– Я не чокнулась. Я всегда была в уме. Я просто смеюсь! И Зоя, захохотав, обежала вокруг головы, чтоб посмотреть, где лицо. Вид лица пронзил её до какого-то антиэкстаза, и она остановилась, точно наткнулась на падшего ангела: лицо превратилось в кровавое мясное блюдо, и только губы посреди этого мёртвого месива сохранились почти такими же, как при жизни: они были раскрыты в сладострастной улыбке. Это была улыбка самой себе, себе, которая умеет так наслаждаться. Эдик захохотал. – Сумасшедший клиент пошёл, – протрубил он. – Я, правда, по пьянке её лицо чуть-чуть изувечил. Ну, ничего, не на бал отправляется. Ты только деньги выкладывай. Не время для шуток теперь. В дверь высунулся Володя. Одежда его была в небрежности, и сам он – хмуро-помятый. – Закругляйтесь, – пробормотал он. Зоя пулей вылетела из комнаты. Скоро всё было прибрано, как на лужайке теней. Зоя – для страховки – подмыла в последний раз пол. Девочка давно уже была уложена… – Не ласков мир-то был к Ирочке, – вдруг заплакала Зоя. – Мать съели, сама – удавилась. А хотела-то от мира всего только сладости… Дитё… – Не дури, Зойка, – угрюмо поправил Володя. – На том свете восстановится. Не нашего это ума дело… – Чудаки вы, – на прощанье сказал Эдик. – Тоже мне клиенты… Больно много задумываетесь… Глава 11 Смерть Иры довела Люду до состояния шока. На следующий день она была не в себе, мучаясь от противоречий внутри. Сразу же она решила – всякие внешние действия (розыск трупа, милиция, земное возмездие) здесь бесполезны (хотя она и возненавидела Зою), ибо смерть необратима, а послесмертное возмездие страшнее земного. Главное, что её мучило сначала, – это судьба Иры, новая судьба; после гибели. «Как она хотела жить, боже, как она хотела жить, – непрерывно думала Люда, – я чувствовала это по каждому движению её плоти, её нежного, пухлого живота… И что с ней теперь – в полуаду, во тьме полубреда?! Чем ей помочь, как спасти? Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?» Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям… И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у неё возник страх за своё второе тёмное «я», ибо Ира, может быть, и была для неё персонификацией такого второго «я». Но на другой день она почти отбросила эту мысль. Но тем не менее судьба Иры и страх за неё продолжали болезненно тревожить Люду. Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за неё и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить её участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь… по-настоящему… Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное, но и абсолютно непредсказуемое… И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала – тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для неё узнать. Но её поток метастрасти прервался… «явлением» Иры. Оно было во сне, на четвёртый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но всё-таки что-то в этом «явлении» её поразило. Ира «явилась» наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью. – Что ты всё обо мне молишься, дура, – сказала она Люде. – Лучше отдайся мне, чем разводить слюни… Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала её стон, дикий, далёкий и умоляющий… Больше «явления» не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряжённо узнать и охватить всю картину в своём сознании. И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь. Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с её загробным домохозяйством. «Шутки шутками, – думала она, – но этот парень и эта девочка – крепкие практики и в чём-то знатоки…» Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним – мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости – Бог, мол, далеко, а они – рядом. «Наседка она у нас надмогильная, – часто умилялась Люда, глядя на “Настеньку”, прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. – И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает?!. Хлопотунья!» Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте «забыли». Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное… Пойду за ними и душу Иры, несчастной, может быть, найду. Обнажённо-чёрный, далёкий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки… Идти, идти и идти – яростно билось в её уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное Я, бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории. Может быть, Ира была только предлогом. Словно что-то звало её, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры. После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю. Выбрала момент, когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал. Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку – на ту, где сидели они в роковую ночь. – Ох, Федоша, Федоша, – начала Люда, – пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат. – Пивко на том свете пить будем, – смиренно ответил Фодя. – Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она меня. Будто я со своей плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая. Мефодий задумчиво пошептал и вдруг проговорил: – От избытка бытия погибла девка, от избытка… Люда даже вздрогнула, услышав от Мефодия такое слово: бытие. Посмотрела на него. Тот теневел башкой. – Кто ты, Фодя? – тихо спросила она. – Сколько в тебе душ? Мефодий и ушами не пошевелил в ответ, но его слова точно пронзили Люду. «А ведь верно чёрт старый говорит, – подумала она, – избыток бытия, избыток низшего блага погубил её, а не какое-то “зло”… Наслаждалась бы Ирка жизнью в меру, не погибла бы, а то прямо задохнулась от себя, от плоти своей, а главного, великого, бессмертного ещё не успела в себе разглядеть, прозевала, а если б познала и полюбила его так, как плоть свою полюбила, – спаслась бы и не в аду сейчас бы была, а в духе. Не успела, не смогла за одним благом увидеть более великое, пропустила его. Бедная, бедная…» Мефодий тем временем закурил: достал самокрутку (он никогда не курил иное), покашлял и затянулся… – Непутёвая всё-таки девка была, – добавил он, прохрипев. – А всё оттого, что мать свою съела. – Как съела?! Ты что?! – Понимаешь, дочка, – тихо сказал Мефодий, – люди эти сварили её мать, чтоб съесть, но мало кто знает, что один добрый человек среди них захотел накормить дитё и дал ей материнскую плоть, из миски, как собачке. Она и полакала: ведь маленькая была, несмышлёныш. Не понарошку. А потом добрячок, накормив дитё, вывел её с завода и кому-то отдал… Люда остолбенела. Всё это показалось ей фантастичным, но каким-то убедительным. Однако она не знала, верить ей или нет. – Такие уж люди-то были, – шумно вздохнул Фодя и повёл ушами. – Может быть, племя такое. Их всех на завод и прислали. Хотя говорят, грамотные уже были… Но дело не в этом, Люда. – Мефодий закашлялся, и голова его опустилась, точно в пустыне. – Кто мать свою съест, тот, помимо греха, как бы в оборотную сторону пойдёт… Против всего движения. – Ой, бредишь ты, Фодя, про Ирку, ой, бредишь, – пробормотала Люда. – Она жить слишком хотела, потому и померла. Сам сказал. – Да, сказал. И это точно. Етого от её никто не отымет. Её натура. Но может быть, всё бы обошлось, если бы она – хоть и не по своей воле – свою мать не съела. Через это она совсем несчастная и невинная вышла, а проклятие висит… На безвинной – проклятие. Да не в проклятии дело, шут с ним, с проклятием, а в оборотном повороте. – Замудрил, дедуся, замудрил, – раздражённо ответила Люда, ужасаясь Иркиной судьбе. – Многие знают эту историю, и никто про такое не говорил. Первый раз от тебя такое слышу. Поменьше с тенями якшайся. Она почувствовала невероятную жалость и обиду за Ирочку: если ещё это на неё навалилось?! Трёхнуться можно, а она вон какая здоровенькая была, аппетитная… – Дедушка, – умоляюще обратилась она к Мефодию. Тот опять прыгал головой вниз вокруг пня. – Да не говори ты такие вещи. Твои тени всё напутали. Не может быть, чтоб на дитё столько всего… – Бог милостив, – пробормотал Фодя, прыгая вокруг. – Ещё не такое бывает, девушка! Мир-то вон как велик! Планета! – уважительно прикрикнул он. – А дедусей меня не называй! – Хорошо, хорошо, – почти истерически выкрикнула Люда. – Да присядь, Фодя… Неугомонный! Фодя присел. Задвигались где-то далеко машины, люди, слышны были крики. За забором монотонно лаяла собака. «Первый раз слышу такой лай», – подумала Люда и сказала: – Фодя, а что мне делать-то?! Хочу Ирке помочь! Мефодий даже вздрогнул (по-человечески) и подпрыгнул на скамье. – А кто ты такая будешь-то, чтоб людям с того света помогать?! Мы, девушка, кошке и то по-настоящему помочь не можем, ибо когда загадано – тогда и помрёт, хоть квасом её пои… – Ишь, мудрый какой. А что ж ты прыгаешь тогда, Фодя, так часто? Небось неспроста гимнастику свою тайную делаешь? Скрываешь что-то! Нехорошо обманывать младших. Помолчали. Потом Мефодий спросил: – А почему тебя тянет ей помочь? Ты ведь иная, чем она! – Да, иная. Но всё равно тянет. – Молись. Только как надо. Верное средство, старики говорят. – Да я боюсь, уже осуждена она. Фодя даже рот разинул. – Что же ты, супротив самого осуждения хочешь ей помочь? По своей воле?! – Ага.