Наконец машина подкатила к селению, к более или менее приличному деревянному домику. С трудом младенца вытащили из такси. Одно одеяло упало, и дитё, дрыгнувшись, принялось неистощимо пищать. – Точно чувствует, гад, что скоро с ней расстанется, – проговорила Кирилловна. Ведьма была уже обо всём предупреждена друзьями Анны Петровны. Один из них, среднего возраста, в очках, напоминающий философа Владимира Соловьёва, тоже ждал гостей. Когда дитё подтащили к двери, оно подняло совсем до неприличия истерический визг и даже брыкалось ножками. «Не хочу, не хочу», – казалось, готово было выкрикнуть оно. Бабка Кирилловна вконец осерчала: – Ишь как мучается, ведь начал дрожать, паразит, за полчаса до её появления… корючиться… жалко с любовью прощаться… Ишь, Гомер. – Да выброси ты его к чёртовой матери, – верещал Михаил Матвеич, бегая вокруг себя. – Прямо в снег… Чтоб сдох… Ишь сколько шуму наделал… За три месяца всю душу вымотал!!! Наконец младенца впихнули в дверь. Операция прошла очень удачно. Через некоторое время знакомый Анны Петровны, напоминающий Владимира Соловьёва, ясно, с некоторым состраданием, говорил ей: – Всё кончено. Любовь убита. Могу сообщить вам чисто формальную сторону: ваш сын Коля в предыдущем воплощении был Куренковым Гаврилой Иванычем, торговавшим пенькой в конце девятнадцатого века. Жития его было семьдесят восемь лет. Семидесятилетним старцем воспылал страстию к девице Афонькиной Клавдии Гавриловне, урождённой мещанке, дочери торговца мылом, и жил с нею последние восемь лет. Душа Афонькиной сейчас ещё там. Тело захоронено на Богородском кладбище. Феномен типичен для любви к мёртвым. Счастливый отец, тихо урча и поругивая прогнозы, заворачивал младенца. – Ничего, мамаша, не плачьте, – грубовато ободрила Анну Петровну ведьма, костлявая, огромная женщина лет сорока пяти. – Ваш Коля хороший кобель будет. А о Клавке забудьте – всё. – И она похлопала Анну Петровну по заднице. – Всё, всё, – неожиданно и смрадно проговорил знакомый Анны Петровны, похожий на философа Владимира Соловьёва. – Такие вещи в наших силах. Так что нечего отчаиваться. Человек – хозяин своей судьбы. Хе-хе-хе… Действительно, явление умершей женщины в душе младенца Николая было уничтожено. Понемногу он поправлялся. Даже физически быстро окреп. Появился аппетит и румянец. Но Анна Петровна всё-таки не удержалась – вот что значит материнское сердце! – и, разыскав на Богородском кладбище могилу Афонькиной Клавдии Петровны (не Гавриловны, однако), оплевала её. – Не будет больше смущать моего Колечку! – довольно бормотала она, стоя в очереди за пивом. Великий человек Городишко Мучево, что под Москвой, неуютен, грязен и до смешного криклив и весел. Правда, веселы там больше вороны и галки, которые, как чёрные, забрызганные мальчишки с крыльями, носятся по небу, как по двору. Новые дома выглядят здесь абстрактно и гноятся людьми. Людишки в них – с разинутым ртом, ошалелые, шумные от новизны пахнущих краской квартир и от тесноты. Старые дома, сбившиеся кучкой, поласковей, позагадочней и пахнут вековым деревом; народ в них – тёмный, осторожливый, с ножом по карманам; ходит поодиночке, на цыпочках и матерится с оглядкой. В этаком-то домишке, в отдельной комнате, в стороне от родителей, жил парень лет девятнадцати, Петя Гнойников, шахматист. Личико он имел аккуратное, в смысле скрывания своих дум, точно надвинутое на большие, но запрятанные где-то в глубине жадно-самодовольные глазки. Тело у него было в меру полное, а голос нервный, поросячий, как будто его всегда резали. Больше всего на свете Петя Гнойников любил свои мягкие, белые руки и игру в шахматы. Руками он брался за горячий стакан с крепким чаем и передвигал шахматные фигурки. Учился он плохо, дома его тоже как-то преследовали, но Петя не огорчался, а обо всём имел собственное мнение, храня его затаясь. Так же затаясь он ещё с пятого класса стал часто играть в шахматы. Потихоньку играл, потихоньку. И так случилось, что в этом маленьком городишке было не так много более или менее хороших шахматистов, а Петя Гнойников всё выигрывал и выигрывал, сначала у однокашников, потом и посерьёзней. Бывало, прибьют его где-нибудь во дворе за подлость или уколют тонкой иголкой в живот, а он, тихо поскулив, запрётся у себя в комнатке и, обслюнявившись до истомы, обыграет кого-нибудь в шахматишки. Потом ляжет и полежит на мягкой кроватке, сложив руки на животике, отдыхая. Играл Петя Гнойников аппетитно, мусоля шахматные фигурки, то поглядывая на противника въедливо-романтическими, удовлетворёнными глазами, то застывая в покое, как наевшийся кот. Постепенно в нём росло убеждение, что он великий человек. Часто, укрывшись с головой под одеялом, он долго ночами выл от сознания того, кто он такой. Успокоившись, протягивал из-под рваного одеяла худую, нежную ручку и закусывал это сознание ломтём колбасы. Жизнь его между тем, по мере того как он взрослел, становилась всё тоскливей и тоскливей. Как бы окружённая пустотой. И только шахматы привязывали к себе. Однажды, когда он просматривал в журналах партии выдающихся шахматистов, ему пришла в голову мысль как бы подставлять себя на место чемпионов и воображать, разыгрывая партии, что это он, а не они, выигрывает эти партии. И что ему принадлежит вся слава и всё внимание, доставшиеся в реальной жизни на их долю. С тех пор эта страсть стала его тайным, судорожным бытием, в которое он погружался и на радости в морозное, солнечное, обращённое к жизни утро, и в одинокий, безразличный день, и после побоев, и после серых сновидений. На душонке становилось жутко, холодно, но постепенно могучие, неистребимые объятия мании величия охватывали его душу до конца. Гнойников занавешивал окна и упивался этим величием. Разговаривал с Капабланкой, Алехиным, Смысловым. Но всё было в меру, без безуминки, без надрыва, только разве с тихо-одинокими взвизгами. Поговорит – и чайку попьёт, книжку почитает, за мукой сходит. Эта мания величия необходимо дополняла сознание земных побед над местными шахматистами и делала его устойчивым и самодовлеющим. Чувство реальности своё он никогда не терял, а это было для него так – игра как игра… Почему бы и не поиграть? Вернее, даже не игра, а утончённый разврат, иногда с истерикой, со слезами, с криками, но всегда с нелепо-самодовольным концом. Но Алехин Алехиным, а сам Петя Гнойников хотел и надеялся, что он будет всё-таки великим шахматистом, потом, не сразу; а игра в Алёхина – это, так сказать, предвкушение будущего… А для настоящего Гнойникову были достаточны и эти жадные победы над мучевскими шахматистами, и это неопределённо-самодовлеющее сознание – даже без всякого конкретного заглядывания вперёд… …В восемнадцать лет Гнойников впервые познал женщину, и у него почему-то было желание засунуть ей в глубину ферзя. У женщин он не имел успеха. Кроме женщин, был у него ещё Хорeв, однолетка, существо грязное, запуганное и жмущееся к тёмным углам. Он тоже был шахматист, но с мазохистским уклоном; хотя играл он неплохо, но больше любил проигрывать, чтобы услужить партнёру и всплакнуть потом о себе где-нибудь под столиком. Гнойников держал его для «души увеселения» и по нелепому желанию лишний раз выигрывать партию в шахматы. Часто, запершись у себя в комнате вместе с Хорeвым, Гнойников, обыграв его раз семь, подолгу гулял с ним по комнате, пил чай, обмусоливал хорeвские слова. Вид у Пети был серьёзный, он поглаживал зад и отпускал Хорeва под вечер, строго и с наущениями. Старушка-соседка, пугаясь серьёзности его величия, запиралась на крючок. Это были самые счастливые дни в жизни Гнойникова. Не менее странными были его отношения с семьёй Сычёвых, состоящей из старичка Никодима Васильевича и его двадцатилетней дочки Нади, – единственной семьёй, с которой общался Гнойников. Он приходил к ним пить чай, был взаимно влюблён, конечно, со своей стороны, по-своему, в Надю и подавлял всех своей манией величия. Старичок Никодим Васильич так прямо прыгал от него из комнаты в комнату. Особенно когда Гнойников, подвыпивши, кричал: «Я – великий… Циолковский… Величина… Едрёныть». Но Надюше этой манией он внушал строгость и послушание. Она боялась и любила его, тихо молясь за Петю по ночам, пряча под подушкой непонятные шахматные фигурки. Она занимала определённое место в его мечтах: он воображал её около себя, а себя – с шахматной короной, где-нибудь в Рио-де-Жанейро. Очень часто, когда он, запершись в комнате, играл с кем-нибудь, она тихо и бесшумно расставляла ему фигуры, вытирала пыль с доски. Разбирая партии, он не раз поглаживал её простые, жирные бедра. Старичок Никодим Васильевич считал его сумасшедшим, но находил, что лучшего мужа его дочери всё равно не найти. Он приучился так ловко прыгать из стороны в сторону, когда Гнойников заговаривал о своём величии, что моментом исчезал в какое-нибудь пространство, и все к этому привыкли. Впрочем, на чужих людях Гнойников так прямо не высказывался, а больше давил молчанием. Странно, что это сознание величия, причиной которого был его успех в шахматах, сразу распространялось на всю реальность в целом, он считал себя великим человеком вообще и мысленно даже присваивал себе право давить людишек на улицах автомобилем. Успех в шахматах был лишь необходимым сдвигом, ведущим к раскрытию в его душе какого-то безудержного и абсолютного величия. Но вот однажды в Мучево случилось событие. В городе должен был состояться 1-й этап обширного областного турнира. До этого Гнойников мало встречался с посторонними шахматистами. В дождливый, полулетний день многие силы области съехались и приютились в потресканной мучевской гостинице. Мало кто из них думал о турнире: все были довольны лишним безделием. Кто, укрывшись, читал романы, кто спал с бабами в шизофренически многолюдных углах, кто свистел песни. Но Гнойников потаённо и судорожно готовился к турниру. Сделанный атеистом, пошёл в церковь и, пугливо повизгивая, оборотясь, поставил свечки. Читал шахматные журналы, поглаживая ляжки. А Хорeва почти не отпускал от себя. Лицо у Пети стало напряжённое, серьёзное и страховочно-многозначительное. И отношения его с семьёй Сычёвых получились теперь совсем загадочные и таинственные. Сейчас, с приближением турнира, Гнойников и у Сычёвых брал больше задумчивостью, да ещё неопределёнными высказываниями о судьбе. Тяжёлый, дымящийся суп ел он сурово, заглядывая в журналы, и старичка Никодима Васильевича пугал серьёзностью и расспросами о практическом ходе жизни. Надюша плакала со страху и чинила Гнойникову валенки на зиму. Наконец наступил день открытия. Противником Гнойникова был здоровый, быкастый человек с холодными, насмешливыми глазами. Гнойников так трясся от нежности к себе и от страха перед разрушением величия, что руки у него наглядно дрожали, когда он передвигал фигуры. Петя покраснел, съёжился и влез в угол стула. Человечка-партнёра это так заинтересовало, что он больше смотрел на Гнойникова, чем на шахматную доску. Иногда, в ходе игры, Гнойникову казалось, как озарение, что он выигрывает, причём часто это ощущение не вязалось с положением на доске. На душе становилось легко и величественно-воздушно. Но он медленно и неумолимо проигрывал. От этого мысли стали уходить в зад, который тяжелел от них. Под конец Гнойников не чувствовал в себе ничего, кроме увеличенного зада. Улыбаясь, он сдал партию. Партнёр оставался холоден. Казалось, ему было всё равно, выиграл он или нет. Гнойников выскочил на улицу. Сначала боялся думать. Почитал газету, купил кнопки. Побрёл дальше. У грязного, замызганного ведра копошилась девочка лет тринадцати с деревянной палкой вместо куклы. – Ты умеешь играть в шахматы? – спросил он. – Немного умею, – удивилась она. – Сыграем, – сказал Гнойников и вынул карманные шахматы. Сели на ступеньки. Он обыграл её три раза, минут за пятнадцать, и на душе опять стало радостно, уютно и привычно тепло. «Я – великий», – тупо подумал Гнойников. Ущипнув девочку, пошёл дальше. Мысли отгонялись от поражения в прежний свет. «Это случайность», – икнул он в уме. И мысли парили уже высоко-высоко. «Это случайность», – икнул он. Поел в своей комнатушке, напряжённо-смешно, и появилось истеричное желание завтра же выиграть, взять реванш, чтобы улететь ещё дальше, далеко-далеко, в голубые облака недоступности. Старушка-соседка пристально смотрела на него из щёлки дверей. Следующие два дня прошли как во сне. Две партии отложили с неопределённым положением. Он разбирал их, запершись с Хорeвым. Хорeв всё время проигрывал и плакал, скрываясь под стол. Надюша бесшумно приносила котлеты. Она думала, что если отдастся Пете во время игры, то он победит любого партнёра. Почему в шахматы не играют по ночам? Наступил четвёртый день турнира: день доигрывания. На этот раз Гнойников обмочился за партией. От мокроты внизу выступили слёзы на глазах. Но Гнойников проиграл обе партии. Сердце бешено колотилось, и в мозгу стало наполненно-пусто от сознания собственного ничтожества. Взвизгнув, предложил судье, мастеру шахмат, сыграть с ним матч. На другой день старичок Никодим Васильевич не узнал его. Наденька дрожала и предложила пойти в загс. Хорeв, одиноко маячивший в стороне, был молчалив и застыл сосулькой. От страха и инерции Гнойников не пошёл в этот день на турнир, вписав себе ещё один ноль. Да и надежд больше не было. Оказалось, что проиграл самым слабым участникам. Всё было ясно. За чаем Гнойников совсем распоясался. – Что делать, как изворачиваться, как жить! – визжал он на всю комнату. От его загадочности не осталось и следа. Старичок Никодим Васильевич прыгнул и исчез куда-то в соседнее пространство.