В бане В общественной бане № 666, что по Сиротинскому переулку, начальником служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю – мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела. – Папаша, предоставь, – позвонил однажды вечером Витенька своему отцу на работу. Коноплянников знал, что такое «предоставь»: это означало, что баня после закрытия должна быть использована – на время – для удовольствий сына, его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги Катеньки. Одним словом, для оргии. – Пару только побольше подпусти, папаша, – просмердил в телефонную трубку Витенька. – И чтоб насчёт мокрых кошек – ни-ни. Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку. Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три весело хихикающих в такт своим задницам существа. От закутанности их трудно было разглядеть. В более женственной руке была авоська с пол-литрами водки и солёной, масленой жратвой. Кто-то нёс какой-то непонятный свёрток. Разом обернувшись и свистнув по сторонам, друзья скрылись в парадной пасти баньки. – Покупаться пришли, хе-хе, – проскулил старичок Коноплянников, зажав под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, – хе-хе… Герои, истерически раздевшись, гуськом вошли в небольшую полупарилку, пронизанную тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно нёс авоську. Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал бутыль. Пот стекал с его члена. Саша был худ, и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была жирна, почти светилась от жира, и похлопывала себя по бокам потными, прилепляющимися к телу руками. Тут надо сделать одну существенную оговорку: мужчины (и в некотором роде даже Катенька) были не просто шпана, а к тому же ещё начитавшиеся сокровенной мудрости философы. Особенно это виделось по глазам: у Вити они напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у Саши же они были попросту не в меру интеллигентны. Вообще же своим видом в данный момент друзья напоминали каких-то зверофилософов. Представьте себе, например, Платона, одичавшего в далёких лесах. – Катенька, а Катенька, у вас было много выкидышей?! – вдруг спросил Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной. – И не говори, Вить, не говори, – всплеснула руками Катя. – Сатана бы сбился, считая. – А знаете ли вы, голубушка моя, – неожиданно посерьёзнел Витя и даже поставил бутыль с водкой на пол, – что душа убитого ребёнка не всегда сразу отстаёт от матери и очень часто – вместе со всеми своими оболочками – надолго присасывается к телу родительницы. На астральном плане. И я не удивлюсь, что если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то увидели бы на вашем теле не один и не два таких присоска. Катенька побледнела и уронила шайку под табурет. Сначала мысленно вспотела – «так или не так» – и почему-то инстинктивно почувствовала – «так», должна же куда-то деваться душа зародыша, и, естественно, что она – несмышлёнка этакая – не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как известно, слепа, да ещё в таком возрасте. Ощутив это во всей полноте, Катенька завыла. Но Саша сухо прервал её: – Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?! Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас. Другой раз ему повезёт. Так что не верю. Скажите лучше, что вам неприятно оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски. – Неприятно, – робко кивнула головой Катенька. – Их у неё, наверное, видимо-невидимо, – неадекватно вставил Витя, глотая слюну. – Сколько бы ни было, – по-мужски оборвал Саша, подняв руки. – Ну подумайте, Катенька, – продолжал он, – что реально причиняют вам эти присоски?! Ведь вы в другом мире, и их, если так можно выразиться, вой не доносится до ваших ушей… Кстати, Витя, что говорят авторитеты про такие случаи… в смысле последствий для матери здесь? – Да ерунда… Иногда чувствуется лёгкое недомогание… – Ну так вот… Лёгкое недомогание! – Саша даже развёл руками и привстал на месте. Тень от его голой фигуры поднялась на стене. – А потом, – ласково улыбнулся он, – присоска всё равно отстанет… И надеюсь, в смысле следующего воплощения будет более удачлива… Недомогание! Да я бы на вашем месте согласился таскать на себе сотни две таких душ-присосок, чем породить, а потом кормить одного такого паразита. Я бы прыгал с такими присосками с вышки, как спортсмен, – загорелся вдруг Саша, соскочив со скамьи и бегая вокруг Катеньки в парной полутьме комнаты. – Да я бы сделался космонавтом! Оригиналом, в конце концов! Шостаковичем! А сколько нервов стоит воспитать этакого появившегося паразита?! Ведь в наших условиях – это чёрт знает что, сверхад, Беатриче навыворот! Себя, себя любить надо! Как ни странно, такие доводы неожиданно подействовали на Катеньку, и она успокоилась. …Часа через полтора три вдребезги пьяных существа, хватая руками темноту, выскакивали из баньки. На одном промокло пальто. Другое потеряло шапку. Третье было босиком. Но из всех трёх уст раздавался вопль: Прожить бы жизнь до дна, А там пускай ведут За все твои дела На самый страшный суд. …Одинокие прохожие и тараканы пугались их вида… А вскоре за ними из двери баньки юркнула фигура старика Коноплянникова. Бессмысленно озираясь, он ел голову мокрой кошки. Это был его способ прожигания жизни. Выпадение На окраине Москвы среди изрезанных улочек с маленькими домишками и длинными бараками посреди моря уборных стоит огромное жёлтое шестиэтажное здание, похожее на тюрьму. Это институт и общежитие для студентов. С трёх сторон к нему подходят извилистые, грязные, уходящие в пропасть бараков дороги. Три деревца, как чахлые, слабоумные невесты с венком птиц на голове, окружили здание. А в небе постоянными были только чёрные крики метущихся в разные стороны ворон. Все обитатели здесь делились на местных и студентов. Студенты казались местным злыми, учёными и нахальными. «Мы никогда не будем так хорошо жить, как они», – говорили про студентов. Местные же казались студентам лохматыми, придурошными и страшными, от которых надо бежать. Особенно пугали их чёрные дыры бараков и дети. Дети купались в вёдрах воды, снимали друг с друга штанишки. Студенты учили книги, сидя на заборах, прыгали по крышам сараев. Обе стороны шарахались друг от друга как от непонятного. Однажды весной в один из домишек около общежития въехала семья. Почти никто не обратил на это внимания, просто вместо одной семьи стала размахивать руками и находиться перед глазами всех другая семья. Тем более не бросился в глаза младший член этой семьи – семнадцатилетний полоумненький, каким его считали, Ваня. Иногда только смеялись над ним. Это был длинно-тонкий юноша с мягкой, нежной головой и осторожными ушами. Походка тихая, крадущаяся. Даже в уборную он входил, как в античный храм. Вполне полоумненьким его назвать было нельзя – скорее, «не замечающим». Он действительно «не замечал» многое из того, что происходит вокруг. Он мог позабыть покушать, позабыть осмотреться кругом. Но зато хорошо вырезал бабок из дерева. Учился Ваня плохо, но не то чтобы по глупости, а по равнодушию, из предметов же обожал зоологию, особливо анатомию мелкокостных. Людское общество любил, но только молчком. Постоит, постоит где-нибудь около кучки ребят – и тихо уйдёт, как будто его и не было. Никто не знал, чем жил Ваня. А кроме самосозерцания, он жил вот чем. Каждый вечер, когда темнота поглощала окрестности, как брошенную комнату, Ваня пробирался к институту. Ловкий и жизнестойкий, он по трубам и остаткам лестницы влезал на карниз четвёртого этажа. Там до поздней ночи светилось окно: то было женское общежитие. Ваня пристраивался на широком карнизе, удобно прижавшись к трубе, и долго, часами смотрел внутрь. Он даже не испытывал оргазма при этом: половое влечение у него было мутное, широкое, непонятное для него самого и всеобъемлющее. Ему хватало того, чтобы просто смотреть. Странные мысли роились в его голове. Все девочки, особенно раздетые, казались ему необычайно интеллигентными. Несмотря на то что они всего лишь ходили или лежали, ему казалось, что они вечно пляшут. «Откуда такое кружение?» – недоумевал он. У него было несколько состояний; это зависело от мыслей, приходивших ему в голову, пока он лез по трубе к девочкам. Часто ему внутри себя слышалось пение; иногда странно болело сердце из-за того, что он не знал, чем кончится то, что происходит внутри, за окном. «Миленькие вы мои», – часто называл он их, прослезившись. Он не выделял ни одну из них, любя всех вместе. Правда, он выделял их качества, скорее даже любил эти качества, а не их самих. В одной ему нравилось, как она ела: изогнуто, выпятив бочок и обречённо сложив ручку. «Всё равно как мочится или отвечает урок», – думал он. Другая нравилась ему, когда спит. «Как зародыш», – говорил он себе. Но особенно нравилось Ване, как кто-нибудь из них читал. Он тогда вглядывался в лоб этой девушки и начинал любить её мысли. «Небось о том свете думает», – теплело у него в уме. Уставал он только сосредотачиваться на одной. Поэтому очень легко ему было, когда они все ходили. Вся душа его тогда расплёскивалась, пела, он любил их всех сразу и в такт своему состоянию тихонько выстукивал задом по карнизу. «Ну хватит. Побаловался», – так говорил он себе под конец и спускался вниз. Дважды его вечера были несколько необычны: он чувствовал в душе какую-то странность, воздушность и зов; еле-еле забирался вверх; и нравились ему уже не тела девочек, а их длинные, шарахающиеся тени; подолгу он любовался ими, иногда зажмуривая глаза. Так продолжалось годы. И эти годы были как один день. Иногда только мать поколачивала его. Однажды Ваня полез, как обычно, на четвёртый этаж к своим девочкам. Всё было как прежде; он, как всегда, слегка поцарапался о железку на третьем этаже, так же пристроился на карнизе, у окна общежития. Только теперь ему стало казаться, что он женат на этих девочках. Но он так же прослезился, когда маленькая студентка в углу уснула, как зародыш. И вдруг окна не стало. Не стало и милых, гуманных девочек. «Точно я опять на этот свет рождаюсь», – подумал он… Часов в одиннадцать вечера жирно-крикливый парень, назначивший свидание во дворе трём бабам, услышал за углом ухнувшее, тяжёлое падение. Он подумал, что упал мешок с песком, и просто так пошёл посмотреть. На асфальте лежало скомканное, как поломанный стул, человеческое тело. Парень признал Ваню, полоумненького. Он был мёртв. Верность мёртвым девам Трёхлетний карапуз Коля, с весело-оживлёнными голубыми глазками, вдруг ни с того ни с сего застрадал от онанизма. Мамаша, Анна Петровна, переполошилась. Сначала долго прислушивалась. Дескать, в чём дело. Однако дело уходило в тайну. По некоторым признакам это был вовсе не обыкновенный онанизм, а совсем-совсем особенный. Мамаша это поняла по остановившимся, ничего не выражающим глазам младенца. Знакомая с культурой, она начала поиски. Во-первых, её поразило, что ребёнок совсем изменил свой быт. К примеру, когда ел манную кашу, то чрезмерно улыбался. И нехорошо косил глазками. Материнское сердце всегда найдёт доступ к душе дитяти, и через месяц путём расспросов, картинок, интуиции Анна Петровна прояснила совершенно пустую, точно наполненную страхом картину. Оказалось, что Колю посещала (в виде образа, разумеется) красивая двадцатилетняя женщина с вызывающе-похабными чертами лица, и самое главное – в одежде людей девятнадцатого века. Дитё такого никогда не могло видеть, поэтому ассоциации исключались. У мамаши заработало сознание. Тем временем события развивались. Родители уже точно знали – по выражению лица младенца, – когда приходит «она». Так, если Коля во время еды выплёвывал кашу изо рта и говорил «ау», родители знали: откуда-то из мрака на него смотрят чёрные глаза девы. Когда же он поворачивал свой толстый, изумлённый лик на какой-нибудь светлый предмет и внутренне охал – значит, наступит сверхсон. Иногда дитё переставляло солдатики, словно гоняясь за своим призраком. Вообще, мальчик очень приучился плакать. – Такой был мужественный ребёнок, – вздыхал отец, Михаил Матвеич, – а теперь всё время плачет. По-видимому, дело шло к очень серьёзному. Дитё часто застывало с ложкой манной каши у рта, когда возникало видение. – Смотри, он скоро опять начнёт дрожать, – со слезами говорил отец, всматриваясь в мрачный силуэт ребёнка, сидящего за детским столиком. – Она приходит ровно в шесть часов вечера, – злобилась Анна Петровна. – Хоть вызывай милицию. – Что ты, испугаешь соседей, – пугался отец. – Чем же бы ему помочь? – вопрошала мать. Решили вызвать крыс. Коля ещё до появления образа обожал крыс и не раз забавлялся с ними в постельке. Отцу это не особенно нравилось, но теперь он был – за. К сожалению, сейчас крысы уже не помогли. Ребёнок дёргал их за хвосты и пытался, видимо, рисовать ими облик своей дамы. – А если это любовь, – говорил иной раз папаша, задумчиво попыхивая трубкой.