7. На совете мы всё же не смогли прийти к единому заключению о причинах зла. Под конец мы так разнервничались, что стали щериться. Одноглазый бульдог первый не выдержал и вцепился в горло овчарке, которая отстаивала противоположную точку зрения о происхождении зла. Он наверняка удушил бы её, если бы не я, который стал скулить в ушко бульдогу о тайном милосердии, после чего он отпустил овчарку. Вообще дело всё-таки кончилось потасовкой. Я ушёл с разодранной задней лапой. Но на своей точке зрения буду стоять до конца, до смерти. 8. Мы говорим всем собакам: вы должны верить, что мир создан Собакой № 1 и что конечная цель его сотворения вполне разумна: то есть изобилие съестного. Именно потому что его цель – изобилие съестного, мир и создан Собакой. Иначе был бы абсурд. Предположим, что цель мира – противоположное, то есть создание несъестного, то тогда мир был бы абсурден, бессмыслен и противоречил бы благу и счастью. Он был бы нетерпим с нравственной точки зрения. Резюме: мир создан для съестного, то есть для всеобщего блага. Значит, мир разумен. Значит, он создан Собакой № 1. Значит, когда мы сдохнем, то на том свете будем есть целую вечность. Вот логика, которая неотразима! А сколько крови пролилось за эти идеи! 9. Всё это, конечно, хорошо, но налицо симптомы брожения. Многие собаки отказываются нам верить. Они не верят, что мир создан Собакой № 1. Особенно распространились эти идеи в одной области, где неизвестно почему двуногие предметы стали пожирать всех попадающихся собак. Даже те двуногие предметы, которые долгие годы держали около себя собак и любили их, вдруг пожрали своих же псов. Это действительно какой-то ужас! Весь день молился Собаке № 1. А вечером из этой области приволоклась собачка с помутневшими глазами и без уха и такое рассказывала, что мы две ночи не спали. Между прочим, мы решили, что причина того, что двуногие предметы стали пожирать собак, абсолютно непознаваема. Это навеяло ещё больший ужас. 10. Одноглазый бульдог по-прежнему верит в Собаку № 1. Я твёрдо верю в то, что, если эта вера будет потеряна, все собаки сойдут с ума. Уже сейчас известны случаи массовых самоубийств. Помойки завалены собачьими трупами. Пар и смрад идёт от них высоко-высоко, к мигающим клыкам Собаки № 1. На моих глазах плюгавенькая, с ноготок, домашняя собачонка так разволновалась от потери веры, что попросила огромного, неуклюжего волкодава перегрызть ей горло. Волкодав по глупому усердию проглотил её всю. В тайных кружках и сектах распространяется учение, что мир абсурден. 11. Лично я для народа всегда буду говорить, что мир создан Собакой № 1. Но в душе… Да, многие сейчас ищут ответ путём только одного разума. Конечно, некоторые собаки находят забвение в деятельности, например в бегах. Бега устраиваются где попало. Бегут все, от мала до велика. Даже дамы. Быстробегающие собаки сейчас в почёте. Как философы и поэты. Некоторые, правда, уверяют, что спасёт активная собачья деятельность по преобразованию мира на наш, собачий лад. Надо разгрызть всё несъестное и завалить мир продуктами питания. И вообще везде настроить конуры. Вот уж воистину ублюдки. Но хватит. Я втайне, без паники, всё больше и больше стараюсь исследовать суть нашей собачьей души и тем самым понять мир. Да здравствует разум! 12. Очень много теорий разума гуляет сейчас по свету среди собак. Я люблю эти теории. Я сам тайный создатель одной из них… Довольно распространена, например, теория, по которой в мире действуют две субстанции, съестное и несъестное, и высшая сила – это вовсе не Собака № 1, а нечто, частным проявлением которого и является съестное и несъестное. А мы, собаки, высшие земные существа, являем собой сгусток съестного по отношению к самим себе. Некоторые теории говорят, что мир просто туманное отражение нашего лая, то есть наших чувств. Иные рассматривают мир как самодвижение съестного до кала и от кала обратно, взад и вперёд. Кал они рассматривают одновременно как начало и как конец мира, которые между собой сходятся. Надо, однако, заметить, что сейчас, с приближением всеобщего мора, очень распространены этические учения. Например, один фокстерьер уверял, что нам нужно замкнуться в себе, почти ничего не жрать, а главное, не лаять, особенно на кошек. Благодаря этому мы станем ближе к высшей силе. Один пудель основал учение о сверхсобаке. Правда, многие псы его не поняли. Один кобель, к примеру, развил это учение главным образом количественно: он решил объесться, чтобы раздуться в целую корову, и околел от переедания. Среди неких шавок появилось учение о том, что на свете вообще ничего не существует, в том числе и собак. 13. Вчера был у этих неких шавок. Прослушал их учение. По дороге облизал маленькую, глупую сучку, которая бежала из области, где пожирают собак. 14. Часто, виляя хвостом, смотрю я на двуногие предметы. Собака № 1, откуда они взялись?! Но хорошо, что они не могут влезть нам в душу, – там, в своей душе, мы свободны. Мы не знаем, кто они, они не знают, кто мы… 15. Сегодня весь день было холодно. Глодал на помойке крысиные кости. В подворотне встретил свою старую суку – Лайку. От тоски разговорились. Понюхали друг дружке зады. Она уверяет, что божественная эманация проявляется главным образом в виде слюны или, более обще, – сладости. Эта эманация исходит из рта Собаки № 1. И взаправду слюнотечение я очень люблю. 16. Слушайте, слушайте моё последнее сообщение! С утра я наткнулся на двуногий предмет. Я не мог оторвать от него глаз. Он стоял передо мной и, пристально, тупо пережёвывая мясо, смотрел на меня. Я вильнул хвостом, но его взгляд был по-прежнему холодный и зачарованный. Он подошёл и вдруг дико, делая какие-то движения, заголосил. Мне стало страшно, оттого что существует он, то есть нечто, что превосходит всякое понимание. И всё-таки он существует! Нелепо огрызнувшись, я убежал. И от тоски стал бегать мимо разных странных, катящихся и точно нацеленных в меня предметов. Высунув язык, я добежал до канавы. Труп кошки лежал у воды, и я лизнул его. Тоска, впрочем, скоро прошла. Всё равно двуногие предметы, по-видимому, не существуют, так как они слишком непонятные. Но, если они есть, ведь и для них существует точно такое же непонятное. Кошечка лежала головой в лужу и как будто пила из неё воду. Я осмотрелся кругом. Мир несъестного давил своим существованием, по сторонам торчали невиданные, вздымающиеся вверх палки. И вдруг что-то ударило в меня и прошло насквозь. И вот я лежу в сыром, проваливающемся поле, и у меня, кажется, больше ничего нет, кроме головы. Но даже её я не могу поднять. Может быть, у меня остался только один глаз. Я смотрю им высоко-высоко – туда… Вот мигают бесчисленные клыки Собаки № 1… Вот её тень… А… а… Я, кажется, слышу её лай, далеко, далеко, во всей вселенной… Лай Собаки № 1… Как ждал я этой минуты! Весь мир колеблется, стонет… Там, там… Мой глаз – сплошная молитва… Я, кажется, вижу её Огненный язык… Он поднимается над горизонтом… Выше, выше эти лучи… Выше, выше… Городские дни Маленький городок недалеко от Москвы охвачен потоком солнечного тепла. Стоит нестерпимо жаркое лето. В природе – пир жизни, которому не видно конца. Воздух напоён торжеством, словно сам рай сошёл в опьяняющий мир. Там, в высоте, светит чудовищное белое солнце, как золотой зрак Аполлона, как знак того, что он есть. Глаз опущен, закрыт, остался один знак – неугасимый, проливающий потоки света в мир, всесильный, божественный, равнодушный к добру и злу… На земле – там, внизу, – не античные города, не тени богов, не трепет елевсинских мистерий, а обыкновенный городок 196… года. Низенькие дома-коробочки, плакаты о том, что «Бога нет и никогда не было», чад пивных с их зигзагообразными непослушными очередями, тупой вой машин. Диковатые, полуоднообразные люди там и сям шныряют по улицам и иногда о чём-то спорят, но больше угрюмо молчат. А на солнышко даже и не смотрят, полагая в простоте душевной, что оно всего лишь котёл с ядерно-химическими реакциями внутри. Учатся все – от мала до велика, но от учения лица становятся ещё угрюмей и заброшенней, как будто учение стало тьмой, а неученье – светом. За гулом фабрик, за туманом пыли и бензина приютилась Белокаменная улица. Четырёхэтажные коробки, слепые окна-глаза, зелень, детвора, старушки на скамейках, торопливые мужчины. Вид у мужчин помятый, странный, глаз – полузвериный, полуищущий правду; кулак – тяжёл и увесист, словно грузное и уверенное дополнение к правде. Бывает, что летними вечерами крик восходит от домов, как плотное облако; женщины кричат о разбитой посуде, о жизни, о детях, о деньгах; мужчины переругиваются более тихо и мрачновато, в основном о водке и смерти. Изредка этот монотонный вой прерывается взрывным грохотом, тяжёлым падением тела – и наступает тишина, мёртвая и страшная, как в глубине вод. Это верный знак того, что произошло нечто близкое к смерти: удар, кровь, стон и замирание чьего-то сердца и скорый выход души. Но куда? Кузьминские жили в одном из таких домов. Чёрная пасть парадного выводила почему-то во двор; голый, одинокий, без единого деревца в нём. Раньше среди взрослых хозяином двора был Василий Антонович – милиционер и жилец дома. Но с тех пор как он исчез, неделю назад, двор душевно опустел. А исчез он самым диким и неподобающим образом. Василий Антонович в своё время был подлинный начальник; причём начальником он становился именно тогда, когда возвращался со службы. С этого момента он никому не давал спуску: крик, брань, придирки преследовали жильцов, как потусторонних мух. «Ты почему здесь сидишь?» – кричал он, распалясь, на какого-нибудь еле трезвого мужичка, прикорнувшего на дворовой скамейке. «Опять насорено, опять насорено!» – звучал его голос, долетая до самых укромных уголков дома. «Куда, куда?!» – шумел он в своей комнатушке, как будто она была отделением милиции. Больше всех доставалось жене – Анне. С течением жизни взгляд её всё мутнел и мутнел, как будто жизнь заключала в себе одну тьму. Трудно было поэтому найти на свете более мрачное существо, чем жена Василия Антоновича. Доставалось от него и Кузьминским, хотя были они люди пожилые и тихие; недолюбливал же их Василий Антонович за веру, за иконы, но особенно за то, что их дочь, тринадцатилетняя Таня, носила маленький крест на шее. «Сами глупые, неучёные – и ладно, а дитя для чего смущать?» – тяжело вздыхая, говорил он. Но дело это было тонкое, умственное, а Василий Антонович решался прерывать дела простые и ясные. Поэтому больше всего он любил работу в вытрезвителе. «В вытрезвитель вас всех, в вытрезвитель… чертей беспорядковых», – кричал он по любому поводу. И даже просто так. «Житья от него, ненавистного, нету, – вздыхала полутёмная, в слезах старушка Никитична, – и во сне снится… Один голос его громовой и слышу». Исчезновение же громоподобного произошло следующим образом. Однажды вернулся он совсем распоясавшись. Кажется, опять дежурил в вытрезвителе. Обругал Никитичну за семечки, гаркнул на Таню: «Сними крест!» Прошёл к жене. Анна варила кашу – рядом стоял лишний пустой чёрный чугунок. «Не вовремя!» – заорал он, ударив её. И вдруг в глазах Анны вспыхнул огонь – меткий, жёсткий. Вспомнила всё. Где-то в душе лопнуло терпение. Подошла и ловким уверенным движением, слегка подпрыгнув, нахлобучила на голову служивого чугунок. Чугунок как-то таинственно хлопнул и, будто предназначенный, неожиданно точно наделся на голову, накрыв её до самой шеи. Служивый заревел, Анна исчезла, словно её слизнули. Василий Антонович остался один в темноте. Он попытался было сорвать чугунок с головы рывком сильных рабочих рук, но сделал неуклюжее движение, и чугунок окончательно закрепился, словно намертво охватив милицейскую голову. Крик поднялся такой, что жильцы позабыли запереться в своих комнатах. Василий Антонович выбежал в коридор, спотыкаясь и трубно крича, пытаясь сорвать так неудачно врезавшийся горшок. Ничего не видя, он тем не менее пытался бежать – от стены к стене, куда – неизвестно. Тьма объяла его. Ни неба, ни облаков, ни солнца не было. Главным образом пугала его тьма и невозможность сорвать чугунок: при каждой попытке голова трещала от боли. А может быть, просто он обезумел от ярости и стал таким неловким. Ужас распирал его. И вместе с тем желание бежать, куда – он не знал. Полупрыгая, бросаясь из стороны в сторону, Василий Антонович спускался во двор – к свету. Вид метущегося начальства с чёрным чугунком на голове парализовал всех. Страх мешал думать – и предпринимать. Погоны напоминали о власти. Но тупой рёв под чугунком напоминал об уму непостижимом. Под конец произошло что-то совсем жуткое и несообразное. По какому-то непонятному наитию милиционер, выбежав во двор, бросился к каменной стене – она была налево, рядом с домом. Двор опустел. Жильцы высунулись из окон. По-тёмному, неуверенно, тем не менее разбежавшись, милиционер с размаху ударился чугунком о стену. Надежда была разбить проклятый чугунок. А может быть, заодно – и ненужную, вечно надоедавшую голову. Увидеть свет. Увидеть солнце. Воссиять. Пускай даже без головы. Рядом оказался мальчишка Витя, лет четырнадцати, – наглый и пронырливый. Все мальчишки во дворе панически боялись Василия Антоновича. И поэтому жизнь во дворе была тихая; ребятишки не дрались друг с другом. Но первый, кто осмелел при виде объятого каменной тьмой милиционера, был затаённый хулиган Витя Марушкин. Вертясь около ревущего милиционера, он поправлял его: – Вот так, дядя Василий!.. Там стена!.. Бежи… Прямо!.. Расколется, гад! И дядя Василий, тяжело разбежавшись, как носорог, тараном бодал каменную стену. Раз, другой, третий… Ничего не помогало. Свет не мелькал в глазах. Пробуждения не было. Птицы высоко летали над его каменной чёрной головой. Но расшибить чугунок не удавалось. Может быть, мешала тайная жалость к своей голове. Прошло время, показавшееся ему вечностью, и вдруг Василий Антонович затих. Пошатываясь, медленно отошёл на середину двора. Уже раздавался открытый хохот. Василий Антонович присел на пень. Какая-то птичка, видимо, ошалев, села ему на чугунок. Когда подошли трое мальчишек, один с кирпичом, она вспорхнула. Это были самые уверенные ребятишки. – Давайте я соображу, дядя Вася, – особенно норовил самый высокий из них, Петя. Но из-под чугунка не раздалось ни звука. Одно жуткое бездонное молчание. Словно Василия Антоновича – там, под чугунком – уже не было или он изменялся – в иное существо… Петя продолжал: – Василий Антонович, я вас стукну… Кирпичом… Как в физике… Аккуратно… Горшок расшибу, а голову не заденет. Петя сдержанно, робея, словно по инструкции, ударил раза два. Образовалась трещина, но не на голове. Вдруг по-мёртвому завыла сирена скорой помощи: очевидно, кто-то решился позвонить. Осторожно, как идола странного племени, Василия Антоновича вывели со двора в машину. Больше его никогда не видели; Анна через неделю уехала. Говорили, что он якобы сошёл с ума: причём на всю жизнь, без возможности возвращения. Старушка Никитична, правда, говорила, что он сошёл с ума не только на всю жизнь, но и на период после смерти. Так-де сказали ей во сне. Но жизнь после этого явно облегчилась. Спало чудовищное бремя контроля. Во дворе стало оживлённей. Зазвучали голоса мальчишек. Особенно обрадовались Кузьминские: теперь никто не кричал на Таню: «Сними крест!» Она могла свободнее дышать. «Господи, хоть последние годки поживём спокойнее», – радовалась Кузьминская. Но дальше события во дворе опять развернулись самым неожиданным образом. Да, действительно, стало легче. Еле трезвые мужички спокойно дремали на скамейках. Старушка Никитична вовсю лущила семечки и видела более спокойные сны. По вечерам во дворе стали собираться соседушки: забивать козла. Повеяло свободой. Кой-где даже раздавался хохот. Но в мире детей творилось нечто особое. Там тоже, конечно, стало свободней. Подросток Петя уже подрался с Витей. Другие гонялись друг за другом, точно они были каменные: так беззаботно раздавали они друг другу оплеухи. Появились даже ножи. Но больше всех стала бояться девочка Таня. Это было нежное, доверчивое существо. Года два назад она была сильно травмирована; началось с того, что к ним в дом – Кузьминские жили тогда в другом городке, совсем близ Москвы, – пожаловала гостья, да не откуда-нибудь, а с Запада, из-за границы. Дело в том, что Кузьминские имели там родственников, но последние, боясь сами приехать, попросили по случаю знакомую учительницу, канадку, поехавшую в СССР, навестить Кузьминских. Канадка и навестила, прохохотав с полчаса в комнате Кузьминских. Говорила в основном о деньгах. Девочке почему-то показалось, что голова у канадки муравьиная, только большая. Но если кто-нибудь мог заглянуть в мысли канадки, то её, наверное, вообще ни с чем нельзя было бы сравнить. На следующий день пришла милиция: делать обыск. Три дня родители пропадали. Тане снились глаза канадки; до того странно пустые, что походили на глаза манекенов, расставленных в столичных магазинах. Неужели из-за этих прозрачных, ничего не выражающих глаз нужно сажать в тюрьму маму, папу, мучить и терзать? Но маму и папу не посадили. Мама и папа вернулись. Пустые глаза перестали сниться. Но зато по дому поползли слухи: «продались империализму». Тане опять стал чудиться бессмысленный хохот канадки… Из дома тогда пришлось уехать прямо в городок N. Их встретили бесконечные лозунги: «Вперёд!» И описанный милиционер Василий Антонович – в конце концов с горшком на голове. И вот началась новая жизнь: милиционер исчез. Но страх скоро снова подкрался к Тане. Бояться она стала ребят. Особенно глаз Пети: холодных и острых, как нездешняя сталь. Она не могла понять, почему он за ней наблюдает. Она видела, что мальчишки с исчезновением дяди Василия стали бешено драчливыми и оживлёнными, как зверьки. Но её никто не трогал: за ней только странно и неподвижно наблюдали. Петя – жёстко и отчуждённо, Витя – со злобным удивлением, больше поглядывая на грудь. Он даже открывал рот от изумления. Холод охватывал Таню. Но она не решалась ещё говорить чего-либо родителям. Ночью ей ничего не снилось: один холод томил её, даже во сне. И вдруг всё кончилось. Вечером её остановили у дома. Были всё те же ребята. Только глаза Пети ещё больше похолодели: точно напоминали оледеневшую сибирскую реку. Сердце её опустилось. – Ты почему носишь крест? – тихо спросил один, белобровый. – Верит в Бога, дура! – захохотал другой. – Да за такое убить мало, – вдруг с садистской злобой прошептал Петя. – Бей её! – вскрикнул Витя. Одним ударом её сшибли с ног. Боль заполнила всё существо. Били молча. Словно настало время, когда молчат дети. …Через месяц Таня вышла из больницы. Был такой же тёплый, всепроникающий, бессмертно-живой день. Солнце – закрытый зрак Аполлона – изливало свет и мир. Кузьминские решили уехать из этого города. Но куда?..