– Разве здесь не красиво? – спросила я, пытаясь его отвлечь. Он огляделся, окидывая взором узкую долину, проход через перевал, змейкой спускавшийся из Швейцарии, дорогу, что мы прошли, дома Оберфальца и ниже – Санкт-Мартина. – Очень красиво. А возвращаться хорошо? – Хорошо! – засмеялась я. – Вчера ты сказал, что в моем прошлом черная дыра? – Да? – Вот она. За все утро Джим не сказал ни слова, но молчание не удручало. Я догадывалась, что он просто ждет, когда я заговорю. Все шло совершенно не по плану. Я тщательно продумала наше расписание. Большое турне задумывалось как образец роскошного путешествия со множеством снимков у различных культурных и туристических достопримечательностей, чтобы, когда вернемся в отдельные квартиры в небоскребе Митчела, придать нашему образу новую форму. Но теперь мне казалось, что все карты у него в руках и он меняет правила игры. Мне хотелось вернуть бразды правления, но я была рада, что мы здесь. И точно так же, как я вовсе не собиралась его целовать, а потом так вышло нечаянно, мне не хотелось ничего рассказывать, но слова сами сорвались с языка: – Здесь я впервые поцеловалась. На этом самом месте. С Томасом Фишером. Мне было тяжело говорить, но Джим просто стоял рядом и смотрел на долину. – Меня изнасиловали. Я думала, что никогда не оправлюсь. Потом, через пару месяцев, Томас повел меня сюда гулять, и я заснула, а когда открыла глаза, он спросил, можно ли меня поцеловать. Я словно очнулась от кошмара. Я влюбилась в Томаса, у нас был роман. Такой невинный. Я замолчала… все эти чувства, такие давние, вдруг обрели реальность, как холмы вокруг. – Я тогда была беременна, не от Томаса, а от того чудовища, который меня изнасиловал. Герр Майер, почтальон и друг, взял меня под крыло. В те дни забеременеть незамужней считалось позором, а стать матерью нацистского ублюдка тем более. Майер и Томас решили, что в Швейцарии мне будет безопаснее, герр Майер отвел меня своей тропой вверх и через перевал. – И ты больше не возвращалась? – Нет. – А ребенок? – после долгого молчания так тихо спросил он, что ветер почти унес слова. Я отошла на несколько шагов, потом вернулась к нему. – У меня родился мальчик. Я назвала его Лорином в честь герра Майера. Когда ему исполнилось почти два года, я оставила его и уехала в Париж, чтобы разбогатеть, как говорят. – А что с ним стало? – Не знаю. Я тупо смотрела на долину, которую знала как свои пять пальцев. То там, то сям виднелись новые здания: нелепо большой отель, начало подвесной дороги. Да, перемены добрались и сюда. – Я увидела его только еще один раз и отдала на усыновление. Он знал приемную мать лучше, чем меня, так что это имело смысл. – Тяжело, наверное, было, – заметил он, глядя на долину, а не на меня. – Я была молода и эгоистична, – пожала плечами я. – Конечно, нелегко. Не надо было его оставлять. И я так и не пришла после этого в себя. Вот такая черная дыра. Я села на скалу, а он присел на корточки рядом. – Пошли дальше, – пригласила я и повела его по тропе к перевалу. Я называла ему горы и цветы, которые узнавала, постепенно вспоминая все больше. В конце концов голод и жажда взяли верх, и мы вернулись в долину. – Сейчас пойдем в ресторан, – сообщила я, понимая, что выбора нет. – Там могут быть мать и сестра. Мы владели заведением. Мы прошли несколько шагов, и я остановилась. – Джим, я боюсь. – Слушай, Роза, – сказал он, касаясь моего локтя, – самое плохое позади. Ты не сдвинешься с места, если не оставишь свои страхи. И легонько подтолкнул. Джим открыл дверь и пошел впереди. Гул голосов стих, и все местные уставились на нас. Я держала ручку двери, пропуская Джима вперед. Люди, окинув нас взглядом, возвращались к своим беседам. Здесь мало что изменилось, разве что скатерти сменили на красные – раньше они были зеленые – да стопочка меню лежала на барной стойке. Раньше у нас был один или два экземпляра, и мать ревностно хранила их около кассы. Стоит ли говорить, что наши завсегдатаи знали меню как свои пять пальцев. Джим направился к дальнему концу бара, где обычно сидели герр Майер и Томас, и выдвинул стул. У меня выбора не было, и я села на скамью у стены, рассматривая зал. Юный официант ставил на поднос напитки, а за барной стойкой женщина средних лет беседовала с мужчинами. Официант раздал напитки и предложил нам меню. Я нервничала и даже не взглянула в него, зная, что ничего не изменилось, и заказала на итальянском. Ой, ma chère, думаешь, я сглупила? Так далеко зайти и не воспользоваться возможностью вплыть в зал и похвалиться? Я предполагала, что деревенские наслышаны о моих успехах за эти годы. Хорошо помнила, как по Оберфальцу, где известен и обсуждается каждый твой шаг, разносят сплетни. Но во мне до сих пор жила неуверенная в себе девчонка, много лет назад подававшая в баре пиво и кнедлики. Мне, годами репетировавшей эффектное появление на публике, хотелось просто прошмыгнуть незамеченной, поесть и так же, не раскрывая своего имени, исчезнуть. Джим поднял кружку пива. – Выпьем. – Zum wohl, – ответила я. – Здоровья. Делая заказ, я мимоходом спросила официанта о владельцах ресторана. Он назвал Деметцев, что объясняло отсутствие матери и сестры. Деметцы мне всегда нравились. До войны у них был бакалейный магазин, потом их вынудили продать его Рамозерам. – Твое лицо, – показал Джим, набивая рот супом-гуляшом. – Обгорела, вся красная. Я коснулась щеки – она горела. – После обеда нужно где-то добыть крем. Рамозеры еще владели бакалейным магазином, они процветали и при оккупации. Я прошла вперед, опьяненная знакомым запахом тмина и ржаной муки от schüttelbrot, местного хлеба, который сушили в сетках, свисавших с потолка, копченым запахом ветчины с белым салом под темно-лиловой корочкой, подсушенной на воздухе и приправленной специями. Я подошла к прилавку. – Guten Tag, – машинально сказала я и нахмурилась. Я не собиралась говорить по-немецки, но слова сами слетели с языка, и теперь ничего не оставалось, как продолжать. – Будьте добры, триста граммов ветчины, столько же местного сыра и schüttelbrot. Дверь за спиной скрипнула, выпустив молодую женщину с ребенком и впустив высокого старика с газетой в руке. Джим ходил по магазину, рассматривая товары и цены. – Ух ты, в жизни не видел столько копченостей! Я повернулась к женщине за прилавком, и она, поднеся тяжелый нож к ветчине, посмотрела на меня, подняв брови. Я кивнула. Потом порежем сало потоньше. – А что произошло с Кусштатчерами из ресторана? – спросила я, глядя, как нож вонзается в мясо. – Ой, да они умерли. Давно уже, – ответила она. Может, она внучка старого Рамозера или дочка моего обидчика, Руди. – Все? – Погодите, – сказала она и оторвала кусок пергаментной бумаги, чтобы завернуть сало. – Сначала умер отец. – Ох, и отчего? – Не знаю. – Это был несчастный случай, – вмешался старик с газетой. Он склонился над витриной-холодильником, рассматривая салями, сало и сыр. Я узнала голос, и душа моя затрепетала. – Старый пьяница, этого следовало ожидать, – продолжил он, выпрямляясь во весь рост, почти такой же огромный, каким я его помнила, и посмотрел на меня светло-голубыми глазами. Я смотрела на обветренное лицо, на морщинки в уголках глаз и загорелую кожу. Я занервничала.