Однако Мефодий пристально раскрывал на неё свой болотный зрак. Выл он только не раз, глядя на неё, а на других никогда не выл. Было в ней, ко всему, ещё что-то тяжеловатое, страшное, и это «что-то» выражалось во взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как определили этот взгляд Галюша с Людой. – И чего она так мир етот любит, – ворчал пьяный инвалид Терентий. – Ведь в етом миру её мать на её глазах съели… Что ж у неё за глаза после этого такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей… И он махал хмельной рукой. Да, жадна была Ира до жизни, но любила «етот» мир Ира по-своему. Такова была эта девочка, чей крик раздавался за непрочной стеной Галюшиной квартиры. – Позвать милицию, что ли, – не выдержала наконец Люда. – Ежели будет так дальше, то позовём, – неуверенно пробормотала Галя. Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась, и на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке. Она вся дрожала. – Не могу я с ней, не могу! – проговорила она. – Дайте водки! Галя плеснула наливочки. – Вечная сластёна, – недовольно взглянула на неё Зоя, но наливку залпом выпила. – Ух! – Ну, что? – спросила Галя. – Ничего не хочу говорить. Видно, Ира так сексуально набедокурила, что Зоя не находила и слов или даже стыдилась. Закурив, она присела на стульчик и замолчала. – Да отдайте вы её куда-нибудь, хоть в детдом, – взмолилась Люда. – Добром это всё не кончится! – Не можем. Такое стечение обстоятельств. Долго рассказывать, но по документам теперь она наша подлинная дочь, и мы её сдать государству не можем. Зоя встала, походила по комнате и начала ругаться, проклиная свою судьбу, наговорила что-то нехорошее на ангелов и исчезла за дверью, хлопнув ею как следует, но перед этим выпив ещё на прощанье целый стакан наливки. – Что ж она такое могла натворить? – вслух рассуждала Галя. – Ума не приложу. Кажется, уж чего она только не вытворяла, ко всему привыкать стали. Только что с собакой не спала, но у Вольских собак нету. – Такая уж её звезда, – вздохнула Люда. – Из того, что ты говорила мне, Люда, думаю, крепкие знания тут нужны, чтоб помочь Ире. Но это неспроста, – проговорил Пётр. – Это необычный случай. И простая медицина тут не поможет. Как ты считаешь, можно ли кого-нибудь найти в Москве из знатоков таких ситуаций? – Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур всё это. Но в ней, в ней ведь всё дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесишь. Но поискать надо, и ты поспрошай… Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все наконец разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Пётр уехал на такси домой. Девочкам среди ночи казалось: что-то бьётся и шевелится. Но ни о чём подумать было нельзя, сковывали сновидения. Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой её связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не «союз», а, может быть, бред, точно её тёмное «я», её двойник тянулся к Ире. Помимо чисто внешних встреч – на улице, во дворе (в конце концов, девочка была её соседка) – произошло ещё что-то, но уже в душе Люды – только в её душе. Никто, кроме неё, не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдалённо чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом. История была такова. Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась её внутреннему состоянию – вдруг в каких-то чертах очень сходному с её собственным: так, по крайней мере, казалось Люде. Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти голенькая. Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево – видимо, гнилое, – начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла, лёжа, чуть приподнявшись. Глаза её неподвижно впились в мёртво-лежащее дерево, которое чудом не раздавило её, как лягушку, наполненную человеческим бытием. И Люда видела, как прозрачно-дрожащий пот покрывал её лоб, плечи, как дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный, отчаянный, как будто всё мировое бытие соединилось – в её лице – в одну точку, и эта точка могла быть раздавлена – навсегда. Ужас превосходил человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда видела только – особенно отчётливо – её дрожащее, точно в воде, лицо и глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самоё себя. Во всяком случае, всё это Люда мгновенно ощутила в подтексте её страха. «Девочка ещё не может всё осознать, – подумала Люда. – Но подтекст, подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя в детстве… Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты – одна как единый космос – и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и “атеистических” парадоксов в детстве и ранней юности». Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой подтекст, потому что это слишком сложно для неё, и, наконец, не может быть такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка отталкивала Люду и даже пугала её. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность вызывали отвращение. «Какая это не-я», – говорила тогда самой себе Люда. Но внезапно тождество опять всплывало, и самым странным образом. Однажды Люда увидела, как Ира спала – одна на траве. Она замерла в трёх шагах, глядя на неё. Ира спала как всё равно молилась своей плоти (своей родной, дрожащей плоти), точнее, бытию плоти, и формой молитвы было её дыхание – прерывистое, глубокое, страшное, идущее в глубь живота… (с бездонным оргазмом где-то внутри). Всё это вместе и отвращало, и влекло Люду к ней: патологически влекло, точно она видела в ней своё второе «я» или «тёмную» сторону своего «я». «Но почему тёмную, – возмущалась в уме Люда, – просто… таинственную сторону… Боже, как она дрожит за своё бытие. (Её смерть будет как мучительный прерыв оргазма.) Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же время и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в чём, в чём дело на самом глубинном уровне – не пойму. Иногда мне хочется сжать её и зацеловать, иногда – проклясть… Брр!» И ещё – один её знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей: «Да, да, вы очень, очень похожи…» Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как змея, вползала внутрь её собственного бытия, слилась с ним, и обе они – Ира и Люда – выли вместе в ночи: от страха и блаженства быть, покрываясь смертным потом, словно приближался к ним – в ночи – грозный призрак, готовый остановить их сердца. Люда и сама – в полусне, в полубреду – хотела бы съесть собственное сердце – от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своём нежном рту его блаженный стук. «Кругленький ты, как земной шар», – стонала она во тьме, прижимая руки к груди, где билось оно. Ируня пугала её ещё и некоторым сходством – духовным, конечно, – с тем мальчиком, в которого она была влюблена в детстве и который исчез. Тот-то вообще сошёл с ума, надломился от чувства самобытия – и потому навеки пропал. «Где мальчик-то, где мальчик?» – бредила Люда порой во сне. Тьма ночная тогда наступала на неё, и видения в мозгу путались с мистически-тревожным биением собственного сердца. Плоть превращалась в дрожащую воду, в которую смотрели звериные призраки. И только возвращение из сна к дневному блистательному Я спасало её от привидений. Днём, конечно, Люда могла полностью контролировать себя, и собственный Свет сверху над головой (как у браминов – улыбалась она самой себе) умерял метания плоти и ночного «я», и она ужасалась Ириной извращённости и грубости. «Она уже сложилась, она будет такой и взрослой, – думала Люда. – Что-то в ней есть такое глубокое и хорошее, но повёрнутое не в ту сторону и превратившееся в свою противоположность». И она порой вздрагивала, глядя на Иру, от каких-то странных ассоциаций. Глава 9 Утро встретило проснувшихся Люду и Галю вездесущим солнцем: его лучи уже вовсю согревали комнатку. Крик радости слышался с улицы. К тому же было воскресенье. Во дворе уже что-то происходило: толстый человек катался по траве, возле сарая, пытаясь уловить своё бытие. Люда с Галей убежали сразу к озерку: искупаться по-раннему. И были, проходя мимо одного дома, поражены, как отдыхали, лёжа на раскладушках в саду, две женщины. Отдыхали неподвижно, таинственно, уйдя в себя и словно где-то внутри ужасаясь своему бытию. И в то же время объятые сознанием какого-то бесконечного и жуткого владения – владения своим бытием. На озерке было нелюдно, по-деревенски тихо и тепло. Две девушки нежились на песке, замерев. Ещё кто-то был в воде… «Как бы не погибнуть, – мелькнуло вдруг в голове у Люды, – в воде-то этой…» Тут же подул лёгкий ветерок… А возвращаясь после купания домой, они увидели во дворе Иру. Разнузданной походкой, весёлая и довольная девочка ковыляла прямо к подругам. В руке её был мяч: видно, только что играла с девочками и ребятами в волейбол. – Давайте поиграем, – сказала она. – Играй с детьми, ишь ты, – промолвила Галя. – Ну, я поиграю с ней немножко, – ответила Люда. – Отдохну чуть-чуть. Это было как-то уютно и забавно – играть вдвоём во дворе в простой волейбол без сетки: ребёнок тринадцати лет и взрослая женщина. Но Ирины глаза были недетские, и, кроме того, Люда чувствовала, что Иру мучает, влечёт желание. Вернее, не мучает, а полностью совпадает с её детской волей. Оттого и глаза у неё были такие устремлённые. Наконец, когда играть кончили, Ира тут же подошла к Люде. – Какая ты толстенькая, Ира, – проговорила Люда, – вредно так много есть. – Почему ты не со мной? – прямо спросила Ира. – Ты опять за своё? – Почему ты не хочешь со мной быть? – Ты понимаешь, что говоришь?! – Эх, скорей бы мне стать взрослой и жить по-своему. Никак не дождусь. Человек, который катался по земле, пытаясь уловить своё бытие, теперь уже сидел на траве и с умилением глядел в одну точку. В то же время было такое впечатление, что он потерял что-то, и вид его был взъерошенный и лихой. – Ира, скажи, почему ты оплевала крест? – Я тебя заметила давно, – спокойно ответила Ира, не обращая внимания на её слова. – Какое у тебя нежное тело, не у всех такое бывает. Почему так? Отчего у тебя такое? – Что ты мелешь? У всех женщин такое. – Нет, у тебя особенное, – сурово сказала Ира и вдруг погрозила ей пальцем. – Ира, покажи-ка мне свои ладошки, обе. Ира пристально, как-то не по-детски, взглянула на неё. – Гадать? Не хочу.