Глава 22. Солнцезащитный крем Ты удивляешься моему дневному крему? Это солнцезащитный SPF15. Или тебя удивляет, что мне нужен солнцезащитный крем в середине октября? Конечно, ma chère, ты ведь знаешь, солнце влияет на появление морщин. Я больше не выхожу на улицу без солнцезащитного крема, если только небо не закрыто целый день тяжелыми тучами. Лучше иметь гладкую бледную кожу, чем жесткую бронзовую шкуру. Первый солнцезащитный крем, «Пиц Буин» для горнолыжников, был разработан студентом после солнечных ожогов, полученных им в Швейцарских Альпах. Ребенком я обгорала в первые же летние дни, а потом получала золотисто-бронзовый загар. В Рио мы мазались густым кремом из кокосового масла и масла какао, чтобы предотвратить высыхание кожи после плавания или прогулок по пляжу. Иногда я втирала оливковое масло, смешанное с морковным соком, чтобы ускорить загар. До начала 1970-х загара мы еще не боялись и на самом деле старались проводить больше времени на солнце. Так как я не планировала загорать на пляже в медовый месяц, солнцезащитный крем «Коппертон» не входил в перечень моей косметики. Альп в моем плане тоже не было. Джим подождал, потом включил зажигание. Я смотрела вперед на темнеющий лес и сжимала в руках новую сумочку от «Шанель», купленную в Париже. Вот уж совсем не так представляла я себе соглашение, заключенное с Джимом. Я думала, что буду кокетничать, держась на расстоянии, и мы быстро привыкнем к нашим ролям. Но я вовсе не планировала, что он лично будет участвовать в моей жизни, тем более вмешиваться. Он, очевидно, преуспевал не только потому, что умел добиваться своих интересов при заключении сделки, но и знал, как обходиться с людьми, получая от них все возможное. Когда он отъехал от кладбища и свернул не направо, как я просила, а налево, и привез меня в долину к Санкт-Мартину, я ничуть не удивилась. На въезде указатели направили нас к отелю. – На один день впечатлений достаточно. Если у них есть комната, остановимся здесь. На шестах вдоль белой, выложенной камнем подъездной дорожки развевались итальянский, швейцарский, немецкий и австрийский флаги, а на балконах алела в ящиках герань. Джим припарковался под деревом. – Я знала семью, которая жила здесь раньше, – тихо сообщила я, – Пентеры. У них еще был мальчишка моего возраста, Ганс. Ему всегда доставалось за то, что пропускает школу. – Хулиган? – нахмурился Джим. – А то, может, двинем куда-нибудь еще? – Нет, он помогал на ферме. У родителей для него всегда находилась работа. – Значит, тут была ферма? – Да. Посмотри, как разросся дом. Я указала на очертания первоначального фермерского дома и где его расширили по бокам и вверху. На темной деревянной доске над входом мелом шла надпись: «19 К + М + Б 71». Строительство было не завершено, деревянные окна и балконы установлены, но крышу еще не покрыли. На краю, над деревянными балками, стояла маленькая елочка. Я совсем забыла про этот местный обычай, забыла, что шестого января празднуют поклонение волхвов, Каспара, Мельхиора и Балтазара, чьи инициалы были написаны мелом над входом. Гостиница была больше и новее, чем фермерский дом, но кое-что совсем не изменилось. За столом сидела молодая женщина в традиционном тирольском платье с широкой юбкой, с каштановыми косами, уложенными вокруг головы. Она поздоровалась, смотря на нас поразительно ясными синими глазами – неправдоподобная красота. Я замешкалась и обратилась по-итальянски. Мы были в Санкт-Мартине, но все еще в Фальцтале, и я не готова была предстать никем, кроме проезжающей мимо туристки. Даже если бы я заговорила на верхненемецком, а не на местном диалекте, то появился бы акцент, и я бы не устояла и невольно перешла на родной язык. Над столом висела фотография владельцев: раздобревший Ганс Пентер обнимал одну из девушек Штимфлей, похоже, сестру моей подружки Ингрид. Рядом стояли трое взрослых детей. Я взглянула на администратора, потом на фото – женщина была одной из дочерей. К обеду я оделась и накрасилась, не жалея макияжа: глаза подвела карандашом и надула губы, покрывая их бледно-розовой помадой. Будто маску надела и совсем была не похожа на себя в юности в брючном костюме от английского модельера Осси Кларка. Мне захотелось сесть в угловой нише в старинном тирольском стиле, укромном местечке. Джим предоставил заказ еды и вина мне. Я не проголодалась и теребила semmelbrot, ломая на кусочки, а он ел куриный суп с овощами. В комнату, приветствуя посетителей, вошла хорошо одетая женщина средних лет в тирольском платье с красным лифом, длинной синей юбкой и в фартуке с рисунком. Она была похожа на мать Ингрид, из чего я вывела, что это ее сестра, вышедшая замуж за Ганса. Я откинулась на стуле, надеясь, что меня не заметят. Фрау Пентер исчезла в кухне. – Ирмгард, – вдруг вспомнила я. – Что? – озадаченно взглянул на меня Джим, не донеся до рта ложку. – Ее зовут Ирмгард, она владелица гостиницы и подруга моей сестры. Он кивнул и прежде, чем заговорить, сглотнул. – Хочешь, расспроси ее о своей сестре. – Не сейчас, Джим. Видишь, меня трясет. Подожди. И после этого надолго замолчала, но это не имело значения. Джим говорил за нас обоих. Рассказал о том, что хочет купить недвижимость в Европе, взвешивает все «за» и «против» Лондона и Парижа. Я улыбалась и кивала, не говоря ни слова. Я заказала нам обоим форель. Как только я откусила бледный мягкий кусочек, память непрошено напомнила о себе. Я совсем забыла, что у мягкой белой рыбы был привкус земли. Интересно, что еще я забыла. Когда мы очистили тарелки, я глотнула белого вина из Эчталя и приняла решение. – Останемся еще на ночь. Завтра хочу прогуляться пешком. – Пешком? – удивился он. – Да. Грех побывать здесь и не погулять. И завтра вечером что-нибудь расскажу. Желать спокойной ночи было нелепо. Мы разместились в двух комнатах рядом. Здесь нас никто не знал, притворяться было ни к чему, но, когда мы подошли к двери, у меня сжалось сердце. Не знаю, считать ли это благодарностью или нет, только в душе что-то шевельнулось. Он ждал, пока я найду в сумочке ключ. – А знаешь, почему я принял твое предложение? – неожиданно спросил он. Я нашла ключ и подняла голову. – Честно говоря, нет. Понятия не имею. – Помнишь, ты сказала про родственные души? Таких, как мы, мало. Но только никто не понимает, кроме тебя, что вверху нам уже не одиноко, по крайней мере, не так, как в самом начале. Я воткнула ключ в замочную скважину. – Но ты понимаешь, да? Я повернула ключ, и дверь распахнулась. – Этот мир, долина, были малы для тебя. Ничто не могло тебя удержать среди этих деревьев. Ты должна была вырваться. В Монтичелло у меня было то же самое. Родись я здесь, тоже бы сбежал. Не знаю, кто из нас больше удивился, когда я повернулась и поцеловала его в щеку. – Спасибо, – пробормотала я ему на ухо. С тех пор, как мы сели на самолет в Лондон, без присмотра нью-йоркской прессы у нас не было мгновения трогательнее. Его кожа была мягкой, наверное, побрился перед обедом. От него пахло новым лосьоном, видимо, купленным в Лондоне. Он поднял руку к щеке, потом опустил и подошел к своей двери. * * * На следующее утро я поднялась рано и вышла на балкон встречать восход. Яркий утренний свет скользил по одетым зеленью склонам, прогоняя тьму. Рассвет в горах приходит резко и неожиданно, не в пример неторопливым ленивым прибрежным рассветам Рио и Нью-Йорка. Только солнце появилось из-за высоких вершин, как вознеслось уже высоко в небо. Я хорошо выспалась – впервые за несколько месяцев меня не беспокоили головные боли. Я чувствовала себя легче, свободнее. Уйдя из долины, я шагнула в незнакомое будущее. Чем больше времени я проводила с Джимом Митчелом, тем больше недоумевала, что меня ждет впереди. Мой четкий договор с ним казался все менее и менее конкретным. Я не могла понять, чего он добивается, притащив меня в Оберфальц, но подозревала, что придется платить. Меня беспокоило то, что я не понимала его мотивов, что я поцеловала его у двери предыдущим вечером и что он так легко ушел. Граса предупреждала быть осторожнее, я была наедине с одним из самых успешных бизнесменов страны, если не мира. Да, нужно быть осторожнее. Я открыла задвижку дверцы на балкон Джима и постучала по ставням, чтобы его разбудить. Мы приехали в Оберфальц. Центральная площадь превратилась в парковку. Места были размечены краской, и мы припарковались там, где стояли нацистские грузовики и легковушки в тот первый день, когда они приехали в Оберфальц в 1943 году. Кроме этого за почти тридцать лет мало что изменилось. Я не готовилась к лазанью по горам и надела лучшее, что пришло в голову, – джоггер-брюки, к ним бежевый шелковый топ, кардиган и мягкие кожаные ботинки. Я была похожа на англичанку. Понятное дело, кремовый «Роллс-Ройс» с английскими номерами в Оберфальце не останется незамеченным, и облегченно вздохнула, увидев Джима в летних брюках из хлопчатобумажного твида и клетчатой рубашке, такого типичного американца, что нас явно примут за туристов. Я встряхнула прическу, проверила розовую помаду в зеркальце – все было в идеальном порядке – и вышла из машины. Я повела Джима из деревни по дороге, которой ходила столько раз, мимо выцветшей фрески на доме Кофлеров, через речку, где я когда-то ударила камнем Руди Рамозера. Мы карабкались по той же самой тропе, как давным-давно и мы с Томасом. Она была намного круче, чем я помнила. Что казалось легким тогда, теперь давалось труднее. Нам приходилось останавливаться и любоваться видами. Наконец мы подошли к той части, где тропа извивалась горизонтально, с более мягким подъемом. Я остановилась перед пещерой, где нашли мыльного человека, Шляйха. Вход был темным, узким и наполовину закрыт валуном. В детстве мы там прятались, но как там внутри, я уже не помнила. Мне не хотелось представлять, что там лежит скелет Шляйха. И нечего было сказать Джиму, поэтому я продолжала идти. Мы дошли до скалы, где я сидела и ждала Томаса. Где Томас впервые меня поцеловал. – Ты плачешь. – Нет. Я смахнула слезу. – Это просто ветер. Я чувствовала на себе взгляд Джима. Он чего-то ждал.