До этого момента я думал, что возможной причиной моего появления в доме бабушки в полночь было желание разделить безысходное одиночество с Арчи, ведь я мог забыть — или не знать вовсе, — что он уехал в Чикаго, и мне, конечно, было известно, что для моего брата это время не такое уж позднее. Будь это так, я ни за что не оставил бы Гарри Уэстона одного в баре, где-то на другом конце города да еще так поздно только для того, чтобы найти Арчи и разделить с ним одиночество. И совсем не стоило ради встречи с Арчи топать пешком большую часть пути в надежде, что за это время прояснится в голове. Нет, скорее всего, мне нужно было поговорить не с Арчи, а с бабушкой. Но я никак не мог понять, в чем же все-таки заключалась моя «грандиозная идея»? Постаравшись отогнать от себя, отодвинуть эти свои мысли, я взялся за работу и погрузился в нее полностью, и, надо признать, с удовольствием и должным рвением. Грэйнджер только что вернулся, когда на моем столе зазвонил телефон. На этот раз звонил Карвер. — Род, как дела? — Надеюсь, нормально. — Вот и отлично. Послушайте, я скоро ухожу, у меня тут несколько встреч с клиентами. Если у вас есть что-то готовое, что вам хотелось бы показать сегодня, то лучше сделать это сейчас. Сегодня я больше здесь не появлюсь. — Хорошо, я иду. — Не хочу торопить вас, Род. Если вы считаете, что следует подождать до завтра или до понедельника, то это тоже годится. Просто я подумал, что ухожу из офиса раньше обычного, а вдруг вы хотите что-нибудь мне показать уже сегодня? — Да, кое-что есть. Иду немедленно. Я собрал все, что сделал к этому часу, и отправился к Карверу. Он кивнул мне на кресло. — Не спешите. Давайте сначала немного поговорим. Как идут дела? Входите понемногу? — Я уже чувствую себя здесь как дома. Все, с кем мне довелось сегодня встретиться, — отличнейшие люди. Не хочу говорить комплименты, но думаю, мне здесь нравилось работать и раньше. По крайней мере сегодня мне очень понравилось. Я понял, что должен был вернуться сюда раньше. — За это надо выпить, Род! Хотите вы этого или нет! Хотел я или нет — это значения не имело, и он начал готовить два стакана: себе и мне. — А теперь покажите, что вы сделали. Я показал. Ему понравился общий замысел. Некоторые вещи, правда, ему пришлись по вкусу больше других, и он указал, какие именно. То, что мне казалось несколько рискованным, слишком смелым, заставило его громко рассмеяться. — Отличная работа, Род, — заключил он. — Они обязательно выберут для своей рождественской кампании «Esquire» и другие журналы для мужчин. Если вам больше ничего не удастся сегодня напридумывать, тогда отшлифуйте то, что получилось, для зацепки, для начала и приготовьте для художественно-графического отдела. А завтра утром принесите мне на утверждение. — Обязательно. — Но не забывайте о женщинах. Надо что-нибудь придумать и в чисто дамском духе для журналов, предназначенных исключительно женщинам. Для них тоже можно выбрать что-нибудь эдакое, с намеком и подтекстом, если удастся, конечно. Обычно женщины любят делать подарки друг другу. Значит, надо, чтобы они сами захотели получить в подарок такие чулки. — А как вам покажется вот это: «Подари то, что тебе самой хотелось бы получить в подарок!». — А что? Совсем неплохо! Но необходимо еще подумать, все взвесить, продумать кое-какие детали. Не надо рисковать и выстреливать все так сразу, с ходу. Иначе мне придется увеличить вам жалованье, а это, по моим расчетам, намечено не раньше чем через месяц. Я вернулся в кабинет в отличном настроении. Остаток дня прошел очень быстро, я даже не заметил как. Один раз, уже ближе к вечеру, я встретил в коридоре Венги. Довольно холодно она бросила: «Привет, Род!» — и прошла мимо, не желая разговаривать. Эта встреча положила конец легкому беспокойству, которое я ощущал, когда вернулся к работе: я боялся попыток с ее стороны все усложнить, сделать наши отношения напряженными, избегая разговоров со мной… И надо признаться, у нее для этого были все основания. Тем приятнее мне было осознавать, что она не захотела так поступать. В пять часов, минута в минуту, я выскочил из конторы и направился к доктору Эгглстоуну — мне не хотелось заставлять его ждать. Был час пик, и, если бы я попытался забрать со стоянки машину, я только потерял бы время, да и ехать-то было совсем недалеко. Поэтому я решил полти пешком. Дошел до здания Юнион Траст, нашел в указателе в вестибюле нужный мне номер и поднялся на лифте в кабинет доктора. Он уже ждал меня. — Очень хорошо, что вы пришли, Род. Раздевайтесь до пояса. И коль скоро вы у меня в руках, я хочу провести полное обследование. Он прослушал меня стетоскопом и задал при этом дюжину вопросов. — Можете одеваться, а я пока выпишу рецепт — лекарство поможет наладить ваш сон. Я думаю, что одной капсулы перед сном вполне достаточно, но если заснуть не удастся, примете две, ничего страшного не случится. А как ваша амнезия, Род? Есть какие-нибудь проблески памяти, хотя бы незначительные? — Совершенно ничего. — Очень странно… пора уже памяти начать возвращаться, постепенно, от одного к другому. Предполагаю, что имеет место своего рода барьер, который оказывает сопротивление, мешает пробиться воспоминаниям. Кстати, Род, вы по-прежнему питаетесь в ресторане, а? — Конечно. Вы считаете, что это плохо? — Хорошего тут ничего нет, но я думал совсем не о вашем здоровье, когда задавал этот вопрос… Когда я запланировал сегодня задержаться, чтобы встретиться с вами, я позвонил жене и сказал, чтобы она не ждала меня к ужину. Мы сегодня приглашены на званый вечер, и я знал, что она хочет освободиться от домашних дел пораньше, чтобы иметь возможность заняться собой и подготовиться к вечеру. Так что, Род, если у вас нет никаких других планов, мы можем поужинать вместе. Я сказал, что нахожу его предложение просто замечательным. Пока я одевался, Эгглстоун выписал мне рецепт. Отправились мы в ресторан «У Гуса». Оба мы были довольно голодны и сочли, что немецкая кухня нам вполне подойдет. Заказали себе шницели по-венски, и, пока их готовили, мы съели несколько кусочков тонко нарезанного хлеба с маслом. — Род, давайте поговорим об этом вашем психическом барьере. Я продолжаю настаивать на своем: вы должны проконсультироваться у психиатра. Безусловно, существует нечто, о чем не хочется вспоминать, и именно это, с моей точки зрения, является причиной этой преграды. — А если я не хочу, отказываюсь что-то вспомнить, значит, мне и не надо это помнить, значит, без этого воспоминания я буду чувствовать себя лучше, счастливее. — Не знаю, право… Если быть предельно откровенным, то вначале я допускал возможность, что вы можете оказаться виновником этого убийства. А подобное эмоциональное напряжение вполне могло стать причиной шока и амнезии. Признаюсь, я лично разговаривал с лейтенантом Смитом, а также с вашим ближайшим соседом, мистером Хендерсоном, и они оба убедили меня, что вас ни в коем случае нельзя подозревать в убийстве. — Теперь я тоже абсолютно уверен в этом. Я пошел даже дальше, чем Уолтер, — в деле доказательства моего алиби: я восстановил все, что я делал той ночью, где я был и с кем, вплоть до того момента, когда он повстречал меня в центре города. — Отлично. Это очень хорошо, что вы так уверены. Но, Род, ведь все-таки есть нечто, какая-то вещь, о которой вам не хочется вспоминать. Должна быть обязательно. Если речь идет только о шоке, вызванном обнаружением трупа, амнезия должна была уже начать рассеиваться, исчезать. Однако существует какое-то воспоминание, которое скрыто от вашего сознания подсознанием, и именно это мешает вам избавиться от амнезии. И пока мы не извлечем это воспоминание из недр подсознания и вы не осознаете его полностью, память к вам не вернется. Не хотите же вы прожить остальную часть жизни вот так, без единого воспоминания о прошлом, Род? Не думаю, что вам хотелось бы зачеркнуть двадцать семь лет воспоминаний! Он наклонился ко мне и с увлечением продолжал: — Когда придет старость, Род, вы узнаете, как важны для человека воспоминания и как велика роль, которую они играют в нашем счастье, в нашей удовлетворенности прежней жизнью. Без воспоминаний человек не живет, а только существует. Я подумал, что он совершенно прав, ведь именно так и получалось в последние дни: я не жил, а только существовал. И еще я подумал: боже мой! Я так безумно влюблен в Робин, что мне страшно представить, насколько может быть хуже, когда ко мне вернутся эти самые воспоминания! Ведь тогда я вспомню все: как мы жили вместе целых два года, как она любила меня, как я ее целовал, ласкал ее тело, обнимал… Ведь это наверняка будет в тысячу раз хуже, чем сейчас, когда я ничего этого не помню! — Знаю, Род, что вы противитесь консультации у психиатра, но уверяю вас, вы должны обязательно побывать у такого специалиста. Каковы бы ни были причины, заставляющие вас что-то не помнить, забыть, это надо будет вспомнить и осознать во что бы то ни стало, ибо пока вы не вспомните всего, не сможете снова стать самим собой. На какое-то время я задумался, прежде чем ответить: — И даже в том случае, если я виновен в убийстве, хотя мы и не можем пока понять, как такое могло произойти? Вы считаете, что мне лучше знать? — Ну зачем же так, ведь не… Ну, ладно, давайте допустим даже такую возможность. И все равно, на мой взгляд, вам лучше об этом знать. Лучше потому — и здесь неважно, что произошло в прошлом, — что ваше подсознание уже знает! А иметь такой страшный груз, ненадежно скрытый в подсознании, это… Но я говорю глупости, этого просто не может быть! Давайте рассмотрим другую возможность; предположим, например, что вы убили свою бабушку, но случайно. Ваш мозг сопротивляется, не хочет принять этот факт, отвергает его, но этот факт как таковой принять можно. И если дело обстояло именно так или подобно тому, то все равно вам лучше будет знать об этом и принять действительность такой, какая она есть. — Как это я мог убить ее случайно? А потом взял и проглотил пистолет, что ли? Он нетерпеливо поднял руку. — Не знаю. Да это и не столь важно. Я вовсе не считаю, что случилось именно так, я просто привел пример. — Доктор, чуть раньше вы начали фразу, но не закончили: «А иметь такой страшный груз, ненадежно скрытый в подсознании, это…». — Хорошо, я закончу, раз вы так настаиваете: это может довести до помешательства. Мой шницель сразу превратился в жесткую подошву. — Особенно в том случае, как я понимаю, когда имеет место наследственная предрасположенность, — закончил я, продолжив мысль до конца. Эгглстоун пристально на меня уставился, причем его лицо выражало легкое удивление. — Я уверен, что вы считали свою бабушку не более чем эксцентричной особой, так ведь, Род? И ни о какой наследственной предрасположенности к помешательству не может быть и речи. Она была, что называется, помешана на деньгах, а это, мой друг, совсем другое дело. — Я думал, что вы знаете о том, что произошло с моей матерью. Правда, она умерла около двадцати семи лет назад, то есть задолго до того, как вы стали врачом нашей семьи. — Простите, Род, но я ничего не понимаю. Ваша мать умерла от опухоли мозга. А это не имеет ничего общего с наследственным помешательством. Я бросил нож и вилку на стол и воззрился на него: — Вы уверены, доктор? Как вы можете это знать, ведь вы тогда еще не лечили нашу семью? — Абсолютно уверен. Позвольте, я все объясню. Ваш отец обо всем рассказал мне сам. Зачем же мне говорить неправду, какой смысл? Знаете, Род, тем, кто знает, что в их роду были случаи безумия, особо гордиться нечем, и, чтобы скрыть это, они начинают уходить от ответов, иногда лгать, только бы не открывать правду. Но они никогда не лгут своему врачу, даже в том случае, если их визит напрямую никак не связан с психическими отклонениями в семье. — Доктор, все это для меня чрезвычайно важно, чрезвычайно! А можно найти доказательства этого, например получить свидетельство о смерти или какой-нибудь другой документ? — Можно, но надо подождать до завтра, когда начнет работать муниципальная служба записи актов гражданского состояния. Я думаю, что смогу кое-что выяснить прямо сейчас, коль скоро это имеет для вас такое большое значение. Ваш отец рассказывал, что ее оперировал доктор Класснер. Сейчас он уже старик, но до сих пор остается блестящим нейрохирургом и иногда даже сам оперирует. Если мне удастся застать его дома, я… — Вы собираетесь ему позвонить? Прямо сейчас? — Конечно, Род. Именно сейчас. К этому времени Эгглстоун уже покончил с едой и ждал, пока доем я, чтобы мы могли перейти к десерту… Он встал и направился в вестибюль, где стояла телефонная кабина. Я видел, как он вошел туда. Я уже не мог больше проглотить ни кусочка и отодвинул от себя тарелку. Наконец он вышел из кабинки и вернулся к столу; я внимательно смотрел ему в лицо и пытался угадать, удалось ли ему узнать что-нибудь новое. Доктор сел за стол и очень спокойно начал рассказывать: — Я разговаривал с Класснером, и он очень хорошо помнит этот случай, потому что она была первой его пациенткой, умершей на столе во время операции. Как я вам уже сказал, речь шла об опухоли на одном из полушарий мозга. Так что в этом отношении у вас не должно быть никаких сомнений. И откуда только у вас могла появиться мысль, что она страдала безумием? Ведь когда она умерла, вы были таким крошечным, что ничего еще не могли ни понять, ни даже запомнить.