Переехал, вздыхает второй бородач, и цокает языком, и даже горестно отводит глаза. Прячешься. Исса про тебя спрашивал. Нет, жарко говорит Егор за Лизиной спиной, и она оборачивается, чтобы убедиться, он ли это сказал, – настолько иначе звучит его голос. Кто прячется? Я не прячусь, напряженно и весело говорит Егор, и выходит наконец и стоит теперь сбоку, в двух шагах. У меня жена просто, жена вот-вот родит, неудобно в съемной квартире. Я ее к маме отвез. Пеленки начнутся, распашонки, всякое такое, ну, сами знаете, добавляет он с чужим, незнакомым смешком, и Лиза чувствует на животе его ладонь. Ей вдруг кажется, он вот-вот расстегнет на ней легкое весеннее пальто и предложит двум мальчикам со злыми смуглыми лицами потрогать. Убедиться, что он не врет. Лиза помнит, как маленький, на голову ниже Егора незнакомец обнимает его за шею, словно вот-вот поцелует, а потом сгибает руку в локте и делает шаг назад. Как Егор покорно склоняется, опускает плечи и тащится, придушенный, за своим немногословным мучителем, неровно ставит ногу, промахиваясь мимо бетонного бордюра, и продолжает говорить, и улыбается – невыносимо, искательно. Я заеду, говорит он, вы скажите Иссе, я завтра заеду обязательно, месяц же не прошел, не прошел еще месяц, мне просто нужно время, у нас квартира трехкомнатная, дача, сразу ведь не продашь, надо покупателей найти, вы скажите ему, я же не прячусь, я здесь, честное слово, я не прячусь. Лиза помнит, как второй бородач коротко, без замаха бьет Егора кулаком в живот (который она целовала, к которому прижимала горячую щеку) и как Егор охает, захлебываясь словами, но, едва поймав дыхание, снова начинает обещать, убеждать и улыбаться, словно боится, что стоит ему только замолчать, и черта будет пройдена. Сдвинется незримая граница. Пока он не просит пощады, пока у него есть силы притворяться, что эта встреча у подъезда безобидна, не случится ничего непоправимого. Он уже прижат спиной к грязно-белому борту своей машины, длинное кашемировое пальто испачкано, губы разбиты. Мальчики с волчьими улыбками весело, равнодушно работают локтями, невидимая Лиза замерла на своем тротуаре и смотрит – пассивно и тупо, словно из-под воды. Исса сказал, машину отдай, предлагает один из бородачей. Да, радостно говорит Егор, выдувая некрупный кровавый пузырь. Да, конечно! Роется в карманах, вытаскивает связку ключей. Распахивается тяжелая подъездная дверь, визжат возвратные пружины, и худой, неодетый Егоров папа бежит, оскальзываясь по раннему апрельскому льду. Лиза завороженно глядит ему под ноги, видит тапочки без задников и бледные костистые щиколотки. А ну, кричит папа. А ну, я сказал! В правой руке у него маленький домашний молоток. Легкий, с захватанной деревянной ручкой. Егор поднимает глаза, морщит лицо и зовет жалобно и по-детски: пап! И роняет ключи от «мерседеса» в жидкую весеннюю слякоть. Один из волчьих бородачей оборачивается спокойно, безо всякой срочности, затем наклоняется, чтобы подобрать связку. В эту самую секунду Лиза лишается восторга. А из подъезда в холодный апрельский полдень уже выбрасывается, как рыба на берег, низенькая и круглая Егорова мама, вооруженная одним только голосом: Егор, Егорушка! Я милицию вызвала! Смуглые мальчики насмешливо хлопают автомобильными дверцами. Измученный Егор падает на руки родителям. Глядя вслед неспешно отъезжающему «мерседесу», Лиза думает о сумке с продуктами, лежащей на заднем сидении (в ней бананы, курага и куриная печенка). Через полторы недели Иссу и четверых его племянников расстреляют прямо на выходе из автосалона, и над стеклянным входом очень скоро появится новая вывеска, отражающая чаяния его следующих хозяев. Еще через месяц в положенный срок Лиза родит своего младенца, чье появление на свет, разумеется, невозможно отменить по такому незначительному поводу, как восторг, которого она больше не чувствует. В конце концов, это не единственная пропажа. Вместе со сгинувшим Иссой растворяется и страшный Егоров долг, который некому теперь возвращать, и его шальные заработки. И вредное, ненужное чувство превосходства над собственным отцом, которое так его мучило. С облегчением Егор – снова мальчик и сын – скатывается назад, в безопасную юность. Восстанавливается на юрфаке, получает красный диплом и с тех пор никогда больше, ни единого раза в жизни не полагается на шальной ненадежный фарт. Не рискует и следующие десять лет живет осторожно и скучно, отказываясь от дюжины восхитительных авантюр, в результате которых его непуганые ровесники то стремительно богатеют, то исчезают бесследно (а чаще всего проделывают сначала первое, затем второе). Со временем Егор (и это ясно им обоим) исполнит все, что обещал когда-то юной своей жене, просто это займет чуть больше времени. А пока они живут со своим первенцем в квартире Лизиной мамы, успешно отвлекая ее от коньяка. Бегают на лекции, ловят случайные заработки. Ездят большой компанией дикарями в Судак, весело пьют дешевый крымский портвейн. Пьяные, безденежные и молодые, они сидят ночью на пляже, на влажном песке, с волосами, хрустящими от невымытой соли, и заглядывают в глаза огромным южным звездам, и придумывают свои долгие и прекрасные будущие жизни. И Таня, двадцатилетняя, еще любимая Петей, еще ничего не потерявшая, ложится на спину и разбрасывает руки. Я такую напишу книгу, говорит она. Не сейчас, попозже, лет через пять. Вы представить не можете, какая это будет история. Огромная, на тысячу страниц. Обо всем. Вы будете читать и рыдать как дети. Закрыв лицо руками. Все будут рыдать. А ты, Вадька, потом снимешь по ней кино. Вадик смеется и шарит руками по песку, ищет зарытую бутылку «Массандры», а Петя улыбается в темноте, и прикуривает две сигареты, и кусает Таню за маленькое нежное ухо. Смотрите, главное, чтобы там была для меня роль, говорит Соня, в этом вашем шедевре. Без меня вам «Оскара» не дадут. Да куплю я тебе твоего «Оскара», гудит Ваня и кладет ей на худое черное плечо горячую ладонь. Оскар-шмоскар. Дурак, бормочет Соня нежно. Ты ведь понятия не имеешь, что такое «Оскар», ну скажи, Ванечка? Да без разницы, отвечает Ваня и гладит птичьи хрупкие ключицы под тонкой кожей. Ты пальцем покажешь, и я куплю. А у меня будет четверо детей, говорит Маша. Или пятеро. И красивый муж. Мы будем жить в огромном доме и заведем кота. И собаку. И еще лошадь. Я ужасно хочу лошадь. Анжелика и лошадь, смеется Соня и обнимает Машу за плечи, стряхивает жадную Ванину ладонь. Машка, ну зачем тебе пятеро детей? Что это вообще за мечта такая – дети? Я построю тебе дом, шепчет Егор Лизе на ухо, и никто, кроме жены, не слышит его. Красивый большой дом. С садом, чердаком и винным погребом. Дай мне еще пять лет, еще пять, и я построю. Лизина кожа пахнет солнцем, йодом и солью. С минуту она неподвижно, молча лежит на спине, потом поворачивает к нему темное лицо и смотрит без улыбки, без нежности. Смотри, говорит она так же тихо, почти беззвучно. Ты обещал. Глава четырнадцатая – Ты, сука, – смирно, вполголоса говорит Егор и возвращается наконец на свой остывший высокий стул. Складывает перед собой руки, одну ладонь на другую, склоняет голову. Он замирает и со стороны выглядит так, словно сдался и не скажет больше ни слова, и только Лизе кажется похожим на спортсмена перед стартом. На боксера в углу ринга в перерыве между раундами. Как и боксерские матчи, семейные ссоры длятся дольше, чем может выдержать человек, и отнимают все силы. Тем более что соперники – всегда одни и те же двое, так что им нет нужды продумывать стратегию схватки, изучать технику друг друга. План боя известен заранее. Уязвимые места подсвечены красным. За спиной у каждого из двоих, составляющих пару, постепенно накапливается и пухнет целый арсенал оружия, которое можно снимать с крючков в любом порядке. Которое всегда под рукой. Десяток-другой лет вместе гарантированно обеспечивают обоим бесконечные боеприпасы; болевые приемы отточены и доведены до совершенства. Это срабатывает только среди своих, с самыми близкими, но искушение слишком сильно. Да можно ли сопротивляться способности коротко, буквально двумя фразами вызвать у взрослого сильного человека слезы? Истерику? Приступ неконтролируемой ярости? Протянуть руку и легко, одним движением отделить мясо от костей? Лиза поднимает глаза на мужа и замечает его опущенные плечи, и мягко лежащие на столешнице руки, и расслабленное, как будто даже сонное лицо. Она садится ровнее. Лиза знает, как выглядит Егор, если он обижен или зол. Когда ему стыдно, когда он врет. Когда счастлив, доволен собой или ждет похвалы. Знает, в какой позе он любит спать. По выражению его лица может определить, что у него болит голова, а по первому слову в телефонной трубке – насколько он пьян. Она выгладила тысячи рубашек, хранящих линию его плеч. Родила ему троих детей. Двадцать лет ни с кем, кроме него, не спала. Ей известно, как сильно Егор нуждается в одобрении. В том, чтобы все вокруг было мирно и правильно. Чтобы его любили, принимали за своего. Как он ненавидит скандалы. В случайном дорожном конфликте, когда мужчины хлопают дверцами и выскакивают из машин, толкаются и кричат друг на друга, Егор в своем хорошем твидовом пальто всегда держится на расстоянии, с мягкой улыбкой танцует вдоль обочины с телефоном в руке и звонит в полицию. Лиза сидит на пассажирском сидении, вцепившись пальцами в кожаную обивку, наблюдая через стекло, как ее рослый красивый муж отступает перед взбешенным маленьким газелистом, примирительно вытягивая вперед руки. В этот момент она мечтает – истошно, страстно – о том, чтобы он подрался. Сорвал кожу с кулаков. Залил чужой кровью свой итальянский галстук. Лиза даже готова увидеть, как он проиграет, вернется в машину с разбитой бровью и надорванным воротом рубашки, но Егор никогда не дерется. Решает вопросы цивилизованно. Будь он храбр, Лизе проще было бы уйти. И у него совсем не складывается с мужчинами. Ваня, Вадик и даже Петя – не в счет, ему нужны свои, отдельные от Лизы друзья, и потому время от времени он привозит с собой на выходные какого-нибудь младшего коллегу, не сумевшего вовремя отказаться от приглашения, или нового клиента с женой. В такие дни Лиза накрывает стол скатертью, расставляет бокалы. Накручивает вокруг шеи нитку жемчуга. Вежливо улыбаясь, запоминает имена незнакомых женщин (напрасно, потому что дважды они никогда не приезжают). Молчит, освежает салаты и меняет тарелки, уступая Егору сцену, и, пока он жарит для них мясо, неестественно смеется, приобнимает их за плечи и зовет «старина», у Лизы рвется сердце так же, как если бы она наблюдала из-за ограды детского сада за уязвимым шестилеткой, которого другие дети не приняли в игру. Ей хочется вскочить и грохнуть кулаком по столу так, чтобы задребезжала посуда, рухнула ваза с фруктами. Чтобы покатилась бутылка, заливая вином скатерть. Крикнуть: да кто вы такие, чтобы пренебрегать им? Вы, со своими пустыми косноязычными женами, с залысинами, тридцатилетними ленивыми животами. Как смеете вы не любить его? Если бы кто-нибудь еще любил Егора, хотя бы кто-то один, кроме нее. Тогда она, возможно, смогла бы оставить его. Обаяние Егора профессионально и действует только на коротких дистанциях. В рабочем режиме в жарком радиусе Егоровой харизмы все работает на пользу дела, складывается как задумано. Он нравится разведенным служащим почты, налоговым инспекторшам и пятидесятилетним нотариусам, ему улыбаются женщины-судьи со злыми жабьими лицами. Он легко находит общий язык с полицейскими, выдергивает любые справки из жилконторы. Умеет шутить уместно и просто, правильно заходить в любые двери, тонко чувствует чужие границы и никогда, никогда не переходит их. Егор неглуп, приветлив и хорошо улыбается. Мягкосердечен (это знает Лиза), жалостлив и необидчив. Секрет Егорова успеха в отношениях с любыми, даже самыми неприятными незнакомцами состоит в том, что он попросту не считает их неприятными. Ему не приходится себя пересиливать, а значит, в его дружелюбии нет притворства. За каждой новой дверью Егор (и он, кажется Лизе, даже не отдает себе в этом отчета) всего лишь ищет друзей. Которых у него нет. Которых никогда у него не было. Потому что, стоит растаять деловой надобности, стоит Егору снять галстук и переключиться в обычный, не подчиненный конкретной цели человеческий режим, происходит необъяснимое: его шутки повисают в воздухе, голос звучит фальшиво и неловко, а искренность и обаяние выцветают, как старые обои. Лиза наблюдает это так часто, что давно сбилась со счета. Прямо за вином и мясом, спустя каких-нибудь два часа любые, даже самые глупые и никчемные мужчины начинают чуять в Егоре что-то постороннее. Негодное. Скучнеют и отказываются признавать в нем своего. Такие истории всегда заканчиваются одинаково. Гости снова сидят в своих автомобилях с дорожными, уже отсутствующими лицами, а Лиза с облегчением начинает стирать из памяти их ненужные имена. Больше всего страданий причиняет ей именно этот момент: когда Егор весело распахивает ворота и ходит затем от машины к машине, наклоняясь к водительским окошкам. Обязательно повторим, говорит он бодро. На майские, например, а? И похлопывает открытой ладонью железные автомобильные бока, как будто надеясь, что это ласковое прикосновение как-нибудь передастся сидящим внутри людям. Смягчит их. Заставит передумать. Окаменевшая на крыльце Лиза смотрит, как он торопится следом за отъезжающими машинами до самой дороги, как держит руку над головой, пока они не скроются за поворотом. Как идет потом назад, к дому, и вопреки всем законам перспективы с каждым шагом словно уменьшается в размерах. Лиза видит его лицо и думает: не могу. Не могу больше. – Сука, – повторяет Егор, не поднимая головы, и Лиза слышит, как девочка, беспокойная Ванина жена, жадно и радостно ахает в своем углу. Набирает воздух в легкие. Она ведь ляпнет сейчас что-нибудь еще, эта идиотка, и я ничего уже не успею, думает Лиза и смотрит на мужа, который сейчас, в эту минуту кажется ей похожим на пушечное ядро, вертящееся на дне окопа. Одно глупое слово. Любая бестактная фраза – и он взорвется. В такие минуты от Егора не стоит отвлекаться, но Лиза все-таки отворачивается, спешно и коротко, чтобы остановить несчастную дуру. Только попробуй, говорит ей Лиза молча, не разжимая губ. Не смей. Не лезь. И Лора тут же покорно захлопывает рот, со стуком смыкает зубы. Глаза золотой женщины вдруг напоминают ей два револьверных дула, и под этим взглядом Лорина новорожденная любовь испуганно съеживается, отступая. Превращается в ноль. Лора садится на пол, съезжает по кухонной стене, пересчитывая позвонками стыки желтых, как масло, керамических плиток, и снова чувствует себя бесполезной и глупой. Незначительной. Как всегда, как во всякий другой день. – Между прочим, отличный коньяк, – нервно говорит Вадик и вытягивает вперед руку со своим початым Camus Vintage, который тяжело, маслянисто всплескивает внутри резных бутылочных боков. – А давайте выпьем, – быстро подхватывает Маша и вскакивает, торопясь. – Ребята. Пожалуйста. Ну давайте. Такой кошмарный день. Лиза с нежностью, благодарно улыбается им обоим. Чувствительные невротики, тревожные одиночки, Маша и Вадик сейчас и всегда – ее союзники. Дети, которые чуют ссору между родителями раньше, чем она разразится, и готовы ходить колесом, лишь бы не дать ей начаться. Лиза единственная (кроме, может быть, Оскара) знает уже, в каком шкафу спрятана дюжина коньячных рюмок, и охотно встала бы, чтоб достать их. Проблема в том, что ей нельзя подниматься с места. Хрупкий баланс зависит сейчас в том числе и от ее неподвижности. От ее готовности послушно сидеть напротив застывшего, яростного Егора. Ей можно сейчас только кивнуть Маше – там, вон там, и вам придется справиться без меня. И поторопись. Умница Маша все понимает верно и только переспрашивает испуганными глазами – здесь? – а потом распахивает шоколадную дверцу. Десять пузатых стекляшек на коротких ножках выглядят в ее больших ладонях как горстка елочных игрушек, которые она швыряет на стол с поспешностью, словно это ампулы с лекарством, необходимым умирающему. Вадик рукавом вытирает горлышко уродливой бутылки, похожей на гигантский вычурный флакон духов, и наполняет, проливая, неровными порциями маленькую расставленную Машей шеренгу. И отступает от стола с искаженным нетерпеливым лицом человека, который не ел два дня. – Ну, – произносит он умоляюще, потому что не хочет быть первым, а остальные медлят; и скорее из сострадания все – и Лора, на секунду оставившая свой безопасный угол, и даже страшный грозовой Егор – тянутся и разбирают рюмки. В самом центре сливочной столешницы, среди смятых салфеток и полных пепельниц, остается три невостребованных стеклянных шара, и Вадик, который удержался, устоял и дождался своей очереди, отшатывается, испуганно отдергивает руку. Одинокая тройка выглядит законченной скульптурной группой, монолитность которой уже не нарушить, потому что одна из порций – и это очевидно всякому, кто умеет считать, – принадлежит Соне (которая в эту минуту лежит на полу в гараже). То есть останется нетронутой. Они могли бы догадаться и сразу отставить ее в сторону. Или, в конце концов, закупорить куском хлеба, предотвращая смешивание жидкостей, предназначенных мертвым и живым. Проблема в том, что эту десятую, лишнюю рюмку они наполнили случайно. Просто по инерции. И теперь, соприкасаясь боками с оставшимися двумя, она превращает гордость французских виноделов, великолепный тридцатилетний коньяк, в мертвую воду. Отравленную и жуткую. И потому суеверный Вадик, который всерьез, без дураков страдает от жажды, скорее останется трезвым или смирится с портвейном, а Таня, внезапно очнувшись, чувствует ледяной укол в сердце и тревожно глядит в непрозрачное окно кухни. Бледная ледяная корка, залепившая стекло, уже налилась чернилами; снаружи к Отелю опять подступает ночь. Таня вдруг не может вспомнить, сколько прошло времени с тех пор, как ее обиженный муж остался там один. Охотней всего она поднялась бы сейчас и выбежала на крыльцо, чтобы увидеть, как Петя – живой, сердитый и хрупкий – по-прежнему стоит там, на крыльце, прямо за дверью. С десятой по счету сигаретой в маленькой горячей руке. Таня чувствует тоскливое напряжение мышц. Жгучий, едва выносимый импульс. И не способна шевельнуться. Ей страшно распахнуть тяжелую входную дверь и никого не найти. – Через полчаса будет темно, – глухо говорит Оскар и вертит в пальцах коньячную рюмку, словно удивляясь тому, каким образом этот странный предмет попал к нему в руки. – Нужно подбросить уголь в котел. И делает легкое движение, чтобы подняться. Пусть он встанет, жадно думает парализованная, вдруг онемевшая Таня. Пусть выйдет первым, и тогда Петя, невредимый, точно окажется на крыльце. Это простая, испытанная временем детская магия. Старый трюк – послать вместо себя другого. Равнодушного и потому бесстрашного, ни о чем не подозревающего. Не дежурить у телефона, не заглядывать в почтовый ящик. Притвориться, что ты, лично ты ничего не желаешь и не ждешь, потому что Вселенная капризна и недобра и способна из ехидной прихоти, назло спутать твои карты. Испортить самый верный и надежный расклад. Да иди же ты, медлительный гад, думает Таня, и отворачивается и прячет от Оскара глаза, потому что по известным ей правилам так грубо вмешиваться нельзя. Чтобы обмануть безжалостное провидение, она должна сделать вид, что ей все равно. Оскар осторожно, как будто под гипнозом отставляет свой невыпитый коньяк. Упирается бледными ладошками в стол. Он вот-вот спрыгнет с долговязого барного стула, деловитый и бесстрастный. Прошагает по сумрачному коридору, в прихожей накинет свою глупую клетчатую куртку и выйдет на улицу, в страшную стеклянную тишину. И вернет ей мужа. – Вы ведь не уйдете прямо сейчас, Оскар? – нежно спрашивает Лиза и улыбается мягко, настойчиво. – Останьтесь, пожалуйста. Ненадолго. Мы ведь хотели выпить. Рыжая тварь. Безжалостная, равнодушная. Ее голос – материнский, всемогущий – с легкостью разрушает непрочный Танин гипноз, и маленький смотритель Отеля опять обмякает на своем высоком сиденьице, безрадостно и покорно, как трехлетка за взрослым столом. Смыкает пальчики вокруг хлипкой ножки бокала, сонно прикрывает глаза. Легко решает Петину участь. Гадина, холодная, равнодушная тварь, в бессильном ужасе думает Таня, господи, да что же это? Сколько вас будет еще, лицемерных, недобрых, бесчувственных, как же вы можете так со мной, почему вы не слышите меня, когда мне страшно? Разве я была к вам жестока? Неснисходительна? Разве я не пила с вами, не плакала, не сидела бессонных ночей? Неужели я не заслужила ответной жалости? Обычной, щедрой женской жалости? Вашу мать. Хотя бы раз уступите мне место. Ей нужно разбудить Оскара, избавить от морока, а значит, нейтрализовать Лизу. Отвлечь ее. Таня наклоняется вперед, тяжело ставит локти на стол и тянется крепкой сердитой ладонью. Хватает Егора за ледяное запястье. Чтобы обезвредить куропатку, придется разнести ее гнездо. Сожрать птенцов. – На случай, если вы все-таки не поняли, Оскар, – начинает Таня быстро, через силу, чтобы только не раскаяться, не успеть передумать. – Мало ли. Вдруг вы не поняли, о чем мы тут все это время говорим. Егор поднимает на нее глаза и вдруг бессильно, мучительно вздрагивает всем телом, пытаясь вырваться. Слабое это, неуверенное движение пугает Таню, которой вдруг кажется, что она обижает ребенка. – Так вот, – говорит Таня, стараясь больше не смотреть Егору в лицо, и в это время пальцы ее, существующие отдельно от ее раскаяния и жалости, превращаются в железо, смыкаются замко́м вокруг его кисти. – Оскар. Понимаете, дело в том, что Егор и Соня… – Я понял, – вполголоса произносит Оскар, и, повернувшись к нему, Таня замечает на маленьком бледном личике какое-то новое выражение. – Прошу вас, – продолжает Оскар. – Это необязательно. Не нужно объяснять. Ах, неловко тебе, думает Таня, чувствуя, как щеки ее до самых висков заливает жаром. Вот теперь, значит, тебе неловко. Ну еще бы. Это я, пока вы говорили обо мне, мерзла на крыльце (полчаса назад? час? сколько вообще прошло времени?). Я дала вам свободу безо всякой неловкости, бесстыдно жалеть меня. Качать печальными головами, понижать голос: бедная Таня, представляете, Оскар, ее муж много лет любит другую женщину, глупо и безответно, ну, знаете, как это бывает, просто-напросто ведет себя как дурак, а она, Таня, подумайте только, она ведь знала, не могла не знать, он ведь и не прятался толком. А теперь-то – другое дело. Они оба сидят тут же и слышат каждое слово, несчастная обманутая Лиза и бедный слабый Егор, неверный муж, который тоже не выдержал искуса, и я держу его бедную слабую руку именно затем, чтобы не дать ему вырваться и выбежать вон, потому что, в отличие от вас, сраные вы лицемеры, не боюсь говорить при всех вещи, о которых вы с таким наслаждением шепчетесь, думает Таня горячо, яростно. Стыдясь. – Как вы там говорили? Мотив и возможность? – продолжает она и даже наклоняется, чтобы все-таки заглянуть в опущенные Оскаровы глаза. И чувствует, что, если маленький иностранец добровольно не посмотрит на нее, она, пожалуй, готова схватить его за подбородок и насильно поднять ему голову. – Да вот же вам мотив, – говорит Таня. Рассерженная, красная. Охваченная жалостью и стыдом. – Два мотива. Берите.