Афанасий, выслушав пересказ Натана о встрече с Лабазновым и Беусом, только головой покачал. И головой же поклялся, что сам жандармский капитан всю неделю никакими иными делами, кроме как показательная охрана безопасности Государя, не занимался. Ну, разве что мог поручика в Вознесенск с поручением отправить, но это как-то сомнительно. Оставалось только в который уж раз признать, что Лабазнов-Шервуд — человек скользкий и опасный. А еще Дрымов, слегка смущаясь, сказал, что его «Потапке, тьфу ты, то есть Прошке… в смысле просто Прошке без “тьфу ты”» скоро исполняется девять лет. А посему не может ли господин Горлиж («услуга за услугу») поговорить в Лицее, на каких условиях могут взять туда ребенка. И заодно уж на будущее и про девичье училище узнать — «Тинка-то быстро растет». Горлис по такому случаю специально съездил в учебное заведение. Поговорил со всеми, разузнав тонкости поступления для дворянских сыновей (пасынок Прохор по отцу был дворянином) и не дворянских дочек (сам Дрымов наследного дворянства пока не выслужил). С Брамжогло интересно побеседовал о воронцовской библиотеке и об иврите. При обсуждении последней темы еще и Орлай подошел. А он в ней также знаток изрядный. Что до госпожи Ранцовой, то она помолодела лет на десять, как всегда бывало при приезде сына. Виконт Викочка сдал экзамены досрочно, отчего прибыл в Одессу не в июле, как все, а в июне. Любовь Виссарионовна, отдавая должное подбору одежды Натана (она ж не знала, что благодарить за это нужно Фину), сказала, что хочет сделать подарок Викочке в честь успешного завершения первого курса. Тот просит набор шейных платков новомодной расцветки. Как полагает Натаниэль Николаевич, в смысле педагогики и мужской психологии — это хороший подарок, правильный? Господин Горли назвал выбор идеальным. А с близкой, но такой далекой войны новости доходили скупые, зато радостные. Оказалось, что бывшие непокорные запорожцы, когда-то ушедшие из разрушенной Екатериной II Сечи в Турцию и создавшие там Задунайскую Сечь, в полном составе перешли Дунай, моля императора о прощении и дозволении продолжить войну, но уже на русской стороне. И снова — жаль, что нет рядом Степана! Он бы помог понять диалектику сего хода событий. Императрица Екатерина Запорожскую Сечь разрушила. Теперь же внуки тех, кто с этим не согласился, должны просить прощения у ее внука. В чем тут суть?.. Но вдруг эта новость как молнией ударила в мозгу Натана — после чего всё открылось и всё стало понятным и в давней истории, и в ближней! Ведь известная ему ветвь Кочубеев после разрушения Запорожской Сечи генералом Текели тоже ушла на юг. Дед и отец Степана — Мыкола и Андрей Кочубеи, хорошо известны казакам по обе стороны Дуная. Должно быть, Степан в генерал-губернаторской канцелярии был посредником в переговорах, как, когда и на каких условиях казаки Задунайской Сечи вернутся под российскую корону. Теперь это становилось совершенно очевидным. Если ж так, то Степко действительно не мог, не имел права никому, даже Танеле, рассказывать о сути происходившего. Ведь речь шла не о нем лично, а о жизни тысяч казаков. Султан-реформатор крут и решителен. Если он начал правление с казни свергнутого брата, если он со своими янычарами расправился столь решительно, то нет сомнений, что, прознав о неверности казаков, и их казнил бы жесточайшим образом. К счастью, по сообщениям ответственных лиц и русской прессы, на сей раз обошлось без жертв: казаки перешли на русскую сторону разом и всеми куренями! Да, Горлис теперь по-новому посмотрел на ссору с Кочубеем. Если признать обоснованность позиции Степана, то нужно с ним мириться. Но как это сделать? Хорошо, конечно, что они не наговорили друг другу грубостей, не осложнили дело до крайности. Но и без того решающий разговор вспоминался в крайне неприятных красках. Этот насмешливый тон, эти шуточки. Натан понял, что сам не сможет приехать в хату Кочубея. Ну а Степан домой к нему вообще не ездил. Точнее, мог приехать позвать во двор, но в дом не входил. Говорил, что чурается панской атмосферы. Ага, а в дома Фундуклея пойти не почурался! Так-так-так, кажется, снова начала просыпаться злость на Степана. Следом же, как и раньше бывало, начала вспоминаться его Надежда. Да что ж за наваждение такое с этими Кочубеями, когда оно закончится и как разрешится?.. * * * И вновь о войне. Мы ж забыли сказать: в мае пала еще приморская крепость Кюстенджи[49], что благоприятствовало снабжению. Так что в июне война шла своим чередом, показывая очередные успехи. Но если румынские княжества с дружественным православным населением были заняты безо всякого сопротивления, то теперь задачи становились всё сложнее. Нужно, перейдя Дунай, двигаться далее на юг. Там же — преодолевать сопротивление турецких войск и часто — местного населения. А также вновь и вновь осаждать османские фортификации. Главнокомандующим Дунайской армии был генерал-фельдмаршал Пётр Витгенштейн, любимец России, «спаситель Петербурга» в войну 1812 года, начальником штаба — генерал-адъютант Павел Киселев. (Ежели позволите, снова несколько слов о том, что было известно Натану из пересказов Фины. Павла Дмитриевича хорошо знали в Одессе, он проживал тут — когда не мешали армейские дела — со своею супругой Софией Потоцкой. Говорили, что их брак, некогда заключавшийся по большой любви и вопреки сопротивлениям невестиной матери, Софии-старшей, со временем дал трещину. Началось это после смерти от болезней их двухлетнего сына. Да тут еще, как на беду, Киселев подпал под обаяние очаровательной свояченицы — Ольги Потоцкой, ставшей в браке Нарышкиной. Злые одесские языки в связи с этим называли Воронцова, Киселева, а также равнодушного к жене Льва Нарышкина, который, в свою очередь, больше любил чаевать у жены своего дядюшки, «тремя кузенами» или же «тройкой», причем последнего — «коренным», а двух первых — «пристяжными»[50].) Ну, собственно, всем означенным знания большинства одесситов о войне заканчивалось. Но из-за взятия Кюстенджи городских работ прибавилось. Теперь во всех портах имперского юга нужно было готовить корабельные транспорты для доставки людей и грузов к месту военных действий. * * * Драгоценный читатель, видимо, мог заметить, что автор будто бы тянет время, сбивчиво и неловко говоря о том о сём, но откладывая нечто важное, однако неприятное, подальше. Увы, нужно, нужно всё-таки сказать… Дело в том, господа, что 18 июня погибла наша замечательная мастерица, модистка Ивета. Впрочем, обнаружено это было только на следующий день, во вторник. Одна из клиенток девушки пришла к ней за украшениями к шляпке, заказанными накануне. Но в назначенное время никто не открывал. Тогда можно было решить, что Ивет (как ее часто называли на французский манер) забыла о времени предоставления исполненного заказа да ушла куда-то по делам. Как говорила позже свидетельница, ей «сердце подсказало, что что-то не так». Но логичнее было предположить иное: женщина последовала широко распространенной российской привычке смотреть в замочную скважину. А сделав это, она увидела, что комната модистки закрыта на ключ изнутри. Следовательно, Ивет у себя, однако в назначенный час не открывает, не отвечает, и вообще никаких шевелений по ту сторону двери нет. Значит, что-то с ней неладно. Заказчица спустилась вниз, чтобы рассказать обо всём работникам, отвечавшим у Горлиса за порядок в доме. Те поднялись вместе с нею в мансардный коридор и уж совершенно законно стали смотреть в замочную скважину. Из-за вставленного ключа что-то разглядеть было трудно. Но Ивет по-прежнему не отзывалась. Это было тревожно — кто знает, может, у нее приступ нездоровья и именно сейчас девушке нужна помощь? Посему решено было взламывать дверь, немедля. Когда ж ее взломали, картина открылась совсем печальная. Ивет лежала на полу в своем лучшем платье, туфлях и шляпке, из чего можно заключить, что она готовилась к выходу на улицу. Однако ж была убита выстрелом в сердце. Причина ее смерти лежала рядышком — пистолет. Дело получалось серьезное. Потому один из работников побежал к дому Фундуклея, где Натан, по обыкновению последних дней, работал с библиотекой. Горлис дал пришедшему денег на ямщика и велел срочно ехать в полицмейстерство, найти там частного пристава Афанасия Дрымова, сообщить ему о произошедшем. Натан же, домчавшись до своего дома, приступил к осмотру, усмиряя сердцебиение и боль в этом органе, хранящем, как кажется, нашу душу. Заказ для своей клиентки Ивет оставила на специальной подставке для готовых шляпок. Та забрала его и, утирая слезы, собралась идти домой. Но Натан попросил ее не торопиться и ответить на несколько вопросов. Впрочем, заказчица ничего особенного рассказать не могла, упирала исключительно на то, что за заказ уже заплатила и в замочную скважину не подглядывала. Во время допроса появился и Дрымов. Потому пришлось свидетельнице рассказывать всё наново, со второго захода — уже четко и последовательно. Наиболее ценным в рассказе ушедшей клиентки было уточнение занятий для заработка жилицы Иветы. Она была не столько модисткою, сколько тем, кого во Франции называют La Marchande de Modes, то бишь «торговка модным». Впрочем, и сие не совсем точно, поскольку Ивет, не имевшая ни магазина, ни лавки, была не столько торговкой, сколько изготовительницей. Трудилась она надомно, по принципу английской «рассеянной мануфактуры». Благодаря тому, что работу свою делала хорошо и скоро, имела хорошую клиентуру. К тому же быстро смогла получить признание от одесских портных. Те, зная ее хороший вкус и чувство меры, часто отправляли клиенток именно к ней — для доделки, изготовления стаффажных красот. Среди клиентов Иветы были в основном женщины. Но случались также мужчины, которым она ладила шейные платки, другие галстуки; оформляла вышивкой, в том числе бисерной, кошели и разные милые безделки. Только сейчас, оказавшись надолго в комнате погибшей, Горлис понял, почему она была ему столь мила, близка. Ведь ее работа во многом похожа на ту, что делали матушка Лия да любимые сестры во время их семейного проживания — до большого пожара — в австрийских Бродах. Только те галантерейно, по последней моде, оформляли игрушки рутенского мастера Лютюка, продаваемые далее в горлисовских лавках. А Ивета примерно то же мастерила для людской одежды. Далее пора было переходить к внимательному осмотру убитой, помещения, всей окружающей обстановки. Прежде всего внимание привлекало оружие, ставшее причиной смерти, — довольно дорогой пистолет французского производства, мастерской Gevelot. Он лежал недалеко от правой руки погибшей, рукоятью — к ее руке. То есть версию о самоубийстве отбрасывать не следовало (тем более, помня о ключе, вставленном в замок изнутри). В комнате была открыта одна створка окна, что для нынешнего времени года и жаркой погоды казалось вполне естественным. Но в то же время навевало воспоминания об одесской боязни к оконным кражам, загадочном Криухе (да и об открытом окне в спальне-кабинете купца Абросимова — тоже). Беглый осмотр комнаты и тела погибшей никаких несообразных предметов или записей, могущих что-то подсказать или вызвать сомнения в версии самоубийства, не предоставил. Далее состоялся подробный досмотр. А обследовать было что. Как у всякой модистки, работающей на дому, у Иветы имелось несколько рабочих столов, столиков, подставок, на которых лежали, висели разные заготовки. А в столах было множество ящичков (шухлядок, как сказал бы Степан или Надежда), в каковых хранились нужные вещи и материалы: нити, иглы, булавки, пяльца, бисер, соломка разных видов, ткани, краски, кисти… Здесь тоже не нашлось ничего интересного. Но важными оказались документы жилицы, обнаруженные в одном из ящичков. Так Горлис и Дрымов узнали ее полное имя — Ивета Павловна Скавроне. Она была сиротой, выпускницей одного из приемных домов Ведомства учреждений императрицы Марии. Точнее — дома сего ведомства в Санкт-Петербурге. Там девица Ивета прошла полное обучение женским дисциплинам и получила профессию, дающую ей шанс на достойное, не голодное существование в самостоятельной жизни. Во врачебной справке «девицы Иветы Скавроне» указывалось, что северный климат российской столицы для ее здоровья «крайне неблагоприятен». Посему для более долгой жизни рекомендовалось переехать на юг империи. В графе «родители» в ее бумагах туманно писалось «Мастеровые из Лифляндии». Это тоже многое объясняло. Натан, привыкший к итальянскому присутствию в Одессе, признаться, думал, что подлинная фамилия Иветы и ее родителей была Скаврони. А далее она пала жертвой невнимательности паспортного чиновника. Теперь картина казалась иною. Получалось, что это фамилия жителей Лифляндии. Ну а отчества Павлович, Павловна в учреждениях императрицы Марии давались лучшим воспитанникам и воспитанницам — в память о Павле, муже вдовствующей императрицы. После первого обыска — поверхностного и второго — дотошного провели еще третий — придирчивый, в ходе которого целью было именно что «придираться», выискивая неочевидные странности. И вот здесь удалось обнаружить две особенности, вызывающие вопросы, наталкивающие на размышления. Первое — к крюку пониже окна надежным узлом был привязан кусок довольно толстой веревки. При внимательном рассмотрении было видно, что веревку эту перерезали, причем недавно. Кончики перерезанных нитей не успели заелозиться, как это бывает по прошествии времени. На сие обратил внимание Афанасий, что не странно, поскольку у Натана на такие железки на мансардном этаже его дома глаз совершенно замылился. Перед тем как вести повествование дальше, нужно объяснить, зачем под окнами в мансардных комнатах Дома Горлиса были прибиты такие весьма прочные крюки. После трагического пожарища в Бродах в 1814 году Натан очень серьезно относился к этой опасности. Когда он десять лет назад расширял, достраивал и обустраивал свой дом, то прикинул, можно ли будет спастись из дома в случае пожара. Из первого или даже второго этажа нестрашно и выпрыгнуть. А вот мансардный этаж — другое дело. Прыжок из него грозил членовредительством, а то и смертоубийством. Поэтому Горлис настоял, чтобы на сём этаже ниже каждого окна, под подоконником был глубоко вбит надежный крюк. Привязав к нему хоть веревку, хоть скрученное постельное белье, жилец имел шанс спуститься пусть даже до уровня второго этажа или пониже, откуда уж можно безболезненно прыгать. Не все выслушивали эти рассуждения серьезно, но дело хозяина дома — предупредить. Как ему теперь казалось, Ивета была из тех, кто серьезно отнесся к рассказу о возможном пожаре. И сразу спросила, где, по какой цене можно купить надежную веревку. Канат, обрезок какового имелся, был как раз таким — вполне прочным, чтобы по нему, достаточно длинному, мог спуститься взрослый человек. Но зачем его обрезали? Главное — кто и когда? Сама девушка, отчего-то разнервничавшись, или, скажем, когда веревка ей понадобилась для какого другого дела? Или злоумышленник, пришедший в комнату после ее смерти иль, может, ее даже убивший?.. Гадания-гадания… Вторая любопытная деталь заключалась в том, что за одним из рабочих столиков в углу комнаты, ближнем к двери, обнаружились битые остатки недорогой фаянсовой штучки. У Иветы была такая работа, что сама по себе приучает к аккуратности, поддержанию порядка. Поэтому долго лежать фаянсовые осколки не могли, она б их непременно прибрала. А это означает, что фигурка упала незадолго до ее гибели. Или после нее. И снова вопросы — как, при каких обстоятельствах, кто уронил? Натан с Афанасием аккуратно, дабы не сдуть пыль, осмотрели поверхность столика, с которого упала фигурка, изображавшая какую-то птицу, сидевшую на цветке. А надо сказать, что этот стол, в отличие от остальных, не был занят заготовками шляпок; искусственных цветов, делаемых для них; нитями с нанизанным бисером; фальшивыми жемчугами и самоцветами. Нет — поверхность стола была свободной ото всего и предназначалась единственно для фигурки, стоявшей не в самом центре, а ближе к стене. Это стало видно благодаря «пыльной тени» на том месте, где она ранее располагалась. И вот самое главное — на краю этой же столешницы еще что-то лежало да было забрано, отчего пыль смахнулась. (Чтоб вы не подумали об Ивете плохого, нужно напомнить, что Одесса — город чрезвычайно запыленный, так что летом, да еще при открытом окне, слой пыли появляется очень быстро.) Конечно, это и сама девушка могла перед смертью что-то взять, переложить в другое место, не обращая уже внимания на упавшую и разбившуюся фигуру. Но мог и злоумышленник забрать нечто для него важное, заодно смахнув на пол и фаянсовую птичку. Глава 12 Да, как ни крути, но получалось, что после ссоры с Кочубеем удача оставила Горлиса. Зависшее делопроизводство с наследством Абросимова, а теперь — того хуже: смерть, убийство или самоубийство жилицы его доходного дома. Сплетники начали распускать слухи: мол, этот французик со своей певицей — вообще человек крайне аморальный, вот Фина и застрелила несчастную девушку из ревности. Пошли сплетни и другого толка: на мансарде в Доме Горлиса настоящий бордель под прикрытием работы модисток, и вот одну из падших женщин застрелил недовольный чем-то сильно пьяный клиент. Осознавать гибель такой замечательной девушки было и без того непросто, а тут еще грязные россказни. И снова вспомнилось пророчество цыганки. Только сбылось оно не на Люсьене, а на другой светлой личности, сестрински похожей на куафёра. Больно… * * * Но во всех случаях от уныния лечит дело, важное занятие. Потому в четверг, 21 июня, побыстрей отработав в воронцовской библиотеке, Натан засел в своем рабочем кабинете, предупредив работников по дому, чтобы его не беспокоили. Разложил бумаги и начал делать пометки, рисовать схемы. Прежде всего касательно своего дома. Здание было довольно большим — на семь окон с обеих сторон. Первый этаж занимал Натан со своим хозяйством. Если точней — то там были, во-первых, его с Финою жилье: прихожая; столовая, совмещенная с гостиной; кабинет Натана, с располагавшейся там же библиотекой; будуар Фины; спальня; туалетная комната. К сему, во-вторых, примыкали кухня, три комнаты для работников и работниц по дому, а также, в-третьих, подсобное помещение для инструментов и припасов (и из него лаз в прохладный погреб). Выезда Натан с Финою не держали. На втором и мансардном этажах, куда вела двухмаршевая лестница в восточном конце дома, в центре были коридоры с дверьми квартир по обе стороны. Коридоры эти освещались днем окнами, сделанными в торцах дома, как стемнеет — ставились свечи в подсвечниках на стенах. Люсьен занимал самую большую квартиру на втором этаже — в три комнаты на три окна; рядом, по обе стороны, были две двухоконные-двухкомнатные квартиры, с другой стороны — три двухкомнатные и одна однокомнатная. На мансардном этаже имелось четырнадцать комнат для проживания. Ивета обитала в одной из двух центральных, что чуть пошире остальных. Для нее это было особенно важно, поскольку требовалось место для раскладывания рабочих заготовок. Трудиться она старалась в световой день, дабы не портить зрение, как стемнеет. Перед окном у нее стояло специальное удобное кресло с откидной рабочей столешницей. Судя по состоянию тела при имеющейся температуре, смерть, скорее всего, наступила в понедельник днем. Выстрела пистолета никто не слышал. Но это неудивительно: ракушечник, из коего строился дом, неплохо глушит звук. А один выстрел из «Жевелó» легко принять за треск сломившейся сухой ветки или падение плоского предмета. Опрос других жильцов дома показал, что последний раз Ивету видели в понедельник утром. Она шла к дому и была грустна. Чтобы кто-то чужой приходил в Дом Горлиса в понедельник — такого не заметили (но это не значит, что никого не было). При этом ключи от входной двери имелись только у проживающих в доме. Такие, не слишком обильные сведения. Их добывал Натан. А вот клиенток и клиентов погибшей и портных, с нею сотрудничавших, опрашивал Дрымов. Но и там оказалось не густо. Ивета — славный человек и хороший работник. Ну да, в последние дни была грустна, казалось, что нечто ее гнетет, однако же, у кого из нас не бывает скверного настроения и тяжелых недель (особенно, pardonnez-moi[51], у взрослых девушек). Так что, несмотря на все старания, расспросы и поиски, для Горлиса и Дрымова история по-прежнему оставалась совершенно герметичною. Как и та комната, в которой нашли несчастную. Конечно же, Натан вновь припомнил смерть Абросимова, положившую начало череде его неудач. Тогда ведь тоже была комната, запертая изнутри, и также открытое окно. Только там злоумышленник, ежели таковой был, мог без риска для себя выпрыгнуть из окна. В этой же истории сие было бы слишком авантюрно. И тогда мысли вновь возвращались к веревке, привязанной к крюку. А что ежели пофантазировать? Можно ли так надрезать веревку, чтобы по ней выбраться из окна да потом, дернув, полностью оборвать и унести с собою? Хм-м. Трюк почти цирковой! Это ж надо сделать надрез не избыточно, а то сразу оборвется; и не недостаточно, а то потом будешь дергать-дергать без толку. Пожалуй, почти невозможно рассчитать столь точно. Да и надрез же, как вспомнилось Натану, был ровный: разом отчекрыжили — и всё. Но сама тема, появившись, не отпускала — веревка из окна… Кстати, а чья квартира, под Иветой? Ха! Так ведь Люсьена де Шардоне. Любопытно… Натан вспомнил, что опрашивание куафёра о случившемся было вообще самым непростым из всех общений с жильцами. Мрачный Люсьен сам пытался выспросить, есть ли подвижки в розыске цыганки Теры (а их не было). Когда же разговор возвращался к Ивете и ее смерти, Люсьен становился не только печален, но косноязычен и, пожалуй, что испуган. Ну фантазировать так фантазировать! А что ежели Ивета и Люсьен, брат и сестра, осиротевшие, потерявшиеся, но теперь нашедшие друг друга, однако по какой-то причине не желающие открывать своего родства? Посылки для такого суждения слабые, однако имеются. Во-первых, внешнее сходство и схожесть натур. Во-вторых — туманное прошлое обоих… Итак, можно предположить, что они — брат и сестра, которые поселились в Одессе. И затеяли здесь некую интригу, по ходу которой никто не должен знать об их родстве… Кстати, тут впору припомнить возгласы о ворах, якобы лезущих в окна его доходного дома. Что, если это не «якобы», что, ежели то Ивета сбрасывала веревку, а Люсьен взбирался по ней в ее окно?! На мансарде они держали родственный совет, намечали планы на будущее, после чего Люсьен тем же путем отправлялся обратно. Первый раз кричали «Воры», когда было еще не очень поздно. Второй раз — попозже. Возможно, после этого Ивета и Люсьен насторожились — и лазанье производилось лишь совсем глубокой ночью. Также они могли быть не братом и сестрой, а любовниками. Что сказать, де Шардоне был очень любим одесситками, имел множество романов открытых. Еще больше — тайных (никто ж не знает, что происходит, когда он за двойную-тройную плату приезжает на домашний вызов, особливо в водевильных условиях отсутствия мужа). Чаще же для Люсьена высшей доблестью было не завести роман, но избежать его. И если у них с Иветой имелось взаимное амурное влечение, то зачем было скрывать его настолько хитроумно? Лишь из скромности?.. Теперь — по поводу предметов. Сейчас перед Натаном лежала разбитая фаянсовая птица, которая не могли ни спеть, ни рассказать. Правда, при подробном осмотре фигурка оказалась не такой дешевой, как подумалось вначале. Один осколок запрыгнул в щель между стеной и ножкой столика. И вот когда его выковыряли, на нем обнаружилось клеймо — Берлинский королевский фарфоровый завод. Впрочем, это немного давало для поиска — в Красных рядах подобных фигурок много. Что касается пистолета «Жевело», то его забрал Дрымов и обещал провести розыски по своей линии. Более никаких вещественных доказательств нет. Ну не станешь же считать таковою пыль, смахнутую со стола. В итоге получалось похоже на историю с завещанием Абросимова. Что-то известно, но не больно много. Какие-то подозрение имеются, но можно всё свести и к смерти по внутренним причинам, в первом случае — по болезни, в сём — из-за самоубийства. Две смерти в замкнутых изнутри комнатах… Тут, пожалуй, надо бы с Видоком посоветоваться, письмо ему в Париж написать, он с его опытом обязательно что-то посоветует. Тут же пришла мысль о другой эпистоле… Люсьен де Шардоне — наш дорогой Наследник Леонарда. Но мы же тут, в Одессе, мало что ведаем о происхождении как первого, так и второго. А тётушка Эстер умна и энергична. Может, ее попросить разузнать в Париже о великом куафёре Леонарде? Она наверняка сумеет помочь. Тоже хорошая идея. В общем, не зря сегодня поразмыслил, можно уж и на отдых идти. Но вдруг Натан напрягся — вот! Вот еще одна вещь, которую он подзабыл. (Степан, сейчас отсутствующий, всегда на подобные промахи указывал.) Узел на крюке под подоконником! Сам Горлис в этом не больно разбирался, однако есть же люди, которые понимают. Узел ему показался непростым, как-то по-особому хитро навороченным. И снять его с крюка, имеющего на конце утолщение, не вытаскивая железку из стены, было невозможно. Однако надо бы забрать сей узел, а то вдруг служащие его развяжут, разрежут. Или они сие уже сделали? Ведь Натан сказал своим работникам порядки в комнате навести и оставить ее на проветривание… Аж пот прошиб от досады, ежели такое случилось.