– Ты останешься, – сказал он тоном, не допускавшим возражений. – Это дом Розы. – Я не могу. Все вещи не распакованы, – сказала я. Я обычно распаковывала чемоданы, как только приезжала в гостиницу. Одежду нужно всегда вешать на плечики, она от этого только выигрывает. Лорин закатил глаза. – Джим… Роза, переводи хорошенько… Джим, я не видел своего дружочка почти тридцать лет. Мне за семьдесят. Кто знает, доведется ли еще встретиться? Вы оба остаетесь здесь. Ясно? Я перевела его просьбу с улыбкой в знак полной капитуляции. – Старик прав, Роза, – улыбаясь, согласился Джим и достал из пиджака ключи от машины. Лорин вручил мне клей и ножницы, чтобы привести в порядок альбом матери, пока он готовит обед. Двигался он медленнее, чем раньше, но действовал уверенно, точно и ловко. Я переворачивала странички и приклеивала отлетевшие вырезки, прилепив статьи о Нью-Йорке, свадебные репортажи и фотографии, пока он накрывал на стол. Он выложил кусок ветчины и сыр на деревянные тарелки, булочки, ржаной хлеб, бокалы, тарелки, ножи и вилки, поставил бутылку красного вина. Он сел, взял два бокала и налил в них вина. – Альбом частично рассказывает о твоей жизни, – заметил он, колеблясь и вручая мне бокал. – Но здесь упущен важный эпизод. – Да. За деликатность я любила этого человека еще больше. Он так долго ждал, ничего не зная, и все же не давил на меня. – Что произошло в Санкт-Галлене? С твоим ребенком? Он покрутил бокал в руках, и рубиновая жидкость заплескалась о стекло, выдавая волнение. Я сделала глубокий вдох. – У меня родился сын. Его зовут Лорин. Он вскочил от удивления и широко раскрыл глаза. – Лорин? – Я назвала его в твою честь, потому что человека лучше тебя не встречала. Я протянула руку через стол и накрыла ладонью его руку. – Я и сейчас так думаю. Ты сделал для меня больше, чем родители. Он покачал головой: – Твоя мать винила себя. Он вздохнул. – Просто она была слишком занята. – И за это я ее ненавидела, – ответила я. Но когда я произнесла это вслух, во мне что-то дрогнуло, я поняла, что ненависть ушла. – Но, наверное, я и сама такая. Может, ее бы простила, а себя никогда. Я выпила глоток вина и начала рассказывать. Рассказала ему все про старого профессора Гольдфарба, про шитье платьев, про маленького Лорина, про фрау Шуртер и побег в Париж, чтобы разбогатеть. Потом о встрече с Мадлен, Диором и Шарлем, как, вернувшись за маленьким Лорином, обнаружила, что он меня не узнает, про усыновление и мои отчаянные поиски дальше, когда я узнала, что у него новый приемный отец и они уехали в Германию. О том, как я купила дом в надежде, что однажды он вернется. Лорин не перебивал и долго молчал, когда я закончила рассказ. Потом встал и забрал у меня альбом. – Да, целая история. Он положил альбом назад в шкаф и убрал ножницы, клей и газеты. Я в изнеможении положила голову на руки. – Я так и не уверена, правильно ли я поступила. Сделав первую ошибку, оставив его, не усугубила ли я ее, отдав его Шуртерам совсем? Лорин положил руку мне на плечо, словно благословение или прощение. – А что с Томасом? – снова усаживаясь, спросил он. – Я долго считала его погибшим. Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить, что я чувствовала. – Мне просто не верилось, что он не станет меня разыскивать. – Значит, он не умер? Жив? – улыбнулся старик. У них была странная дружба, но они по-настоящему любили друг друга. – Не знаю, – неохотно продолжила я, не желая разбивать появившуюся у него надежду. – В 1963 году, когда я отправилась повидаться с профессором Гольдфарбом в Израиль, он мне рассказал, что Томас приезжал меня искать, но то было в 1948 году. За это время всякое могло случиться. – По крайней мере, войну он пережил, и это хорошо. Он постучал по столу. – А сюда он не возвращался? – Нет. А зачем? Тебя тут не было, – удивленно поднял брови Лорин. – Еще неизвестно, как бы его здесь встретили. – Это точно. Я никогда не воспринимала его как нациста. – Потому что он им не был. Это чувствуется, – Лорин посмотрел на руки. – Ему приходилось притворяться, чтобы выжить. Я кивнула. – И на этом след оборвался? – Да. В 1948 году он был в Берлине. Это все, что я знаю. Когда Джим вернулся с чемоданами, мы продолжили играть в карты и пить вино. Через несколько партий я сдалась и объявила, что устала. Лорин улыбнулся. – Скажи своему одаренному мужу, что я побью его в шахматы. Если он, конечно, играет. Когда я перевела это Джиму, он усмехнулся и ответил: – Скажи старику, что у него нет шансов. Отец меня хорошо вышколил. Я старалась не улыбаться. В долине никто не мог побить Лорина Майера, но не сомневалась, что Джим окажется крепким орешком. Я потягивала вино и следила за их лицами, напряженными и внимательными после быстрого начала. Оба они привыкли побеждать, каждый по-своему. Я слегка опьянела и задумалась. Теперь я понимала, что Лорин всегда был влюблен в мою мать, но не опускался до интрижек. Он ждал своего часа. Что там за поговорка, ma chère, про черепаху? Ах да, тише едешь, дальше будешь. И даже сейчас он выжидал, взвешивая все «за» и «против». Он не спешил, его руки лежали на столе по обе стороны, безмятежно до той самой минуты решения, когда рука с осторожностью перемещала фигуру. Эти же руки держали Шляйха, пока Томас его душил. Я встала и наполнила бокал водой из-под крана. Повернувшись, я оперлась о мойку. Мне нечасто доводилось заставать Джима врасплох. Он склонился над доской, обозревая возможности каждой фигуры. Он занес руку над слоном, подержал, потом убрал, затем перешел к коню, метнулся к ладье, словно как только мысль пришла ему в голову, ее нужно непременно выполнить. Мысль и действие для него были почти единым целым. В шахматы он играл по наитию. По его словам, в Оберфальц мы попали не преднамеренно, а по воле случая, но мне не верилось. Я видела несоответствие того, как он себя вел в данный момент, в этой партии, и расчетливостью с подготовкой, стоящими за поездкой из Парижа, через Швейцарию, в мои родные места, совершенно не выдавая намерений. Я начинала понимать, что он умеет вести долгие игры, так же, как и короткие. Ко сну я отношусь со всей серьезностью, особенно в пути, и, вспоминая то время, ma chère, хочу сказать, что во мне все протестовало. В гостинице мы снимали две смежные комнаты, а сейчас, когда я поднялась по деревянной лестнице, отполированной до блеска несметным количеством шагов, и открыла, как сказал герр Майер, первую дверь слева, то увидела небольшую двуспальную кровать. Я прошла через коридор и, распахнув дверь напротив, ахнула. Это была спальня Лорина Майера с маминым свадебным гарнитуром: гардеробом, туалетным столиком, комодом и кроватью – все оливково-зеленого цвета, с золотыми росчерками и завитками. Она им очень гордилась. Я потрясенно села на жесткий матрац. Наверное, на этой самой кровати меня зачали, отсюда началась моя жизнь. Когда я была совсем маленькой, то воскресным утром иногда забиралась к матери в постель. Я только теперь начала понимать: вероятно, она по-своему меня любила, но все силы у нее уходили на работу и адскую жизнь с неотесанным отцом. У кровати на столике стояла свадебная фотография в рамочке: Лорин с моей матерью, худенькой, изможденной – ей было около пятидесяти, – но счастливой в его надежных объятиях. Я взяла фотографию в руки. Наконец мать обрела счастье. Я легла на кровать и подняла снимок над головой. – Мама, я тебя прощаю, – сказала я ее образу и, поцеловав, вернула фото на столик. В двух других спальнях стояли односпальные кровати, не заправленные и пахнущие плесенью. Наверное, Лорин заправил нашу кровать и проветрил комнату, как только услышал о моем приезде. Я, конечно, могла спуститься и рассказать о нашем договоре, но мне было стыдно. Вернувшись в спальню, я открыла чемодан, достала туалетные принадлежности и пошла купаться. Потом, подцепив пальцем побольше белого крема Nivea, нанесла его по всему телу, почти не втирая в кожу.