– Так точно! – ответил Телегин, с любопытством глядя на Ольхина, Завьялова и Волошко. – Но вижу впервые. – Вот и познакомитесь, – сказал Еремин. Языки не соврали, склады с оружием и прочим диверсантским добром были именно в тех местах, где пленные и указали. В схронах находились и оружие, и взрывчатка, и консервы, и даже новенькие комплекты красноармейской формы. – А вот и милые немецкие дамочки по имени «Гретхен»! – хмыкнул Завьялов. – Гранатометы… Интересная штука… – Запасливые, гады! – мрачно прокомментировал находку Волошко. – Ладно бы оружие и жратва. Но откуда они раздобыли нашу форму? И притом все чин по чину – и погоны, и петлицы, и пилотки со звездочками… Послушай, Семен! – вдруг переменил тему Волошко, пристально глядя на Ольхина. – А все-таки где наш Гиви? Куда он запропастился? Что-то слишком долго его нет! Вот уже никто и не стреляет, а его не видно… – И я об этом же думаю, – сказал Ольхин. – И что-то мне моя мысль не нравится… – Я тоже думаю о том же, – коротко произнес Завьялов. – Вот что, командир, – сказал Волошко. – Вы здесь и без меня управитесь. А я пройдусь по полю боя. А вдруг столкнусь с Гиви? – Иди, – сказал Ольхин. – Да гляди тоже не потеряйся. – И что ты думаешь? – спросил Завьялов у Ольхина, когда Волошко ушел. – Где наш Гиви? Ольхин ничего не ответил, лишь пожал плечами. Волошко вернулся скоро, через полчаса. Ни Ольхин, ни Завьялов не видели, как он подошел, они скорее это почувствовали, и оба разом вздрогнули. – Что? – спросил Ольхин у Волошко. – Да говори же ты! Что ты молчишь! Но Волошко ничего не ответил, и его молчание было понятнее всяких слов. – Где он? – глухим голосом спросил Ольхин. – Там, – тихо ответил Волошко. – Лежит… Я распорядился, чтобы его пока не трогали. Хочу, чтобы и вы посмотрели, как он… – последние слова у Волошко произнести не смог. – Пойдем, – сказал Ольхин. Гиви лежал лицом вниз, широко расставив руки, будто перед смертью хотел обнять весь этот каменный мир, попрощаться с ним или, может, зацепиться за него, удержаться в нем, чтобы еще пожить и повоевать. Невдалеке в неестественных позах застыли вражеские тела. – Девять, – сказал Волошко. – Я сосчитал. Девять врагов, и наш Гиви. Вот такая арифметика… Ольхин и Завьялов молчали. Ну, а что тут можно было сказать? Зачем тут вообще нужны слова? Был человек – и не стало человека. Погиб в бою. На то и война. Единственное утешение – погиб честно и храбро, как и полагается настоящему солдату. Один против девятерых… Но по большому счету разве это утешение? Сзади послышался шум. Это подошли солдаты, чтобы прибрать мертвые тела – и своих боевых товарищей, и врагов. – Не надо его, – указал на Гиви Ольхин. – Мы сами… – Что, ваш товарищ? – спросил кто-то из бойцов. Ольхин ничего не ответил, лишь изо всех сил сжал губы. – А вы знаете, я чувствовал, что он погибнет, – печально сказал Волошко. – Было у него на лице что-то такое… какая-то печать, что ли. Или какая-то тень. Я их много навидался на фронте, таких теней. Да… У кого они были, тот вскоре и погибал. Вот и Гиви тоже… Я еще у него спрашивал, помните? Гиви, говорю, что с тобой? А он лишь отмахивался. И вот… Ни Ольхин, ни Завьялов ничего не сказали в ответ на такие слова Волошко. Во-первых, какой смысл было что-то говорить, если Гиви погиб? А во-вторых, они и сами немало навидались смертных теней на лицах своих однополчан – в разное время и в разной ситуации. И потому они полностью были согласны с Волошко. А коль согласны, то о чем говорить? – Это я во всем виноват, – не мог успокоиться Волошко. – Да-да, именно так. Вначале мы были вместе – я и Гиви. Бок о бок… А потом я решил поменять позицию. Ну, не видно мне было ничего! Куда стрелять, в кого стрелять? Я и откатился в сторону. А когда вернулся, Гиви на месте не было. Если бы я оставался на месте, то, может быть… Вот такие дела. Это из-за меня он погиб. – Не надо, Степан, – сказал Ольхин. – Слышишь, не надо! Не казни себя. Не из-за тебя он погиб. Он погиб потому, что идет война. Не было бы войны, он бы не погиб. Такая, значит, получается логика… Ну что, подняли и понесли? Из палок и ремней они наскоро соорудили носилки и уложили на них Гиви Вашаломидзе. – Несите, – сказал Ольхин. – А я останусь. Надо еще разбираться со схронами и тем богатством, которое там обнаружено. 16 Допрашивать последнего из задержанных немецких агентов Клешню – или как он именовался на самом деле – решено было завтра с утра. Сегодня у смершевцев не оставалось уже никаких сил – ни физических, ни моральных. Во-первых, тяжелый ночной бой с фашистскими диверсантами. Во-вторых, гибель Гиви. Надо было перевести дух. Надо было осознать, что в группе Ольхина уже не четыре человека, а три. Надо было смириться с такой печальной реальностью. А для этого нужно было время. Хотя бы немного времени – всего одна ночь. – Вот, – сказал Волошко. – Я тут мимоходом подыскал квартирку. Не все же нам тесниться в машине. В квартирке просторнее. Посидим, помянем Гиви, а заодно и других. Капитан Еремин говорил, что немало их полегло в ночном бою. Они посидели, выпили спирту, закусили тушенкой и легли спать. А наутро приступили к обычным делам. Первичные допросы Белого и Любки были беглыми, много вопросов остались незаданными и, соответственно, много ответов не были получены. Надо было их получить, а для этого допросить задержанных агентов самым тщательным и въедливым образом. – Значит, так, – распорядился Ольхин. – Ты, Степан, разбираешься с Любой. Александр – на тебе Белый. Ты с ним начал, ты и заканчивай. А я займусь этим любителем стрельбы через дверь. – Значит, ты Клешня? – спросил Ольхин у сидящего напротив мужчины. – Так меня прозвала уличная пацанва, – неохотно ответил мужчина. – А на самом деле меня кличут по-другому. Я Пахомыч. – А еще – Биток, – пристально глядя на задержанного, добавил Ольхин. – Вот видишь, сколько у тебя прозвищ: и Клешня, и Пахомыч, и Биток. – Какой еще Биток? – дернул плечом мужчина. – Первый раз слышу это слово… – Вот что, драгоценный ты мой! – резко ответил Ольхин. – Неохота мне ходить вокруг да около и объяснять тебе всякие очевидные вещи! Да и времени у меня в обрез. А потому выкладываю карты на стол! А ты вникай. И делай выводы, если не дурак. – Ты что же, картежник? – прищурился мужчина. – Можешь считать, что картежник, – согласился капитан. – И собираюсь сыграть с тобой на интерес. А интерес у меня очень даже конкретный. Да и тебе от того интереса кое-что перепадет, если поведешь себя по-умному. – Ну-ну, – равнодушно произнес мужчина. – Итак, следи за картами, – сказал Ольхин. – Нам в руки попал один очень интересный документик. Из разгромленной гестаповской конторы. Вот тебе первая карта. – А я-то тут при чем? – пожал плечами Пахомыч. – Я человек мирный. Как видишь, инвалид, – он поднял левую руку. – При чем тут твои намеки? Тухлая твоя карта, начальник. Шваль. – Допустим, – согласился Ольхин. – А тогда вот тебе вторая карта. На том документике значились твои координаты. А именно – адрес твоего места жительства. И прозвище – Биток. Как тебе такая карта? – Мало ли что где написано! – возразил мужчина. – Я-то тут при чем? – Но, может, ты все-таки пояснишь, отчего это вдруг твой адрес значится на гестаповской бумажке? – А ты спроси у гестапо, может, там тебе ответят, – усмехнулся мужчина. В его голосе ощущалась почти открытая издевка, а еще – уверенность в том, что у Ольхина никаких конкретных доказательств нет, а есть лишь слабая карта, с помощью которой он надеется сорвать куш. Выражаясь карточным термином – Ольхин блефовал. Ну, так блеф имеет смысл против слабых и неуверенных в себе игроков. Сильного игрока взять на блеф – дело сложное. – У гестаповцев, конечно, я ничего не спрошу, – сказал Ольхин. – Где они, те гестаповцы? Добивают их под Севастополем. Да этого и не нужно. Потому что мы и без них разобрались в том документике. Знаешь, что в нем написано? О фашистской диверсионной группе «Вольф». Слыхал о такой? Ну да, ты не слыхал… Кто бы в том сомневался! И вот на той же самой бумажке значатся и твои координаты. Ну, и еще заодно нескольких личностей… Из чего просто-таки сам собою напрашивается вывод, что все эти личности, включая тебя, имеют отношение к группе «Вольф». Диверсанты должны были взрывать, поджигать и убивать, а вы – поставлять им информацию – где и чего ловчее взорвать и поджечь. Вот, значит, какой вывод напрашивается из той фашистской бумажки. Конечно, по здравому размышлению этот документик фашисты должны были уничтожить, но почему-то не уничтожили. Наверно, потому, что уж слишком быстро они сбежали из города. Забыли о документике или, может, потеряли его… Ну, как тебе карта? – Не надо мне клеить того, в чем я не замешан! – нервно ответил мужчина, и эту нервность, конечно же, Ольхин уловил очень отчетливо. – Ни с каким гестапо я никогда не знался! Я инвалид! Выживал, как мог. Ожидал вашего прихода. Вот, дождался… – в голосе Пахомыча прозвучала надрывная ирония. – Явились, повязали… – Ай-ай-ай! – сокрушенно покачал головой Ольхин. – В самом деле, что же это творится! Схватили безвинного человека – и в кутузку! Хороша советская власть, нечего сказать! Однако наша игра еще не закончена. На руках у меня есть еще картишки. Очень интересные картишки, надо тебе сказать. Неожиданные. Знаешь ли ты, что минувшей ночью мы раздолбали твою разлюбезную группу «Вольф» в пух и прах?.. Вот видишь, ты не знаешь. Ликвидировали! Вот тебе еще одна обещанная карта! – И что? – пожал плечами Пахомыч. – Коль так, то молодцы. А только я-то тут при чем? Вот чего я не понимаю! – А за день до этого мы взяли живьем двух молодцов из этой группы. Связных. Одного зовут Белый, а другого – Коваль. Слыхал такие имена? Вернее, конечно же, не имена, а прозвища. Знаешь их? – Не слыхал и не знаю! – резко ответил Пахомыч. – Зато они тебя знают распрекрасно, – победно улыбнулся Ольхин. – Так вот, они-то нам и поведали кое-что о твоей персоне. В обмен на наше обещание сохранить им жизнь. Может, мне сказать подробнее, что именно они о тебе рассказали? Конечно же, в этом случае Ольхин, что называется, блефовал вчистую. Во-первых, Коваля взять живым не удалось. Во-вторых, ничего о Пахомыче Белый не говорил. Но, с другой-то стороны, отчего и не рискнуть? А вдруг такой простенький блеф и сработает? И он сработал. Впервые Пахомыч ничего не возразил Ольхину и не стал отнекиваться от предъявляемых доказательств. Он задумался и после долгого молчания сказал: – Раскололся, стало быть, герр Белый? Ну-ну… А ведь какие песни пел, сучья душа! Я, говорит, идейный борец против советского режима! Хорош борец… Только нажали – он уже и запищал. Хотя оно и понятно: собственная шкура – самый драгоценный товар. Для всех. А значит, и для Белого. – Не для всех, – сказал Ольхин. Он вспомнил о Гиви. – Есть и другие. – Что? – глянул на Ольхина Пахомыч. – Ничего, – ответил Ольхин. – Кто тебя завербовал? – Он и завербовал, родимая душа, – скривился Пахомыч. – Белый. – И на чем же он тебя подловил? Неужто ты по доброй воле? – Какое там – по доброй воле? – вяло махнул рукой Пахомыч. – Катала я… – Кто? – не понял Ольхин.