Старушка, чуть польщённая, даже разрумянилась от удовольства и смотрела на всех изучающим, но чуть-чуть нездешним взглядом, правда, в строгости. – Вы бы живым погадали, – усмехнулась Галя, пожав толстенькими плечиками. – Чаво живым-то гадать, – прошамкала старушка. – Их судьба известная. Я сама живая, – добавила она смущённо, но всё-таки как-то аппетитно. Люда и Пётр уселись сбоку от старушки – и замерли. Мефодий сел прямо напротив Анастасии Петровны, как будто хотел играть с ней в домино… Галюша присуседилась где-то между Людой и Мефодием, поближе к последнему. – Фоде бы надо погадать… – высказалась она. Старушка вдруг согласилась. – Фоде можно, – приветливо глядя на него, сказала бабка. – А ну-кась протяни обе руки, по-простому, по-людски. Признаться, никогда ещё Люда не видывала такой странной руки, как у Мефодия. – Кругов-то, кругов, – заохала бабка. Действительно, все главные линии руки Мефодия, особенно на правой, закручивались какими-то невразумительными кружочками. Линия Судьбы, например, вместо того чтобы подниматься к холму Сатурна, вдруг завёртывалась и чуть ли не возвращалась в то место, откуда вышла. Особенно же причудливы были линии, обозначающие счастье, симпатии и любовь: то ли в них виделась звёздность, то ли, наоборот, полнейший беспорядок и скачок. – В полёте ты весь, Мефодий, в полёте, – пробормотала старушка, – то вверх, то в сторону. Только за кем летаешь-то, за кем гоняешься? – Главное, что жить, кажется, будет долго, – завистливо вставила Галюша. – Ой, как хорошо! Остановись, время. – И она подмигнула Люде. И потом откуда-то вынула заветную наливочку. Глотнула из неё, сладко так, почти блаженно, и протянула Людмиле: – Не брезгуешь… – От тебя-то? От родной… И Люда взяла бутылочку. – Жаль, землянички кругом нет, – умильно вздохнула Галюша. – А вон ведь есть… крупные. И она юрко опустила свою белую ручку под низенький кусточек. – Лети… лети… Мефодий, – словно заговором проговорила старушка. – Не буду тебе ничего говорить. Только стрясётся с тобою, авиатор ты эдакий, приключение одно… Почти на том свете. – Никакие «приключения» не страшны, – пробормотала Люда. – Главное, жить в своём бытии… Где-то там внутри есть и его вечный пласт. – Ох, Люда, сложно это, – вздохнула Галюша. – Вот ты мне рассказывала, что брамины учат, есть миры, где существа разумные, как и мы, могут жить по миллиону лет и больше, причём это в теле… в теле… хоть и в другом, чем наше, но не в воздушном каком-нибудь, а в теле… Ох, я бы так пожила, ей-богу бы, пожила миллиончиков пять лет… И всё равно мало, ой мало… – Ну, там время по-иному ощущается, – вставил Пётр. – Не так, как у нас. – Всё равно… Лишь бы долго, долго, – ответила Галя. Мефодий между тем занялся ловлей каких-то насекомых. Старушка, зябко укутавшись в платок, слушала беседу. – Да и мои… тоже жить хотят, – то и дело вставляла она, подмигивая. «Где это Мефодий выкопал такую, – подумал Пётр, – а может, точнее: где она его такого выкопала?» Анастасия Петровна сидела на возвышении, на самом, так сказать, его пике, и с дурашливой снисходительностью посматривала на своих гостей. Наливочка была, конечно, предложена и старушке, но Анастасия Петровна с резвостью вылила почти всю долю в землю, поделясь со своими. – Им тоже надо… сладенького, – шепнула она дереву. – Где же вы живёте, Анастасия Петровна? – поинтересовался Пётр. – В Москве живу. Где же мне ещё жить. По Гоголевскому бульвару прописана… Вдруг стало вечереть, хотя кроваво-нежные лучи солнца ещё проникали сквозь деревья. Надо было уходить. Шумел ветер. – Ну, я вас провожу, – сказала старушка. – А сама пойду пить чай с ночным сторожем. Кряхтя, она встала со своего возвышения. «Могилка-то девицы, – ласково добавила она, – в девушках ушла». Путь нужно было держать нелёгкий: томление и блаженство растопило почти всех. Один Мефодий был неутомим. А старушка шла, почему-то широко расставив ноги, точно это были у неё ходули. Юбка неопрятным мешком покрывала её плоть. – Видите, Пётр, видите, – повторяла Люда. – Вечность – о, если б в неё войти… А думаю, и теням, наверное, страшно, когда их судьбы предсказывают… Еле выбрались из запутанного кладбища: перед тем Анастасия Петровна, попрощавшись, потрепала Мефодия по плечу и исчезла по кривой дорожке. Когда подошли к дому № 8, всё было уже во мраке, лишь качались деревья от ветра, точно тёмные призраки, и горели огни в окнах. Мефодий тут же юркнул куда-то в сторону. Глава 8 Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру) к ней домой, в её квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет она отправила в деревню – отдыхать. Шли – даже по земле – осторожно. Лестница была скрипучая, деревянная, и квартирки, как норки, теснились здесь плотно друг к другу. Но у Гали оказалось очень родимое, вовлекающее гнездо, где можно было быть самим собой. Дружелюбно расселись за столиком с простой клеёнкой, у окна, за которым трепетал клён. Галя быстренько собрала – для уюта – маленький ужин под ту же наливочку, которая у неё была неиссякаемая. Но внезапно – за стеной, в соседней квартире – раздался резкий истерический крик, послышалось падение чего-то тяжёлого и затем не то ворчание, не то сдавленный стон. – Ох, как раз с этой квартирой беда, – вздохнула Галя, – ведь там живёт Ира. И она посмотрела на Люду. Пётр немного заволновался – по интеллигентской привычке. – Ничего, ничего, Пётр, – и Галюша сладко опрокинула в себя рюмку с наливочкой. – Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно, Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как раз наши соседи. Крик повторился. – А что за Ира, что за суровая женщина? – спросил Пётр. – Какое! Девочка тринадцати лет. – Ого! – Она кого хошь на себя наведёт, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу, что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит. – Хороша! – вставила Люда. – Да, у неё глаза-то какие, Люд, тяжёлые, и опять же безумные, ты сама мне говорила, – ответила Галюша, взглянув на невидимый во тьме клён. – Потом, Зойка, её мачеха, мне рассказывала, что она крест нательный чей-то украла и оплевала… Ну зачем это ребёнку, она ж не понимает в этом, а так ненавидит крест изнутри. Тут что-то не то! – Месть за детские крестовые походы, – рассмеялся Пётр. – И всё-таки её жалко, Ирку, – поправила Галюша. Опять раздался истерический крик. – Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного разврата. Хоть с квартиры съезжай, – совсем задумалась Галя. История Иры – по большинству источников – была такова. В тяжёлые послевоенные годы её мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири. Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на отшибе, где жили рабочие какого-то далёкого племени, собранные бог весть откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели её, а про девочку-малютку позабыли. Ели они её в большой общежитской столовой, сварив предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и молчала, глядя, как они ели. Потом один рабочий, наевшись, пожалел её, спрятал и затем вывел в город. Говорили потом, что девочка всё-таки не осознала в точности, что случилось с её матушкой-плясуньей. В городе её приютили добрые люди, потом передали другим людям, потом официально выяснилось, что её мать съели, и это было записано в закрытой Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то эту характеристику бездетная тридцатилетняя женщина Зоя Вольская, сама плясунья и шалунья, застрявшая в сибирском городке проездом из Москвы. И, пожалев сиротку, особенно потому, что с её матерью так обошлись, взяла девочку к себе, в Москву, в дом номер восемь. Жила Зоя там в квартире вместе со своим оголтелым мужем Володей и со своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями. И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до тех пор, пока у неё самой не обнаружились – уже открытые – странности. Но до этого всё шло хорошо. Зоя, правда, всё больше и больше спивалась, лихо и неестественно: красавица она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть дурашлив, хотя в то же время чересчур строг; тайно сожительствовал он и со своей тёщей, Софьей Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания и мимоходом. Зато Софья Борисовна заботилась о нём. Зоя же об этом ничего не знала: её и саму несло бог весть куда, и она нередко пропадала целыми ночами. Ира же росла здоровой девочкой. Жильцы были кругом тихие, радушные и проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры обнаружилась как раз с того времени, когда у неё, у ребёнка, появился почти взрослый ум. И вообще многое у неё было связано с умом. Всё это достигло кульминации совсем недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать с нею одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории Гале. А до этого была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику, в сад, в канаву, куда угодно… Этим она совсем свела с ума своих новых радетелей. Была она девочка крупная, в теле, с брюшком, несмотря на детство, и с быстро развивающимся, как змея, острым умом. Уже в одиннадцать лет она страстно мечтала устроить свою жизнь, поскорее стать взрослой, чтобы пожить по-своему, в сладости и независимо. В двенадцать лет она потеряла своё девство в пионерском лагере, с пионервожатым, которого умудрилась сама же соблазнить. Её чудовищная безудержность в этом отношении переполошила весь двор, и все её стали сторониться, как чумы. Даже в школе недоумевали и не знали, что делать, стараясь не замечать… Действительно, её сладострастие не знало границ: даже во время приготовления домашних уроков она звала Володю и тёрлась около него, пока он, полупьяный, объяснял задачку. Простая подушка превращалась для неё в стимул страсти, и пот наслаждения всё время стекал по её лбу. Особенно выводило это из себя Зою. «Я когда-нибудь удушу её», – думала она в тишине. Особенно бесила её эта наглость и беспрерывность сладострастия любым путём в соединении с детским пухлым личиком и невинными годами. Было и ещё нечто тайное, что, может быть, больше всего изводило Зою изнутри. А ум у девочки продолжал развиваться не по дням, а по часам. Она уже творила невероятные подлости. И во всём этом виделось желание жить, жить, чтобы расширить поле сладострастия, чтоб стать скорее взрослой, чтоб не упустить своё… Детишки пугались Иры и удирали от неё. А её расчётливость приводила в ужас жильцов, которые любили другую жизнь. Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и её соблазнить: вообще ей было всё равно, кого «соблазнять» и чего (хотя бы угол стола), и она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив её и отстранив, стала тем не менее страшно жалеть её, сама не зная почему. Хотя жалеть её было трудно: она непрерывно делала посильные подлости кому могла. Вот тут её «расчётливость» разрушалась силою детской импульсивности и бесконтрольности, и она порой вызывала к себе ненависть и отвращение, хотя жильцы умудрялись ото всего быть отключёнными.