Иззи улыбнулся и помахал пальцами под носом. – Ах, запах дома. Я остолбенела, ma chère. У человека, в которого я влюбилась, была прекрасная душа, он был нежен, воспитан, а не груб и жесток. Он вытер пальцы о рукав, потом повернулся к несчастному Грегу и сказал: – Хочешь еще партию? И начал расставлять на доске фигуры. Мне нужно было успокоиться, и я ушла проверить время отправления. Когда я вернулась, Иззи бил Грега. Ты поражена, ma chère, но я уже в таком возрасте, что это могло случиться с кем-нибудь другим, а ты только погружаешься в мир мужчин, тебе на самом деле нужно бы знать, что может произойти. После возвращения из Рима я не видела Иззи около месяца и решила, что с этим покончено. Мне не хватало музыканта и джентльмена, но не его пьяного злого двойника. Я была рада, что он исчез. И вдруг однажды ночью, почти под утро, он пришел ко мне в постель и был нежен со мной, как раньше, как с инструментом, на котором играл. Он гладил меня губами, языком, пальцами, исследуя каждый изгиб тела, играя и лаская до изнеможения. А утром в полутьме комнаты молча лежал, завернувшись в одеяло, худой, только кожа да кости. Когда он проснулся, я принесла ему кофе и тост с маслом и джемом из маракуйи – небольшую роскошь, которую я просила присылать из Бразилии вместе с образцами тканей и моделей. Я поставила поднос на кровать, и Иззи схватил меня за руку. – Ты меня любишь? – скрипучим отчаянным голосом спросил он. Раньше он никогда меня не спрашивал, сам никогда не произносил таких слов, и я никогда даже не думала об этом говорить. Он напряженно смотрел на меня горящими, расширенными от испуга глазами, и на лбу у него выступили капельки пота. Он месяцами совершенно бездумно набрасывался на меня, как дикий зверь, но тем утром меня окутало волной внезапно вернувшейся нежности, и я поняла, где-то у него в душе еще теплились доброта и музыка. Мы долго смотрели друг на друга: он – в поисках ответа, я – прежнего Иззи. – Да, – ответила наконец я. – Тогда запри меня здесь. Не выпускай ни за что, держи на воде и хлебе, без выпивки и даже кофе. Сможешь? – Да. Я поцеловала его пальцы, до сих пор крепко сжимавшие мою руку. Он наклонил голову набок и, вздохнув, меня отпустил. Потеряв ребенка и исчезнувшего Луиса, Граса была безутешна, но, когда я объяснила ей план, в ней что-то всколыхнулось. Она готовила тарелки с нарезанными фруктами и мягким белым хлебом домашней выпечки и сыром, и я приносила их на подносе. О наркотиках мы слышали, но не столько, как знают сейчас. Даже про ломку было известно мало. Мы держали его в заточении почти две недели. Он покрывался потом, дрожал, и его рвало. Иззи ругался и кричал, его трясло, плакал и умолял отпустить. Иногда я даже боялась к нему входить. А в другой раз он забывался тяжелым сном, и мы осторожно входили, убирали, уносили разбросанную по полу еду, вытирали пролитую воду, меняли грязные простыни. Прошло дней десять. Он затих и стал читать выбранные мной книги. Постепенно к нему вернулся аппетит, а еще через пару дней мы поехали обедать в Чайна-таун. Иззи открыл для меня дверцу такси, предложил стул и держал за руку. Жизнь словно началась заново. Некоторое время мы продержались, но постепенно первоначальный распорядок прекратился, Иззи почувствовал свободу: то приходил, то уходил, иногда оставался, но не всегда. Вроде бы все утряслось. Я несколько раз улетала по делам, а когда возвращалась, Граса сообщала, что он ждал меня, как брошенный щенок. Осенью 1967 года я открыла первый отдельный магазин во Флориде. Чуть раньше в Бал-Харбор открылся новый роскошный торговый центр, и я была уверена, что моя легкая одежда для тропиков будет там продаваться круглый год. Коллекция имела успех, но я поняла, что в Нью-Йорке, Чикаго и других северных штатах не могу заниматься только летней одеждой. Нужно готовить и зимнюю коллекцию. Спокойствие, снизошедшее на Иззи и наш дом, помогло мне сосредоточиться. Постепенно и Граса стала мне помогать в административных делах, и, чтобы отвлечь от тоски, я попросила ее как моего представителя слетать в Рио и выполнить одно поручение. Сначала она не соглашалась, боясь, что не справится, но я ее уговорила, напомнив, что там она сможет навестить старушку-мать. К тому же я сказала ей, что лучше нее никто не знает, какой еды мне здесь не хватает. Уверенная в себе деловая женщина вернулась из первой самостоятельной поездки с чемоданом, набитым джемом из маракуйи и гуайявы. Она хорошо знала мое дело и была образцом точности и здравого смысла. И конечно, когда мы наняли новую горничную, Граса присматривала за работой. Требования у нее были высокие. И вдруг совершенно неожиданно все пошло наперекосяк. Бобби Кеннеди объявил об убийстве Мартина Лютера Кинга, и по всей стране прошли массовые беспорядки. Концерт, который Иззи давал в тот день в Нью-Йорке, был отменен. На следующее утро Граса не вышла к завтраку, она сильно расстроилась. Я разливала кофе, а Иззи читал вслух заголовки. – «В Мемфисе погиб Мартин Лютер Кинг». Он скомкал газету и положил на стол. Потом снова разгладил. – Вот так, – заявил он. – Они даже не могут это выговорить. – Что? – Ну что это за слово – «погиб»? Он подчеркнул последнее слово. – Какое «погиб»? Его убили, уничтожили, ликвидировали. Он вскочил, яростно размахивая газетой. – Это всего лишь слово, – попыталась успокоить его я. – Оно ничего не значит. – Он, черт возьми, не на поединке бился, его линчевали. Он утрамбовывал газету в корзину для мусора. – «Погиб»! Вот идиоты! Он шагал по кухне, открыл холодильник, взял молоко, поставил обратно. Потом закрыл дверцу и прислонился к ней, сложив руки на груди. Он был в ярости. Я выждала момент и тихо сказала: – Ну, не все так плохо. – Да. Где ты, а где я, – фыркнул он. – Мечтать не вредно. Кинг ошибался. Черные и белые никогда не будут равны. И прошагал к двери. – Кого мы обманываем? Через несколько секунд хлопнула входная дверь. Знаю, ma chère, тебе трудно понять, почему убийство борца за гражданские права могло все перевернуть. Но в апреле 1968-го это казалось буквально крушением мечты, мечты, которую он нам подарил. За пять лет до смерти известная речь доктора Кинга докатилась до Бразилии, и мы с Грасой ее обсуждали. Возможно, именно поэтому она согласилась поехать со мной в США. Будущее, которое придумали для нас – поколения, выросшего во время Второй мировой войны, Кинг и Кеннеди, – окрыляло. Помнишь, как ты радовалась в прошлом году, когда освободили Нельсона Манделу? Ну представь все эти чувства, надежды, а потом представь, что на следующий день его застрелили. Так мы себя чувствовали после убийства доктора Кинга. Через несколько дней, возвращаясь из офиса домой, я зашла в бар неподалеку от дома на чашечку кофе. Ma chère, смаковать хороший кофе иногда так же необходимо, как дышать. Заметила я их, только выходя из туалета. Иззи сидел рядом с Луисом за стойкой бара, сжимая полупустой бокал. Я застыла, наблюдая, и сердце сразу бешено заколотилось. Сама поза Иззи была странной: он сгорбился, что-то серьезно доказывая, унижаясь под презрительным взглядом и короткими репликами Луиса. Луис опустил в карман пиджака Иззи сверток. Тот, так же сгорбившись, достал что-то вроде сигареты из пачки, Луис развернул ее и пересчитал под стойкой купюры. Положив их в свой карман, он собрался уходить. И тут увидел меня, и его губы скривились в злой улыбке. – Глянь-ка, кто пришел. Твоя мадам. Иззи повернулся, и на лице у него отразились одновременно и дерзость, и чувство вины. – Почему вы не оставите его в покое? – сердито заворчала я на Луиса. – Мало вам несчастной Грасы? Иззи-то вам зачем? – С Грасой была любовь, – без запинки ответил он. – С мистером Исайей бизнес. Очень неплохой. Я опустила руку в карман пиджака Иззи и достала небольшую пластиковую упаковку. – Вот, возьмите, – протянула я Луису. – Верните деньги. – Мистер Исайя, приятель, и вы позволяете этой шлюхе так с вами обращаться? Луис опустил руку во внутренний карман, достал пачку банкнот и, помахав у меня перед носом, спрятал ее в карман брюк. – Денег захотелось, puta?[38] Я поморщилась. – Подавитесь деньгами и заберите свою отраву. Пойдем, Иззи. Я хлопнула упаковкой по стойке бара и схватила Иззи за руку, которая напряглась, превратившись в каменную. – Иззи, пойдем. – Не могу, – всхлипнул он. Злость и стыд исчезли, уступив место страху.