Мефодий прыгнул уже по-нехорошему. – Ну и девки ноне пошли, – покачал он потом головой, подсев к ней. – Не пойму… Мы ведь, девушка, люди простые, и против Бога там или чёрта – ни-ни. А ты вона что задумала – супротив мирового порядка. Ишь, чаво захотела. – Думаю я, Фодя, что, кроме мирового порядка, есть всё-таки, как бы тебе сказать… какой-то ход вне всего, пусть и ни на что не похожий… Как бы тебе объяснить. Скажу уж по-моему, по-научному, как ты говоришь… В любой истинной духовной Традиции есть место для того, что выходит из Традиции, не вмещается в неё, и то же можно сказать о Космосе, о мировом порядке. Не ладно говорю? Фодя неопределённо качнул головой. – Повтори. – Лазейку, короче говоря, ищу, дыру в Космосе. – Ого. – Фодя взвился, вдруг на глазах воссияв, словно проскочил за один миг несколько перевоплощений. – Да ежели ты иль какой-нибудь ещё человек такую дыру найдёт, неужели ты на такую дурь, как Ирка, или на ещё какое существо будешь её тратить?! Окстись! Да за такое… за такое… Вот что, Людок, – вдруг смягчился он, обомлев. – Забудь об Ирке, а? Не твоё дело. Мировой порядок не чёрт, потрепет её как надо – а потом отпустит. Глядишь, девка когда-нибудь и ангелом станет. А о дыре забудь. Не под силу человекам это… Давай-ка лучше хряпнем кваску, и я тебе о Настеньке расскажу. Она ведь упокойникам не помогает против правила, не меняет их нутро – разве это можно! – она их жалеет, и… тссс… тссс… Эпилог После такого разговора с Фодей нега какая-то бесконечная охватила Люду. И в неге этой забылась девочка Ира, ушедшая в мир своей матери, съеденной живьём. Уже не ломала она голову о загробной судьбе Ирочки. Как рукой сняло. Но история эта не прошла даром для её души. – Уеду я от вас, Фодя, – говорила она старичку, когда встретила его опять как-то вечером во дворе. – Не по мне эта ваша Настенька с её загробной стряпнёй, да и тени я не люблю. Эка невидаль тень! Сейчас они и по земле ходят в телесном виде. Хотя я и люблю их по-своему… – Не соображаешь ты ничего о тенях, – сурово оборвал её Фодя. – Тень – она, ангел мой, не проста, по тени многое понять можно. Но Фодя не прыгнул, однако же, никуда. – Да ну! Я из всех вас только Галю люблю по-настоящему. И Люда пошла к Гале. Галюша встретила её как родную. За самоваром поговорили о тайнах. – Я, Люда, тоже ничего в тенях не понимаю. Может, и вправду, как ты говоришь, многие люди в этом веке стали как тени того высшего внутреннего человека. Ну и что ж, Людка, с тенями тоже можно чай пить, – вздохнула Галюша, откусив кусок слоёного пирога. – А может, и Фодя замысловатый тоже прав, имея в виду своё, другое. Ну их, ети загробные тайны. По мне, так и у нас тута тоже тайн хватает. Ты погляди, какая красота и бездна в деревне, в русских полях и лесах. Кто это разгадал?! Кто это понял?! Никакому чародею это не под силу. Тут глаз нужен ангельский или ещё там какой, повыше… Люда вздохнула. – Права ты, права… А если природа такая, то какова наша душа?.. Знаешь, Галя, уеду я от ваших загробных людей, от Насти и Фоди, сменяю квартиру, но с тобой буду навечно. В это время кто-то запел во дворе. Охваченная бытием, Люда подошла к окну. На лужайке, собравшись в кружок, пели шесть обитателей дома номер восемь по Переходному переулку. Пели что-то совсем древнее, языческое, но о Небесах. И почему-то все решили не умирать… Так странно и быстро разрешился для Люды поиск души погибшей Иры. Понесло её совсем в другую сторону. Ошалело уже звучал для неё тихий голос Мефодия. Даже вечно пьяный инвалид Терентий (который упорно не спивался до конца) не уводил мысль в тишину. Разорвалось что-то в душе её, и потянуло Люду вперёд, на просторы, необыкновенные, бесконечные, российские. Вместе со всеобъемлющей Галюшей занесло её вскоре в древний город Боровск, в котором каждая травка, каждый уголок говорили о дальних тайнах, запрятанных в пространстве. А между домами стояли православные церкви, как озёра Вечности. В одной такой древне-уютной комнатке со старичком, чуть ли не улетающим в небеса, беседовали они о непостижимом. И глаза деток, выглядывающих из углов, были полны решимости и ранней непонятной мудрости… «С Переходного переулка уеду, – думала Люда. – И найду Бога, Который во мне и Который есть моё истинное Я. Живёт в Москве Учитель, он поможет. Но главный Учитель во мне самой. И Он раскроется, я знаю. И войду в жизнь высшую и вечную. И забуду о себе как о человеке и мир забуду. И рухнет преграда между мной и Богом, и будем мы Одно. Так говорит великая Веданта: “Я есть То”. Всё забуду, и ум человеческий исчезнет во мне, только одну Россию не забуду… Но почему одну Россию не забуду?! – вдруг спросила она себя, похолодев, глядя в окно на бесконечные синие дали, леса и почти невидимую ауру. – Не знаю почему. Что за Россией кроется?! Но чувствую: “это” не забуду даже Там, в Вечности. Или… неужели придётся выбирать?!. Нет, нет, нет!!! Всё должно исчезнуть во мне, кроме Бога, но не Россия. Только не Россия…» А между тем в Переходном переулке и около него творилось чёрт знает что. Неожиданно загорелось то самое кладбище около дома номер восемь, над которым шефствовала сама Анастасия Петровна. Пожар охватил кусты, деревья, могилы и взвивался вверх к небесам. Сторож Пантелеич даже уверял, что видел гробы, какой-то силой вышвырнутые из-под земли и объятые адским синим пламенем. Словно не только то был пожар, но одновременно какое-то непонятное уму землетрясение. – Пожаром их всех, пожаром! Нету смерти, нету, и всё! – кричал один потрёпанный, дикий человек, прогуливаясь перед воротами кладбища. Саму же Настеньку нигде не могли разыскать, как ни старался её ночной приятель сторож Пантелеич. Пожар с горем пополам стали тушить государственные машины. Но на тушение огонь этот был плох. С хрустом, как всё равно кости грешников, трещали деревья. Огонь еле-еле поддавался… А под вечер обыватели увидели наконец Настеньку: с удальством во взгляде (взгляд этот, правда, обыватели не различили), верхом на местной ведьме (а та – на помеле) летала Настенька над своим хозяйством – кладбищем. Выла ведьма под ней нечеловеческим голосом, космы её разметались по воздуху – но сделать ничего не могла. А к утру уже, к раннему, видели ведьму эту с Анастасьей Петровной на спине летящей над зданием Института фундаментальных исследований. Парила потом Настенька над этим институтом, но глаза были устремлены на далёкое кладбище, откуда ещё виден был дымок угасающего пожара, и в дыму, видимо, поднимались из гробов души трупов. Ибо сами души человеческие, в их сути, уже были далеко-далеко, и ничего их не могло тронуть – разве что Настенька чуть-чуть прикасалась к ним в своё время, когда сидела на своём бугре. Кто-то даже видел шляпу, стремительно вылетевшую из раскрытой могилы. – Ежели покойники барахлом будут швыряться, то какой же порядок тогда в миру будет, – упорствовал, разводя руками, пьяный инвалид Терентий. Ветер уже вовсю гулял по этому району… …Однако вскоре после таких событий обыватели с Переходного переулка вдруг со всем смирились. Если б даже наступил конец всякой власти вообще или самого мира тем более – ничуть не удивились бы они, утихомиренные. Даже ведьма та местная, на которой летала Настенька Петровна, и та появилась потом на людях пристыжённая. И с недоумения обернулась – что делала и раньше – в кошку, но на этот раз без возвращения. Соседки жалостливые не раз кормили эту кошечку молочком, приговаривая: «Кажная тварь исть хочет, кажная, тем более обороченная». И кошка, тоже усмирённая, помахивала хвостом в знак согласия. А потерявшие всякое интуитивное расположение людей супруги Вольские совсем растерялись. Софья Борисовна, та просто померла – быстро и неожиданно для самой себя, когда отдыхала после соития в пышном вольтеровском кресле. Володя прибежал (а почему прибежал – сам не имел понятия), смотрит: огромный женский труп глядит на него выпученными стальными глазами. Он потряс – ни звука. Хотел поцеловать – да отпрыгнул. Похоронили старуху почти скрыто – на погоревшем кладбище. Спустили в чью-то опустевшую могилу… Володя после этого совсем спился – до неразличения женского пола от мужского. Зоя Вольская – тайная убийца Ирочки – от него сбежала, укрылась у сестры и не знала, что ей делать: то ли спиться, то ли покаяться, то ли спиться и покаяться одновременно. Люди сторонились их, чувствуя нехорошее… Зато Эдик-мясник, расчленивший труп Ирочки, быстро почему-то пошёл в гору. Карьеру серьёзную осуществил (в теневой экономике). Верно, долго-долго её подготавливал… Говорил он теперь почти лишь по-английски, купил шляпу и дорогой автомобиль иностранной марки. Только по ночам слышался иногда случайным прохожим его хохот (жил он на первом этаже при открытой форточке) – но не зловещий хохот, а здоровый, рациональный. Люда сменялась довольно быстро – и тут же уехала в Боровск, к Гале. Без Галиного же пения – невероятных, лесных песен почти доисторических времён – чего-то стало совсем не хватать в доме номер восемь по Переходному переулку. Сверкал только иногда где-то в темноте глаз Анастасьи Петровны – но саму старушку никто не видел, словно она ушла на тот свет, а глаз свой оставила на этом. И пугались поэтому обыватели её взгляда – «не наш, не наш взгляд-то», шептались они потом по углам. Лишь у «обороченной» дворовой кошки (бывшей ведьмы) шерсть вставала дыбом при виде сверкающего глаза Анастасьи Петровны… Кладбище стали уныло отстраивать. Навезли цементу, кирпичей, плит – показались и деловые рабочие. Кто-то уже видел на бугорке тень Настеньки. И опять кувыркались в траве, ловя своё бытие, мудрые обитатели дома номер восемь. Но страннее всего произошло с Мефодием. Обыватели даже решили, что он совсем сошёл с ума, потому что вдруг позабыл про тени. – Теней нету, теней! – кричал он истошным голосом, кувыркаясь на своей лужайке. – Тени другие стали! Не могу-у-у-у! И его вой «у-у-у» раздавался во всех уголках дома. – Весь мир невидимый переменился, Терентий! – покраснев от напряжения, орал он лежащему на земле инвалиду. – Встань, наконец! Что же будет, что же будет?! У-у-у-у! У-у-у-у! Но вой его оставался одиноким. Рассказы Дневник собаки-философа Этот мутный дневник, запечатлённый в иных сферах, чем бумага, был найден в одном из закоулков того света, куда его странным образом занесло. Вот его содержание. 1. Всем собакам известно, что я самая глубокая собака. Глубже меня никого нет на свете. Вчера, как видно из нашей собачьей информации, маленький английский пёсик-вундеркинд околел от зависти, что я – такой гениальный. А старый пёс Врун, известный художник, рисующий хвостиком, от зависти укусил меня в ушко. Около десятка моих поклонников истерзали его до полоумия. То-то! Пойду греться в конуру. 2. Говорят, что все собаки соскучились по философии. Я дам им великое учение, и они успокоятся. 3. Всем собакам известно, что мир создан Собакой № 1. То, что мы видим вверху, – это её челюсть с миллиардами светящихся, мигающих, недосягаемых для нас клыков. То, по чему мы ходим, – это часть её языка, вернее, как уверяют эзотерические учения, пупырышек на её языке. Сама же её плоть – и это понятно – навеки скрыта от нас. Мы никогда также не увидим самое главное – глаза Собаки № 1. Если и увидим, то только когда сдохнем. 4. Маленькая облезлая собачонка, избитая, без одной лапы, вчера приползла к моей конуре и, надрывая моё сердце, стонала. Я облизал несчастную. Несчастная спросила меня, почему на свете так плохо, если мир создан Собакой № 1. Я хотел сказать, что это превосходит собачье разумение, но, подумав, ответил, что все собачки всё равно скоро воскреснут и будут вечно жить в блаженстве. Для этого надо только раза два в месяц поскулить на Большой Клык Собаки № 1. 5. Вспомнил я, что по поводу вечного блаженства говорила мне одна дворняжка-софистка. Негодяйка уверяла, что, если все собачки будут вечно-блаженные, от лаю некуда будет деваться и все сферы лопнут от шума. Вчера молился Собаке № 1, чтобы в раю было побольше мяса и места. 6. Очень тяжёлый день. С утра меня облили кипятком. Еле приполз на помойку и там весь день облизывал дрожащую кожу. Ввечеру собрался совет мудрецов: один бульдог без глаза и четыре головастые овчарки. Речь шла о вселенной. Главный вопрос был проблема зла. Говорили тихо, еле тявкая, чтобы нас не слышали непосвящённые собаки и не взбунтовались против самих себя. Всем известно, что мир как явление делится на съестное и несъестное. То, что существует съестное, вполне понятно и разумно. Разумность этого лишний раз доказывает, что мир создан Собакой. Но почему существует несъестное? Мы различаем несъестное пассивное и несъестное активное, злое. Главный представитель активного несъестного – двуногий предмет, который несёт нам и пользу, и гибель. Предмет, надо сказать, самый странный на свете. Я всю жизнь думал, почему Собака № 1 допустила его существование? Однако самое злое несъестное – пожар – бывает всё-таки относительно редко. К чему бы это?