Он откидывается на стуле, складывает на животе руки и сплетает толстые пальцы, заросшие рыжеватым волосом (которые сидящий на ковре Егор разглядывает с неожиданным отвращением). Недоверчиво качает головой, как будто ему только что рассказали нелепый, бессмысленный анекдот. – Опять ты груб, Ваня, брат, – грустно отзывается тонущий в ковре Вадик. – Груб и безжалостен. У тебя мешок денег и неприлично молодая жена. Тебе не хватает чуткости. А Соня была практичная женщина. Индустрия в кризисе, гонорары – говно. И потом, мы же не снимаем сорокалетних. У нас даже в телевизоре, Ванька, после сорока – сразу старость. Трупное окоченение. Ей пара лет от силы оставалась. А Егор – ну он же вот он. У него зарплата, страховка. Акции там всякие. Голубые фишки. – Пенсионные накопления у него, – говорит Ваня и наклоняется вперед, как сломанная статуя Командора. Морщит тяжелый лоб, закрывает лицо мясистой ладонью. И смеется. – Стоп. – Внезапно проснувшись, Вадик поворачивает к Егору бледное небритое лицо, широко открывает глаза. – Так ведь и было, да? Она в самом деле захотела, чтоб ты на ней женился? Чтоб бросил Лизу. А ты отказался, да? И тогда она пригрозила… – Черт, – говорит Вадик. – Черт, черт. Ну конечно. Вот в чем дело. Тени пляшут по стенам, лижут копченые охотничьи натюрморты. Петя съежился в углу стола, молчаливый и прозрачный, как призрак. Этот день никогда не закончится, понимает Егор с внезапным ужасом. Что бы мы ни делали, нам из него не вырваться. Мы попались. Застряли в лабиринте чужих холодных комнат и узких коридоров и будем вечно бродить теперь под оленьими головами. Пачкать посуду и пересаживаться с одного стула на другой вокруг бесконечного стола. Мучиться, унижать друг друга в холоде и темноте; стыдиться своих грехов. Как будто не только Соня, а все мы умерли здесь, все до одного; и это место, эти комнаты и коридоры, и головы на стенах, лед снаружи – ловушка. Чистилище. Нас не выпустят отсюда до тех пор, пока мы не раскаемся во всем, что сделали. – Господи боже, – жарко, настойчиво тараторит Вадик, приподнимаясь на локтях, – не слушай ты Ваньку. Ванька, конечно, грубый. Только, понимаешь, сейчас я с ним согласен, и, если бы ты подумал немного, Егор, ну пожалуйста, подумай ты головой. Дело не в тебе, при чем здесь ты вообще! У нее же за полтора года ни одной нормальной роли не было, и вот это адское детективное говно, ради которого мы сюда приехали, – это от отчаяния, ты пойми; лет пять назад ты бы к ней в очереди стоял, чтоб она сценарий согласилась прочитать. А тут она бегала сама, унижалась, и ей ведь все отказали, Егор! Она испугалась просто. Испугалась и взялась за своих. Детективное говно, с горечью думает Ваня. Ну конечно. И вспоминает Вадика, который сидит посреди собственной разгромленной кухни, нечесаный и страшный, с оттопыренной мокрой нижней губой, и не узнает никого. Или лежит в остывшей ванне, голый и синий, как утопленник, свесив руку со сломанной мокрой сигаретой. Который неделями не берет трубку. Который говорит: посмотри на меня, Ванька, я никому не нужен, Ванька, я ничего уже не могу. Детективное адское говно, думает Ваня и снова чувствует себя собакой, глупой пастушьей собакой, которая принесла кость. – Она просто подсчитала активы, понимаешь? – говорит Вадик. – Вот Ванька – грубый. А все-таки дал ей денег на этот сраный фильм. Может, никто больше не дал бы, слышишь? А он дал. Потому что свой. Она нас потому и подтянула, что мы свои. Ее активы – это же мы, Егор! Это мы. Она потому тебя и выбрала. Не какого-то чужого идиота с деньгами, который готов жениться на кинозвезде, даже если она похотливая, как мартышка, даже если она под газом каждый день с обеда. А тебя! Он же через полгода начал бы ей морду бить. При всех, чтобы видели. А ты бы не начал. Потому что ты свой. Конечно, с Петькой ей было бы проще, только у Петьки же нет ничего, а ты… – А ты попал, – неприятно улыбаясь, произносит Ваня. Упирается локтями в массивные колени и чуть-чуть наклоняется вперед, чтобы дать им рассмотреть его улыбку. Стул жалобно хрустит под его весом. – Попа-а-а-ал, – тянет он. В этой точке перед глохнущим от ярости Егором появляется выбор. Например, он мог бы сейчас прыгнуть и свалить набок чертов Ванин стул. Опрокинуть, оседлать. Зажмуриться и ударить как минимум раз. Ваня вместе со стулом весит сто двадцать килограммов. И сидит сейчас, широко расставив толстые ноги. Дышит шумно, с апоплексическим свистом. С Ваней все просто (понимает Егор). Он выпил свои триста пятьдесят и теперь просто ждет драки. Все, что для этого требовалось, сделано. Ваня уже молчит. А вот Вадик, мягкий и жалостливый Вадик (который и так уже лежит на спине), никак не может заткнуться и продолжает: – Ты бы не выкрутился, Егор. Сам знаешь. Она решила переехать в твой дом и чтобы ты кормил ее. А это значит, она бы переехала, а ты бы ее кормил. И мы бы не пикнули никто. Так бы и ездили к вам по пятницам. И даже Лиза… И тогда Егор наклоняется над ним. Нависает. Поднимает руку. Впервые за три десятка лет складывает пальцы в неловкий дрожащий кулак. – Ты бы сел на место, – тяжело говорит Ваня. Вадик открывает глаза. Заглядывает в чугунное Егорово лицо и реагирует мгновенно: капитулирует. Откидывает голову назад и открывает худую заросшую шею. – Ну ты же ни при чем. Это она, – тревожно говорит он. – Послушай, Егор, пожалуйста! Она была ненормальная. Не-нор-маль-на-я! У социопатов все по-другому, и нечего тут анализировать, и не надо что-то там принимать на свой счет, у них просто все правила отменяются, у них вообще нет правил. Вот у нас – есть, у тебя, у меня, у Петьки, а у нее их не было, слышишь, у нее не было ни одного правила. И никто не виноват. Ты не виноват. Инстинкты – мощная вещь. Оглушительная. Представители одного вида в живой природе редко дерутся до смерти – в этом просто нет нужды. Чтобы остановить драку и спасти себе жизнь, чаще всего достаточно просто признать поражение. Уступить и лечь на спину. И потому не жалобная Вадикова скороговорка, а именно его запрокинутая голова успокаивает Егора мгновенно, как успокоила бы собаку, крысу или волка. Вадик побежден, он сдается. Подставляет хрупкое небритое горло. И Егор опускает руку. С облегчением разжимает пальцы. – Знаешь, ты не слушай меня, – говорит беззащитный Вадик. Раскаявшийся Вадик. Вадик-миротворец. – Я мудак. Наговорил тут тебе. Ну откуда мне знать. В конце концов, она ведь не Ваньку выбрала. Он же у нас главный миллионщик… – Ну что ты заладил: выбрала, не выбрала, – с отвращением говорит Ваня. – Развели тут соплей. Это вас можно выбирать. Егора. Или вон Петьку. Меня – нельзя. Я сам выбираю, понял? Всё. Всегда. Выбираю сам. И уж я б эту суку точно не выбрал. Егор поднимает лицо к залитому тьмой огромному потолку, к холодной бронзовой люстре на пыльных цепях. Шарит взглядом по темным натюрмортам с кучками мертвых птиц и убитыми зайцами, висящими головами вниз. Видит Петю, неподвижного и немого, который скорчился в углу стола. Превратился в компактный соляной столп. И вдруг хихикает – отчетливо, громко. Распростертый на ковре поверженный Вадик вздрагивает. Чистилище, вспоминает Егор. Ну конечно. Какая теперь разница. – Вы не очень-то ладили с ней, а, Вань? – спрашивает он неузнаваемым скрипучим голосом. – В последнее время? – А мне не надо было. Ладить с ней, – резко отвечает Ваня. – Это ваша с Петькой была забота. – Да-да, – говорит Егор и встает. Выпрямляется. Стряхивает с брюк невидимую пыль. – Да. Мы оба дураки, это я понял. Петька – слабак, я – лопух. Только ты объясни мне, пожалуйста, одну вещь. Одну. Почему ты давал ей деньги? – Ты про кино, что ли? – говорит Ваня, улыбаясь. И откидывается на стуле. – Да там денег-то… – Не совсем, – скрипит Егор и аккуратно смотрит в сторону, чтобы не встретиться глазами ни с Ваней, ни с Вадиком. – Хотя и кино, на мой взгляд, очень странная инвестиция. Необъяснимая. Совершенно тебе не свойственная. Ты очень практичный человек, Ваня, я всегда тобой восхищался… Но ты ведь вообще ничего в этом не понимаешь, разве нет? И все равно отдал ей… сколько? Два? Два с половиной? – Это не подарок был вообще-то, – начинает Ваня. – Да, – опять говорит Егор. – Да. Не подарок. Разумеется. Здесь чувствительный Вадик начинает уже тревожно подниматься, стараясь заглянуть ему в лицо, но не может этого сделать, потому что Егор делает шаг назад, отступает в тень. – А ты ведь еще денег, кажется, ей занял в прошлом году? Она тогда купила эти хоромы на Котельнической. Четырехметровые потолки. Бамбуковый паркет. Колонны в прихожей. Неудобно об этом говорить, но мы же все понимаем, насколько это дорогая квартира, да? Очень дорогая. Я знаю, что она заплатила за нее твоими деньгами, Ваня, и понимаешь, какое дело. У меня сложилось странное впечатление. Мне показалось, она вообще не собиралась их тебе отдавать. Из своей безопасной темноты Егор наблюдает за тем, что творится с самоуверенной Ваниной улыбкой. Замечает наконец, как она застывает, словно в нее плеснули клеем. – И что? Ну и что? – жалобно спрашивает Вадик (который теперь сидит на ковре). – К чему ты… – А я же просто не понял сразу, – говорит Егор поверх нечесаной Вадиковой головы, и на мгновение оба, Ваня и Егор, вдруг становятся похожи на родителей, которые своей ссорой пугают ребенка. – Я-то думал сначала, она с тобой тоже спит, – продолжает Егор и неожиданно даже для себя самого выходит на свет, неуверенный, готовый в любую секунду шарахнуться прочь. – Спит. С тобой, – говорит Егор и снова хихикает отчаянно и громко. И делает еще шаг. – Вот тогда она мне и объяснила. Разложила на пальцах. Я сначала не поверил даже, да и кто бы поверил… – Ты чего несешь? – говорит Ваня. – Ребята, – жалобно сморщившись, бормочет Вадик. – Ну хватит. Вы чего? – …Чтоб именно ты. Бычище. Альфа-самец, – продолжает бледный от ужаса Егор и с каждым словом приближается на крошечный, аккуратный шажок. Мертвые зайцы беззвучно аплодируют у него за спиной. – Ты нажрался, что ли? – спрашивает Ваня, хмурясь. Если этот идиот подойдет еще хотя бы на шаг ближе, думает он, придется смотреть на него снизу вверх. – А как она смеялась, когда ты женился! Твоя бедная школьница хотя бы в курсе, Вань? У нее такой вечно голодный вид… Тут Егор захлебывается и булькает, потому что Ванины толстые пальцы, указательный и большой, теперь больно держат его за подбородок. Как клещи. Как гигантская горячая прищепка. Ваня сгибает руку в локте. Тянет безвольную Егорову голову вниз. Он уже снова опустился на стул, и потому Егор стоит теперь, согнувшись пополам, с вывернутой нижней челюстью, и глядит прямо в мутноватые от выпитого Ванины глаза. Чувствует, как из насильно раскрытого рта у него медленно, по капле вытекает слюна. – Всё? – спрашивает Ваня и жарко, как ротвейлер, дышит Егору в лицо. Егор переступает с одной ноги на другую, прислушивается к себе. С удивлением отмечает, что в эту конкретную секунду совершенно не чувствует страха. Что мог бы даже, пожалуй, дернуть сейчас головой, извернуться. Прикусить мясистый Ванин палец. – Ванька, ну ладно. Мужики. Да хватит! – умоляет Вадик. – Ну выпили… Петь, скажи им ты хотя бы, а? Но Петя (вдруг понимает Егор) проглочен тьмой и больше не скажет ни слова. Бесполезный Вадик вскочил и причитает. Остаются только они вдвоем. Тяжело моргающий удивленный Ваня и он, Егор, неожиданно не испуганный. Временно бесстрашный. Он дергает головой, отбрасывает Ванину ладонь. Высвобождается из захвата, но не отбегает прочь. Стоит там же, где стоял. Он смотрит. И замечает, что Ваня рассержен, но не уязвлен. В его лице нет ни боли, ни ярости, а только недоумение и досада, и Егор кажется себе комаром-неудачником, не сумевшим проколоть слоновью кожу. Диванной собачкой, укусившей хозяина за подол халата. Единственный способ дотянуться сейчас до Вани ужасен. Запрещен. Невозможен. – Ты не понимаешь, да? Ты что, сам еще не понял? – спрашивает Егор, у которого почему-то нет сейчас выбора, и улыбается дико, отчаянно, и снова наклоняется, подставляет скомканный подбородок с алой вмятиной от Ваниных пальцев. Как будто просит схватить его еще раз. Заткнуть ему к чертовой матери рот. – Нет, я знаю, ты… Для тебя это, наверное, просто неприемлемый вариант. Конечно. Только, Ваня, дорогой, это ведь неважно… где ты вырос, как ты воспитан. Это просто есть, как лишняя хромосома. Мы знакомы двадцать лет. Я тебя люблю. Ну, давай откровенно. Тебе же бабы вообще не нужны. Тебе вообще, кроме Вадьки, никто… Не договорив, Егор падает. Против воли смыкает челюсти, прикусывает язык и давится собственной кровью. Пытается вдохнуть и не может, потому что его грудная клетка расплющена толстым Ваниным коленом. Следом у него лопается надвое левая бровь. Трещит, сминаясь, глазное яблоко, брызгает слезная жидкость. Мгновенно вспухает веко. В огромном сумраке комнаты что-то рушится – стул, а то и несколько стульев. Звенит раскатившееся по скатерти стекло, обиженно шипит упавшая свечка. Ударив раз, Ванин кулак раскачивается теперь в полуметре над расквашенной Егоровой скулой. На тугом Ванином предплечье бессильно висят Петя с Вадиком – ничтожные, потрясенные и кричащие, но, несмотря на это, опрокинутому на спину Егору по-прежнему кажется, что они с Ваней сейчас один на один. Возможно, впервые в жизни. Удар – это вспышка острой боли, белая и яркая. Сразу после старательные нервные окончания спешат отключиться. Лопаются под кожей сосуды, наполняют жидкостью разорванные ткани. Надпочечники выплевывают в кровь обезболивающий адреналин, и поврежденная плоть немеет – быстро, чтобы не мешать телу двигаться. Предоставить ему отсрочку, необходимую для того, чтобы дать врагу отпор или убежать. Страх и ярость противоположны друг другу, но работают на один и тот же результат – на то, чтобы избежать следующего удара. Так или иначе его предотвратить. Егор избегает драк именно потому, что и освободительная слепящая ярость, и резкий обморочный страх ему одинаково недоступны. Он ни разу не испытывал ни того ни другого, а следовательно, не обезболен. Всегда помнит, что за первым ударом следует второй, и не может отвлечься от ожидания. Внутри драки натуральные Егоровы таланты уже бесполезны. Вмазанные адреналином люди теряют способность к анализу. Не слышат аргументов, не реагируют на харизму. Они лязгают челюстями и машут кулаками, взбираются на отвесные стены, бросаются из окон. На все время, пока проклятый гормон ревет у них в мозгу, превращаются в непонятных опасных безумцев. Поэтому он тихо лежит на спине, глотает свою соленую кровь. Скрученный гневом Ванин бицепс судорожно сокращается, чугунный кулак дрожит. Вот-вот разобьет Егору второй глаз. И даже если вялые рациональные Егоровы надпочечники в эту секунду все-таки поднажмут, толку уже не будет. Поздно. Егор прижат к полу, зафиксирован. Пришпилен, как бабочка. Лишен обеих возможностей: не может уже ни подраться, ни убежать. В его случае адреналиновая инъекция всегда промахивается, брызгает мимо. Не достигает цели. Вселенная несправедлива; в ней существуют люди, обреченные разбираться с жизнью без допинга. Где-то хлопают двери, коридор наполняется взволнованными женскими голосами. В подвале хрипло кашляет оживший генератор, и висящая под потолком тяжелая бронзовая люстра, мигнув, просыпается. Гасит ненужные свечи. Заливает тусклым брезгливым светом опрокинутые стулья, и заляпанную воском скатерть, и ликующих мертвых зайцев на стенах, и четыре неловко сцепившихся тела на пыльном красном ковре. Гигантская двустворчатая дверь распахивается, как ворота осажденной крепости, уступившие натиску. Холодный воздух из коридора врывается в столовую, сворачиваясь в дюжину маленьких ледяных смерчей. Скользит вверх по стенам, бесстыдно лижет потолок и качает люстру, перетряхивает пепельницы. – Ты! – с порога кричит Лиза оглушительно, страшно. Как чужая. – Пусти его! Дрянь! В глубоком Лизином голосе нет ни мольбы, ни страха – один только презрительный могучий императив, парализующий материнский приказ, и четверо замерших на полу мужчин сразу, как по команде, чувствуют себя мальчиками, нашкодившими в песочнице. – Убери руки, – требует огромная, опасная, разгневанная Лиза. – Убери. От него. Свои поганые. Руки. И с размаху, крепко толкает Ваню в плечо. Сдвигает с места. Освобожденные Егоровы легкие наконец расправляются. Он приподнимает уцелевшее правое веко и щурится навстречу электричеству, бесцеремонно льющемуся с потолка. Осторожно, чтобы не захлебнуться, втягивает носом воздух. Заглядывает в неожиданно детские обиженные Ванины глаза. И вдруг вспоминает застенчивого двадцатилетнего здоровяка в широких штанах. Вечно голодного. Восторженного. Готового в любое время вскочить и бежать в ларек за выпивкой, и мыть посуду, и ночь за ночью спать на крошечной раскладушке, поставленной поперек Лизиной кухни, только бы не возвращаться в свою липкую общагу. Только бы не дать им повода прогнать его. И чувствует себя свиньей. Отвращение и стыд, которые испытывает в эту секунду Егор, настолько сильны, что ему не хочется вставать.