– Фамилия Фишер слишком распространенная, в телефонной книге Берлина значится свыше двухсот человек, и Томасов тоже прилично, то есть все равно что искать иголку в стоге сена. Но помогла одна деталь: он изучал экономику. Сначала я зашел в тупик, но потом подумал, может, он не здесь. – Не здесь? Торманн покачал головой. – Не здесь, в Западном Берлине, а там, в Восточном. Ну а дальше все оказалось, как вы говорите, «проще простого». За стеной он профессор университета, преподает экономику и советник по экономическим вопросам при ЦК партии, к тому же старый друг Хонеккера. – Это на него похоже, – заметила я, с удивлением чувствуя, что улыбаюсь. – Остальное не составило труда, – усмехнулся Торманн. – Учитывая, что он женат на Иде Шуртер. Я встала. Меня захлестнуло волной чувств. – Он на ней женился? Томас женат на Иде? – Да, – помолчав, подтвердил Торманн. Я села и взяла папку с фотографиями. На некоторых они были вдвоем: Томас и Ида. Я смотрела на нее, и меня охватила ярость. Мало того что она похитила у меня сына, так еще и Томаса соблазнила, мою первую любовь. – И он официально усыновил Лорина, – счастливо сообщил мне Торманн. Томас усыновил моего сына, ублюдка Шляйха, сына человека, которого уничтожил. Я схватилась за голову. Меня словно ножом пронзило. – Он его усыновил? – Да. И других ее детей. Неудивительно, что Ида с удовольствием делала покупки для семьи, которая должна была быть моей. Я всегда боялась посмотреть, найти след к могильному камню, и вот нашла. Они все были там. Счастливое семейство. Макс – вылитый Оттмар, а Френи – худенькая копия матери. Я их ненавидела. Но нашла их не я. Я вдруг поняла, что Джим довел до конца то, чего я всегда боялась. Во мне вновь закипел гнев. По какому праву он вторгается в мое прошлое? Что себе позволяет? Он не сказал ни слова после оскорбления с девицей с красной помадой в день годовщины свадьбы и теперь без спроса лезет в мою жизнь. Он знал обо мне все. Наверное, больше, чем я сама. Я так порывисто вскочила, что опрокинула стул и пулей вылетела из комнаты. Берлин – город небольшой, а, поделенный пополам, как в те дни, был еще меньше, чем сейчас. Я промчалась мимо машины, ждавшей Джима, и пошла пешком. На мне была пара туфель на платформе, не сказать что неудобные, но явно не предназначенные для долгой ходьбы. Свернув на торговую улицу, я нашла банк, где поменяла доллары, прежде чем поймать такси до KaDeWe, «Торгового дома Запада», самого знаменитого торгового центра в Берлине и единственного, о котором я слышала. Через полчаса угнетенная однообразным и благоразумным ассортиментом магазина, но в более подходящей обуви, я села в такси и поехала к контрольно-пропускному пункту «Чарли». Во мне все еще бурлила тупая ярость, я должна была двигаться, побывать в Восточном Берлине, где жил Лорин. А Джима видеть не хотела. Через границу я переходила долго и медленно и немного спустила пары злости. Пришлось поменять тридцать марок, и меня предупредили, что я не смогу вернуться, пока их не потрачу. Тратить деньги я всегда умела, но здесь и это оказалось непросто. Перейдя границу, я словно окунулась в послевоенные годы. Прошлась по Фридрихштрассе с разрушавшимися колоннадами, вышла на знаменитую Унтер-ден-Линден, длинную дорогу с липами, дошла до Университета Гумбольдта. Остановившись у здания, я размышляла: вдруг там сейчас Томас. Может, даже увидела бы его, если бы простояла там весь день. Потом двинулась дальше, мимо Старого и Нового музеев, Пергамского музея. Зеленый купол берлинского кафедрального собора поднимался над площадкой, которую я приняла за пустое пространство после взрыва бомбы. Я поняла, что не готова к встрече с Томасом. Я словно была контужена, как и этот город. Голод, жажда, усталость вели меня дальше. Поиски кафе, где можно потратить деньги, или даже ресторана ни к чему не привели, и, только выйдя с Музейного острова в старые кварталы с маленькими двориками, с домами, помеченными пулями, исполосованными шрапнелью и взрывами, я наткнулась на бакалейные магазинчики. Шагая по улицам в костюме идеального покроя и желтовато-коричневых замшевых ботинках, с сумочкой из крокодиловой кожи и пакетом из KaDeWe в руках, я ловила на себе суровые недоброжелательные взгляды. В магазинах коробил слух резкий саксонский акцент, но взгляды берлинцев невольно смягчались, когда они слышали певучий тирольский диалект. К пропускному пункту «Чарли» я вернулась довольно поздно с большим пакетом книг из Пергамского музея. Перед возвращением на Запад я положила бесполезную кучку алюминиевых монеток, считавшихся деньгами, на оставшуюся банкноту, как чаевые после ужина. Когда я прошла кафе Adler за первым поворотом после КПП, оттуда вышла фигура и направилась ко мне. – Прости, – быстро сказал Джим. – Плохо получилось. Я продолжала идти, и он шел рядом. – Хотел сделать сюрприз, а не засаду. Мы шли молча. На дороге появилось такси, огни казались размытыми моросящим дождем. Джим шагнул к дороге и поймал машину. Я не проронила ни слова ни в такси, ни в фойе отеля, ни в лифте, не взглянула на него, даже когда он открыл номер и посторонился, пропуская меня вперед. Уронила сумки, скинула туфли и направилась в ванную, где умылась, очистила лицо от макияжа и увидела свои глаза: их пронзительную синеву окаймляла краснота. Кожа у меня бледнела с каждым намоченным лосьоном тампоном, а в тусклом освещении тем более. Я сняла весь грим и вернулась к Джиму. Он с мрачным и бледным лицом сидел на диване, разглядывая карту Берлина, рядом лежал путеводитель. Я не стала садиться, смотрела на него стоя. – Я пыталась понять, что произошло, но никак не соображу, – резко заметила я. – Мы заключили деловую сделку. Личные проблемы сюда не входили. – Иногда все меняется, – слабо ответил он. – Тебя так увлекает копаться в моих тайнах, вытаскивать на поверхность самое больное или постыдное и выкладывать перед чужим человеком, как этот детектив? Ты находишь это забавным? – Нет, – пробормотал он. – Я не для этого старался. – Нет, это совсем не та забава, которую ты устроил в тот вечер, который так хорошо начинался. Бумажная годовщина! Нужно было порвать документы. – Мне хотелось подарить тебе те дома. Мистер Сама Непроницаемость потерял хладнокровие. – Я растрогалась, по-настоящему растрогалась, – холодно сообщила я и помолчала, чтобы он проникся. – А потом ты притащил ту шлюху в наш лифт. Я уставилась на него. – Мне пришлось подниматься с тобой и нюхать ее дешевый парфюм. Ты хотел меня унизить? У него вытянулось лицо, как у мальчишки, пойманного с поличным. Он потер шею. – Хотел, чтобы ты ревновала, – поморщившись, признался он. – Ревновала? – усмехнулась я. – Нет, мне было стыдно, что я такая дура. Граса предупреждала. Нужно было прислушаться. – Извини, получилось не совсем то, что я хотел, но… – Почему? – закричала я. – Просто скажи мне почему. А потом полетим домой и разведемся. Он встал и вышел в комнату с двумя кроватями, я слышала, как он берет вещи и бросает. Потом наступила тишина. Я ждала, что он вернется в гостиную и придумает какую-то историю. Сев на диван, который еще хранил его тепло, я просмотрела его путеводитель, наверное, я услышала шорох, потому что подняла голову. Он стоял в дверях, неуверенный в себе и белый как полотно. Джим Митчел не мог скрыть волнения. – Ты должна мне верить. Больше я ничего не прошу. – Развод? Мне кажется, ты этого хочешь. Он шагнул ко мне. – Я думал, что ты наконец поймешь. – Пойму что? Он только развел руками. – Не знаю, как еще это доказать. – Доказать что? – Я в полной растерянности. С того самого момента, как ты вошла в кабинет, все, что ты говорила, было правильно. Он криво улыбнулся. – Я не умею себя толком вести, и со вкусом у меня паршиво. И тут все испортил. – И? – И… Я еще никому такого не говорил раньше, но… Он сделал еще один шаг. – Я тебя люблю.