Конечно, по существу, Зоя была убеждена, что растлительницей выступала Ира, что именно она инициатор. «Ира уже давно лезла к нему», – вспыхивало в сознании Зои. Попеременно ненависть то к Ире, то к Володе волнами сменялась в её душе. Она не могла сосредоточиться сразу на двоих; когда думала об одной, забывала о другом, и наоборот. Так в полудрёме и тоске прошло много времени. Приближалась настоящая ночь. Зоя иногда ненадолго выскакивала из дома и в лёгком забытьи бродила во дворе. Иногда ей казалось, что кто-то за ней следит. Шорох, дыхание, тьма. Но как будто никого не было… Вернувшись, она наконец вздремнула на диване, при свете. Но вскоре проснулась и опять стала ходить по квартире. Старуха, конечно, глубоко спала. Эта история извела Зою. Естественно, то, что натворила Ира два дня назад, когда Зоя принеслась к Гале и её друзьям, не решаясь, однако, им высказать и тень того, что произошло, было невероятно, инопланетно, история с Володей казалась чепухой сравнительно с тем. Но это не касалось её лично. А теперь касается. В своём возбуждённом хождении Зоя несколько раз останавливалась перед дверью в комнату ребёнка. Свет от настольной лампы горел там, но Зоя чувствовала, что девочка в конце концов заснула. Вдруг ей пришло в голову открыть дверь. Она запиралась только на крючок. Зоя была уже босиком и ступала беззвучно, как ангел. Она достала железку, просунула в щель (дверь была чуть-чуть покосившаяся, ненадёжная) и скинула крючок. Тихо открыла и вошла. Девочка не проснулась. Она лежала на постели, скинув до живота одеяло, и глубоко дышала. Руки её были раскинуты, рот полуоткрыт, и сладострастный пот стекал с жирного тела, особенно с нежных, интимных ямочек. Видимо, вся она и всё её тело было пронизано до сих пор сладострастными токами, и она теперь наслаждалась ими, может быть, ещё сильнее, чем наяву. Возможно, даже во сне она погружалась до конца в какое-то бесконечное удовлетворение… Мгновенная ярость охватила Зою. Эта вспышка ненависти в мозгу бросила её к постели девочки. Судорожно Зоя протянула руки к пухлому горлу Иры и, повинуясь своей бешеной воле, стала душить её. Та начала дёргаться, хрипеть, но силы Зои удесятерились, и потом вдруг всё кончилось… – и девочка из мира сновидений перешла в так называемую другую жизнь. Зоя подпрыгнула и в ужасе отскочила от кровати. Её трясло, но к сердцу подступала радость. Она бросила истерический взгляд на труп. На вид это было ещё живое существо. И Зое показалось, что пот сладострастия по-прежнему стекает с нежной, но уже мёртвой плоти девочки, особенно с её лба. Но вместе с тем могло быть такое впечатление (у знатоков, если б кто-нибудь из них втайне взглянул на неё), что глаза Иры уже ввалились в самоё себя и как бы безвозвратно открылись внутрь, и она видит уже не мир, а только своё собственное тёмное существо во всех его катастрофах и бесконечности. Возможно, Ира даже не узнавала в этом новом и страшном существе самоё себя, или… Зоя вышла, захохотав, из комнаты и хлопнула дверью, как будто рассердилась. Это было как раз той ночью, когда Люда, замученная своими мыслями, возвратилась домой и увидела свет в окнах у Вольских. И была поражена этим светом среди полного мрака окружающего. Она еле пробралась в свою квартиру, куда вёл иной подъезд, чем в квартиру Зои, но никак не могла заставить себя лечь в постель. Спустилась во двор, забрав сигареты, и пошла во тьме к одной из своих любимых деревянных скамеечек, спрятанной за деревьями. И там устроилась в одиночестве. Тем не менее Зоя приходила в себя. Точнее, радость привела её к хладнокровию. Только сладко хихикнула, вспомнив страстное желание Иры стать скорее взрослой; видимо, чтоб вовсю наслаждаться. И Зое стало приятно оттого, что она ещё может «вовсю» наслаждаться, а Ира уже не может, и если атеисты правы и Бога нет, то и никогда не сможет. И от этого она даже погладила себя по горлу, но потом неожиданно всплакнула. Всё-таки ей удалось относительное хладнокровие. Она сообразила, что единственный выход сейчас – бежать к изгнанному Володе, ибо Володя, не подводивший её в мирских делах никогда, был связан с уголовным миром и знал человека, мясника, который за деньги мог правильно убрать следы убийства, то есть расчленить тело, уложить, корректно смыть кровь и т. д. Ира была весьма толста, жирок прямо растекался в ней сладкими струйками в предвкушении страстей, и такую целую девочку трудно было незаметно унести в мешке, а потом надёжно выбросить. Надо было не только расчленить, но и знать, где и как скрыть, скрыть навсегда. Нужен был профессионал. И Зоя знала немного этого Володиного профессионала Эдика, мясника из продовольственного магазина, который подрабатывал такой лихой службой. Тут же в её голове созрел и иной план: о том, что сказать людям. Если удастся незаметно убрать тело, то надо объявить через день-два, что Ира ушла и не вернулась. К счастью, на неё везде были плохие характеристики, в школе и в милиции; известно было, что она нередко пропадает, подолгу не возвращаясь домой. Кроме того, не все знали, что Ира – не её родная дочь. «Если бы была родная дочь, – мелькнуло в уме Зои, – я бы её ни за что не убила, даже в ярости, ведь своя плоть, своя кровь; пусть бы уж наслаждалась как могла, всё-таки родная дочка». Но мужа, мерзавца, она бы прогнала. Итак, надо было действовать. Зоя выбежала из квартиры – скорей к негодяю Володе. Одна, как чёрная точка, она унеслась со двора на улицу, где что-то мутно светилось впереди… Люда же за деревьями докуривала свою сигарету. Она не заметила бегства Зои, и та не заметила её. Но вдруг Люда почувствовала: по двору кто-то движется. Тёмная, огромная, еле видная – но почему-то, как ей показалось, лопоухая фигура. То был Мефодий; она знала все странности его походки, когда он иногда шёл, как бы не видя людей и предметы, всматриваясь только в их тени. Мефодий медленно, крадучись, пробирался к подъезду, где жили Вольские. Весь старый деревянный дом с его обитателями молчал. Казалось, не было жизни. Люда вдруг встала. Тихонько, как бы стараясь не существовать внешне, она незаметно следила за Мефодием, не зная, куда он ведёт. Тот ступал тоже тихо, но уверенно. Уходя, Зоя погасила свет в комнате убитой, и окно её на втором этаже теперь чернело своим провалом, словно зазывая внутрь. Мефодий походил под этим окном, наподобие вытянутой кошки, ставшей вдруг статуей. Люда замерла за деревом. Ей отчего-то казалось, что у этой фигуры виднеются уши, и сам Мефодий – в её глазах – более походил на чёрную затвердевшую тень с сознанием в голове. Вдруг фигура подпрыгнула и какими-то непонятными Люде путями стала взбираться – устремлённо и хватко – наверх к Ирининому окну. Взобралась быстро и замерла там, похожая на охотника за невидимым… Весь дом был погружён во мрак, нигде не светился хотя бы малый огонь. Спустя время фигура бросилась внутрь, головой вперёд, точно голова была стальная. «Сейчас кто-нибудь закричит, – подумала Люда. – Чего он ищет?» Она мгновенно вспомнила все легенды о Мефодии: о том, что он пребывал в соитии с тенями женщин, что ходил по могилам с Анастасией Петровной, гадавшей тем, у которых нет жизни. И она представила себе его тело – эротическое по-особому, словно всё оно, кончая остриём влажной головы, было членом, направленным в неведомое… Внезапно зажёгся свет в комнате Иры – но свет тихий, полудремотный, ночной, может быть, Мефодий зажёг лампу около изголовья мёртвой девочки. Но Люда не знала о смерти Иры. Иногда только она видела – или ей это казалось – огромную тень Мефодия в окне, которая двигалась, кралась… Может быть, она – тень эта – высоко поднималась над кроватью девочки, потом наклонялась, точно общаясь с тенью уже не существующей на земле Иры. «Что за пир там», – ни с того ни с сего подумала Люда. Зажгла папироску. Вдруг свет в комнате Иры погас, и потом хлопнула дверь где-то в пасти подъезда. Через секунды у парадного входа оказался сам Мефодий – весёлый, с чуть раскоряченными ногами, и весь как будто светящийся, белый. Его фигура теперь уже не виделась чёрной сгущённой тенью и меньше пугала. Влекомая, Люда вдруг бросилась к нему. Мефодий чуть отпрыгнул от неё в сторону. – Это я, Фодя! – дрожащим голосом произнесла Люда. – Не спится что-то. Посидим на скамейке! Огонёк её папироски метался во тьме – так беспокойна была рука, державшая её. Мефодий прыгнул ещё раз, но потом вдруг согласился, наклонив к ней голову, казавшуюся теперь человеческой. – Ишь, полуношница, – пробормотал он. И они мирно сели на скрытую за деревьями скамейку. – Где ты был, у Иры? – вдруг прямо спросила Люда. – Ты видела? – проговорил Мефодий. – Да так… Случайно. Издалека. Не знаю, что и видела. – Далеко Ира, далеко от нас… – Как?! – Как хошь, так и знай. Ласки, ласки она теперь не понимает, вот что, Люда, – и Мефодий притих. Глаза его смотрели ошарашенно и из другого мира, как будто сознание его было наше и в то же время не наше. Люда вдруг почувствовала, что он не хочет ничего говорить и она не узнает, зачем он полез к Ире. Мефодий запел. Пел он тихо, по-сельскому, и что-то человеческое было в его пении, но тут же простанывали и иные, странные, мокро-охватывающие, лягушачьи голоса. И у неё возникло желание поцеловать или хотя бы обнять его. Она тихонько протянула руку, и получилось, что она обнимает его. Мефодий же по-своему дремал в этих осторожных объятиях, пел и смотрел в одну точку, додумывая свою тоску. Так и сидели они вместе, полуобнявшись: она, человек, и он, в некотором роде другое существо. Люда ощутила уютность и не удержалась: – А как же Ира-то, Ира?! – спросила она по-бабьи. – Чаво Ира? – внезапно сказал Мефодий. – Удушили её, вот и всё. Я малость предчуял заранее. – Что?! Да ты с ума сошёл, Фодя! – вскрикнула Люда, но внутри её что-то ёкнуло, и холодно-пустой ужас за Иру прошёл от сердца вниз к животу. – Не может такого быть, ты что-то путаешь и мудришь. – Возможно, я и мудрю, Люда, – мирно согласился Мефодий. – Главное, чтоб она теперь умудрилась. Для вас она, может быть, и мёртвая, но для нас живая. И Мефодий потом закрутил такое загадочное, что Люда чуть-чуть успокоилась, ибо хотела успокоиться. «Наверное, это намёки на иное», – подумала она. Но в сердце было тревожно. Вдруг недалеко раздались торопливые шаги. Два человека, мужчина и женщина, появились во дворе с улицы, о чём-то оживлённо разговаривая. Женщина даже махала руками. – Возвращаются, – угрюмо прошептал Мефодий. То были действительно Зоя и Володя. – Хорошо, что ты Эдика на ноги поднял, Володенька, – льнула к нему Зоя. – А Ире так и надо, гадине, что я её своими руками удушила. Эдик придёт и припрячет труп. Тише только, никого нет? Так, болтая и замирая, проникли они в свой дом, не заметив притаившихся Мефодия и Люду. …Люда оцепенела от сознания смерти Иры. Мефодий превратился для неё в некое чёрное существо, отчуждённо сидящее рядом. – Убили, убили, сволочи, – наконец сдавленно сказала она. – Я так и знала, что этим могло кончиться, ведь она им не родная дочь, я знаю. Убили! Что ей теперь в аду-то делать?! Ведь могла бы пожить хоть малость на белом свете, понаслаждаться… Бездонная жалость к Ире охватила её, и вместе с тем не проходило оцепенение. Она и не заметила, как Мефодий встал и ушёл. «Родители» Иры прошли в дом. Но тут уже старушка Софья Борисовна зашевелилась в своём углу. Зоя прежде всего захотела взглянуть на труп Иры. Володя по-хозяйски открыл дверь в комнату девочки. Ира лежала, может быть, чуть-чуть по-другому. Но Зое голое белое тело девочки казалось по-вечному неподвижным и спокойным. Надо было по-деловому подождать Эдика, мясника. А Володя, посвистывая, вспоминал свою недавнюю «любовь» с Ирочкой. Виновато он юлил вокруг Зои. Вдруг выползла Софья Борисовна и чуть не грохнулась. Уложили её в кресло, отпоили. Зоя, опять начавшая злиться на Володю, рассказала ей всё. Особенно старуху огорчила ссора с Володей. – Надо сохранить семью, сохранить очаг, – прохрипела она из кресла. – Ты не должна расставаться с мужем. И погрозила ей пальцем. …Ранним утром, когда взошло солнце, тело девочки ещё разделывал мясник Эдик. Рядом с мясником стояла початая бутылка водки. Но Эдик работал не хмельно, а сосредоточенно: отделял и клал жирные ляжки в одну сторону, груди – в другую, а плечи и пухлые руки – в третью. Зоя, которая заставляла себя холодно смотреть на всё это, не понимала его профессиональных тайн. К тому же она считала, что ей надо действовать по принципу наоборот: чтоб не мучили сны, чувства и воспоминания, надо-де всё просмотреть наяву, нудно и спокойно, всё приняв, и тогда в уме ничего не останется. Она курила и смотрела на девчонку, как на гуся. Володя же тихонько заперся с Софьей Борисовной в её комнатушке: ведь они были полюбовниками… Старушка успела только опять прошамкать, что надо-де сохранить семейный очаг, но тут же сладострастно-старчески завизжала, входя в забытие… Её вой не был, однако, слышен из-за стука топора: Эдик как раз заканчивал труп девочки. Голова его как будто сузилась, и кепка (он её не снимал) – от непонятных телодвижений – словно ползла вверх, к потолку со звёздами. На полу лежала голова Иры. – Лицо её не отдам! – вдруг истерически закричала Зоя. Эдик выпрямился (глаз не было) и указал на Зою окровавленным топором. – Ты что, чокнулась?