Анна Петровна не отвечала и только мысленно попрекала отца за то, что он думает о любви, а не о судьбе ребёнка. Врачи абсолютно не помогали. Член у дитяти был маленький, крохотный, как мизинчик Мадонны, но тут совершенно неожиданно из него стала изливаться сперма, причём в таком количестве, что мамаша не успевала стирать простынки. Было от чего сойти с ума. – Когда же это кончится, – вздыхала бабушка Кирилловна, обращаясь к душам своих умерших предков. Конца не было видно. – Повесить его, что ли, – рассуждал папаша. – Совсем опоганил род. Скоро о нас вся Москва будет говорить. – Не дам дитё, не дам дитё, ирод, – сопротивлялась Анна Петровна. – Повесить твой член надо, а не ребёнка. Он ни в чём не виноват. – Я уже устал от этой жизни, – вскрикивал её муж. – На работе одни неприятности, любовницы изменяют, а теперь и в доме чёрт знает что… Все игрушки обрызганы спермой, а вчера и диссертацию мою залил. Бабушка Кирилловна только угрюмо исчезала на целые недели. Ночью, при блеске свечей, которые горели в углу, дитё вставало с постели и в белой рубашонке, беспомощно раздавленное, ползало по полу, словно становясь отражением чудовищного образа девушки девятнадцатого века, посещающей его по ночам. Особенно возмущало докторов, что дитё почти перестало есть. – Пусть онанирует сколько хочет, – говорил толстый учёный врач. – Не он первый, не он последний… Но чтобы дитё бросило есть… Тут что-то не то. – Бедный ребёнок, – вздыхала старушка-соседка. – А ведь во всём родители виноваты. – Не родители, а Демиург, – говорил в ответ один дворовый мистик. – Сколько же это может продолжаться? Чтоб у такого щенка, у малолетки потекла сперма, да ещё как из бочки… Это, знаете ли, извините меня, извините меня, – ворчал недовольный отец. Мамаша пугливо всматривалась в обмазанное манной кашей неподвижное лицо младенца, устремившего свой взгляд на игрушку. «Приближается», – говорила она про себя. Действительно, когда «она» появлялась, лицо дитяти совсем тупело, кроме глаз, – они напоминали глаза поэта перед смертью. – Что же будет дальше, – схватывался за голову папаша. – Ау, ау, – отвечал ребёнок в ночной тиши, и казалось, тихие слёзы лились из глаз ангелов, притаившихся в неведомом. – Лучше бы его убить, чем он так мучается, – уныло повторял отец. – Почему ты думаешь, что он мучается, может, это ему, совсем напротив, нравится, – резонно отвечала мамаша, вспоминая пропитанные спермой простынки. – Лучше бы ты заглянула в его глаза, когда он видит «её», – возражал папаша. – Ну и что? В целом ему нравится, – парировала мамаша… – Но ведь он ничего не понимает, – кипятился отец. – Нельзя же всё сводить к одному физиологическому удовольствию. Ребёнок ведь не отдаёт себе отчёта, что за образ его посещает, откуда он, почему, в конце концов… Ведь это насилие над свободой воли. Погляди, в его возрасте только с котятами играть, а он уже познал то, что нам и не снилось. – И не говори, – отвечала мамаша, заплакав. – Всё-таки я считаю, его надо убить. Неприлично, чтоб такое дитя существовало, – возмущался отец. – У тебя это уже становится параноидной идеей, Миша, – возражала жена. – Я защищу его своими руками. Он вышел из моего чрева, и, будь он хоть сам Антихрист, я не позволю его убивать. – Ах, сволочь, – возмущался отец, – если бы ты любила меня хоть на одну сотую, как любишь его… Ведь всё равно он тебе плюнет в морду, когда вырастет, или, чего доброго, изнасилует… Но на таких дурах, как ты, держится весь род человеческий. Между тем дитё, не замечая семейного совета, проползши по ковру, возвращалось в свою постельку. Но нежные, напоённые чудодейственной женской красотой глаза не оставляли его и там. «Кхе, кхе, кхе», – только покашливал он от страха, задирая вверх ножку. Его бедное личико совсем сморщилось, а слёзы словно лились внутрь тела, точно всё пространство вокруг было отнято у него любимой. – Если б он просто онанировал, – вздыхал серьёзный учёный врач, – это была бы ерунда. Но ведь это ещё к тому же любовь. Вот в чём загвоздка. И в таком возрасте!.. Чёрт знает что. Мальчонка действительно хирел. Из игрушек раскладывал «её» глаза и улыбался призрачным, уходящим лицом, глядя в пустоту. А когда он однажды совсем заохал и уполз под кровать, сердце матери не выдержало. – Что-то нужно предпринять, – взмолилась она. – Действие, действие прежде всего… Если врачи не помогают, обратимся к невидимым силам. Тут-то как раз и вернулась из дальнего странствия бабушка Кирилловна. Она была слегка учёная и начала о чём-то шептаться с Анной Петровной. Неожиданно картина прояснилась. Существовали признаки, по которым можно было различить, что налицо феномен «верности мёртвым». Более точно решили, что Колю, по-видимому, посещал образ-клише умершей женщины, которую он страстно любил в своём предыдущем воплощении, в прошлом веке. И теперь она преследовала его. Вот уж воистину любовь побеждает смерть. Нужно было принимать очень чёткие, разумные меры. У Анны Петровны были некоторые связи с людьми, занимающимися оккультной практикой. Она страстно хотела освободить младенца от любви. Сама по себе операция снятия любовных чар, как известно, очень проста и действует безотказно, но всё упёрлось в необычность феномена. Ведь освобождать необходимо было от любви не к живой женщине, а к душе умершей. Наконец общими усилиями нашли ясновидящую ведьму, живущую в сорока километрах от Москвы, которая согласилась уничтожить эту идиотскую связь. …Был крепкий, сорокаградусный, кондовый российский мороз. Казалось, деревья вот-вот рассыпятся от тяжёлого воздуха. Младенца закутали в несколько шерстяных одеял. Голову покрыли надёжными бабушкиными платками. Видны были только его детские глаза, помертвевшие от страха перед женским образом. В два часа вызвали такси. Папаша вытащил дитё на своих руках. Анна Петровна с матерью разместились с Колей на заднем сиденье, а отец сел рядом с водителем, указывая дорогу. Сначала было трудно выбраться из центра, то и дело застревали в потоке автобусов и грузовых машин. У Анны Петровны вдруг сжалось сердце, она неожиданно вспомнила страшное стихотворение Гёте. Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв его, держит и греет старик. «Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» – «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в тёмной короне с густой бородой». – «О нет, то белеет туман над водой»… …«Ко мне, мой младенец! В дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей, При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять». – «Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из тёмных ветвей». – «О нет, всё спокойно в ночной глубине: То вётлы седые стоят в стороне». – «Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой!» – «Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать!» Ездок оробелый не скачет – летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок погоняет, ездок доскакал… В руках его мёртвый младенец лежал. Не в силах отключиться от этих образов, Анна Петровна тупо сжимала перезакутанного ребёнка. – Брось его прижимать, – ворчал Михаил Матвеич, – опять проклятая эротика! Вскоре выехали из города, на шоссе. Чёрные, обугленные морозом деревья стояли в своей неподвижности и равнодушии ко всему живому. Снег среди леса блестел, но каким-то мёртвым, полоумным блистанием. Папаша проклинал всё на свете. Младенец цепенел, одурев от присутствия любимой в своём сознании, и пускал слюни изо рта. – Ты знаешь, – истерически твердила Анна Петровна своей матери, – он уже не говорит мне «лодная», как раньше… И я заметила, что теперь он лепечет «лодная», только когда видит эту тварь… Вот до чего дошёл… – Не то ещё будет, – подвывала старушка, – особенно когда он научится читать…