Натан побежал в чулан за инструментами. Взял один лом, второй ломик и молоток побольше. Пока с таким скарбом дошел до нужной комнаты, жилец и жиличка, как назло попавшиеся по дороге, в испуге попятились, едва не закричав «Караул!» Оно и понятно — темно, вечереет, свечи в коридоре еще не зажигали. И так тревожно после смерти соседки, а тут еще некто с молотом и ломами. Но когда пригляделись — успокоились. Придя в комнату Иветы, Горлис приладил один лом к крюку, второй лом, уперев в стенку, к первому. И начал бить молотком по верхнему концу второго лома… Что сказать, крюк был вбит на совесть — Степан Кочубей не подвел, выделяя мастеров для работ. Так что стучать пришлось долго и громко. Да еще ломы несколько раз падали, производя грохот в разных тональностях. В напряженной атмосфере, установившейся в доходном доме, это не прошло незамеченным. Натан оставил дверь в комнату незакрытой. И вскоре в паузах между ударами заслышал шаги, причем не одинокие и разные: людей, поднимающихся по лестнице и идущих по коридору из других мансардных комнат. Так что когда крюк упал на пол, а с ним и два лома, то в раскрытый проем как раз заглядывали человек семь из числа обитателей дома. Причем все, и мужчины, и женщины, и даже дети, были вооружены разными вещами домашнего обихода. Горлис взял крюк с узлом в ту руку, где молоток; подхватил ломы другой. И спокойно пояснил заглядывающим: — Крюк под окном расшатался! Поменять надо… После чего его жильцы еще долго рассказывали истории об удивительном хозяине Дома Горлиса, который столь сильно радеет о безопасности жильцов. Ну, хоть это несколько подправило скверное к настоящему моменту реноме Натана в Одессе. * * * С утра Горлис отправился на почту. Пошел пешком, чтобы по дороге еще подумать о двух письмах, которые написал и собирался отправить. Вдруг что-то важное следует туда добавить. В письме Эжену Видоку Натан рассказывал о грабежах через открытые окна. И спрашивал в общих чертах, какие у старшего товарища есть знания по сему поводу. Кроме того, описывал две истории с умершими людьми, найденными в комнатах, запертых изнутри. В обоих случаях окна были открыты, так что вариант, что злоумышленник выбрался через них, понятен. Но, может быть, есть еще некие хитрости? Второе послание — тётушке Эстер и дядюшке Жако. Тут, в первую очередь, сообщалось, как поживает сам племянник, далее задавались вопросы, что нового и как здоровье у дорогих родственников. И лишь после этого Натан переходил к делу, рассказывал, что в Одессе некогда был знаменитый куафёр Леонард, о котором говорили, будто он делал прически самой королеве Марии Антуанетте. Но потом из города уехал, якобы вернулся в Париж. Сейчас же в Одессе есть другой прекрасный мастер сего дела, молодой Люсьен де Шардоне, каковой называет себя учеником и наследником великого Леонарда. Может ли тётушка Эстер, ежели у нее найдется время, разузнать в Париже, вправду ли был у французской королевы такой знаменитый куафёр Леонард, или же одесситы по своей обычной привычке преувеличивают? А ежели был, то каковы шансы, что в обоих случаях это один и тот же Леонард? Кстати, может, сей куафёр и ныне в Париже? Мысленно сличив содержание двух писем, Горлис понял, чего не хватает первому посланию — душевности! Видок при всей его внешней строгости и жесткости бывал сентиментально самолюбив, тем более сейчас, когда ушел в отставку. Натан же писал ему только о деле и совсем ничего — свойского, дружеского. А ведь в этом году начали выходить мемуары Видока, и Горлис даже успел проглотить первый том. Написано было очень недурно, чувствовалось, что Видоку помогал кто-то из опытных писак с легкой рукой. Посему стоило и об этом сказать, похвалить старшего приятеля. Так что, придя на почту, Натан сел за доделку письма. Для этих целей он оставлял на листах изрядные поля. Вот и тут пригодилось. На первом же листе Горлис дописал убористым почерком: «Как верный ученик при пересказе историй, держу интригу. Посему пока о деле. Но самое главное — в конце!» И на последнем листе дописал добрые слова о вышедшей книге. Когда сотрудник почты обрабатывал для отправки Натановы письма, Горлис внимательно следил за действиями чиновника. Дело в том, что во время одного из воскресных обедов на Степановом хуторе, случившемся уже после памятного 1825 года, Надежда Покловская по дружбе открыла Натану важный секрет, узнанный ею от Сильвестра Романовича. Каким знаком на углу конверта почтовый чиновник помечает письма неблагонадежных людей, предназначенные для обязательной перлюстрации. После этого Горлис предпринял особые меры предосторожности. Договорился с капитаном одного французского корабля, зашедшего в Одессу (давний общий знакомый его и Шалле). Тот взял откровенное письмо тётушке Эстер и отправил его в Париж из Марселя. В той эпистоле племянник объяснял новые обстоятельства, складывавшиеся в Российской империи после 14 декабря, и просил это учитывать в письмах ему. В том числе не упоминать впрямую о его австрийско-еврейском происхождении. И также сообщить об этом всем близким людям: сестрам, Карине, Горлисам из Мемеля. Разве что кроме сестры Ривки, живущей в Вильно. Она и так перестала поддерживать переписку. (Выйдя замуж, Ривка оказалась в очень строгой в вере семье. Натан теперь был для нее отступником, не достойным того, чтобы с ним общаться.) Сейчас же Горлис с облегчением увидел, что специальных знаков на его конвертах проставлено не было. Это, конечно, не могло быть полной гарантией — кто знает, может, их сделают после его ухода. Но всё же какое-то успокоение давало. Глава 13 Четыре недели прошли в обычной работе. Радовало, что она подходит к завершению. Библиотека Воронцова была переписана и систематизирована по самым разным основаниям: по языкам, на коих книги изданы, по фамилиям авторов, по темам. И это был прекрасный подбор. Горлис по ходу работы не раз с трудом удерживался, чтобы не бросить всё да не начать читать какую-то из книг, ну или так… хотя бы не пролистать. Императрица с дочкой и Елизавета Воронцова с тремя детьми переехали из Дворца на Бульваре к морю за город — на дачу на Малом Фонтане, милостиво предоставленную бароном Рено. Уже 1 июля там было весело отмечен день рождения Александры Федоровны. Августейшие особы из семей помазанников Божьих — особая категория, их дни появления на свет отмечались. Министр императорского двора и уделов Пётр Волконский образцово организовал торжество. Тем более что в этот раз день выпал на святое воскресенье, будто сам календарь требовал праздника. Ну, это всё по рассказам Фины, ее на торжество пригласили, для концертной программы — она исполняла любимые арии императрицы; Натана — нет. Он не особо печалился. Хотя, правду говоря, всё ж интересно было бы посмотреть на царскую семью. Но — не получилось, так и не получилось… * * * Вторник 24 июля тоже казался обычным днем, в который ничего этакого не ожидается. Натан вечером работал в своем кабинете, когда дверь открыла Фина и сказала встревоженным голосом: — Милый, к тебе пришла одна милая дама. Говорит, ты ее знаешь. Она очень встревожена — что-то случилось. Ты можешь принять? — Да, конечно. «Кто бы это мог быть, неужели Надія?» Но нет, в комнату прошла… Любовь Виссарионовна. Вид ее был далек от обычного — идеально, безукоризненно педагогического, истинно образцового для наследования. Заплаканные глаза, слегка распухший от плача нос. И платочек в руках. Горлис даже думать боялся, что могло довести Ранцову до такого состояния. Он не просто встал при ее появлении, а вскочил ей навстречу, будто боясь, что она упадет на пол, едва переступив порог кабинета. — Любовь Виссарионовна! Присаживайтесь. Сюда. Или сюда. Да где вам будет удобней! Что у вас случилось? — Натаниэль Николаевич, горе, страшное горе у меня. — Какое же горе, право. Вы прекрасно выглядите! — Да что я, кому нужна в этой жизни старуха? — Ну, какая же вы старуха! — Ах, оставьте Горли, сейчас не до любезностей. Сыночек мой, Викентий, Викочка… — И она вновь начала плакать, прижав платок к и так уже припухшему носу. — Наш Виконт? Но что же с ним случилось? — Он задержан и арестован. — Кем? — Одесской полицией! — А наш частный пристав, Афанасий Дрымов, знает? — Да не просто знает. Он-то как раз и задерживал. Горлис удивленно поднял брови. Однако: Виконта Викочку задержал не кто-нибудь, а сам Дрымов. Нет, ну он, конечно, тоже не ангел. И часто использует такой способ давления как помещение в «холодную» без достаточных на то оснований, а то и вообще безо всяких. Но только не в этом случае. Ведь Афанасий хорошо знает семью Ранцовых. Во-первых, ему известно, что Любовь Виссарионовна — один из свидетелей в домашнем завещании Абросимова. Во-вторых, он сам недавно просил Горлиса похлопатать о принятии Потапки, тьфу ты, то есть Прошки (и без «тьфу ты») в Ришельевский лицей, а также выспросить условия устройства Тины в Девичье училище. Дрымов знает также, что Ранцова — уважаемая преподавательница, он бы не стал ссориться без повода с педагогическим сообществом. Ну а третье — и самое главное, — Ранцовы имеют личное дворянство. Их же нельзя хватать просто так. Пристав I части города Одессы должен был иметь серьезные основания для такой меры. А гостья тем временем разревелась по-настоящему. Натан быстро вышел из кабинета, направился в кухню. Налил в один стакан чистой воды, бросил туда полкруга лимона, как часто делали те, кто с трудом привыкал к солоноватому вкусу одесских фонтанов[52]. В другой — легкого белого вина. Не понес это в руках, а поставил на поднос, ибо к 29 годам хорошо знал, как успокаивающе действуют на женщин подобные мелкие детали бытия. Хотел уж идти. Но, подумав, еще положил меж стаканами красиво сложенную салфетку, заготовленную впрок помощницей по кухне. Его ожидания оправдались. Увидев такой натюрморт, Ранцова быстрей успокоилась, перестала всхлипывать. Сделала большой глоток вина и тут же, боясь захмелеть, такой же — воды. А за стеной заиграло Piccolo Piano[53], это Фина решила поупражняться в нескольких партиях россиниевской «Золушки», восстанавливаемой после недолгого перерыва. Это музицирование, по-домашнему уютное, также благоприятно подействовало на состояние гостьи. — Так что случилось, Любовь Виссарионовна? Что вы знаете о причинах задержания вашего… да нет, если позволите, скажу — нашего замечательного Виконта Викочки. Я могу смело назвать его одним из лучших учеников нашего Лицея. — Дорогой Горли, не знаю, почти ничего не знаю. Известно только, что это как-то связано с модисткой, проживавшей в вашем доме. — Вот как? Натан припомнил, как Ранцова говорила о том, что хочет подарить сыну набор модных шейных платков. Видимо, он заказывал их у Иветы. А значит, был знаком с нею. Сие, само по себе, ничего бы не должно значить. Но юноши в этом возрасте бывают столь влюбчивы и романтичны. А мадемуазель Скавроне — девушка необыкновенная. Так что, ежели наш Викочка воспылал к ней чувствами, то это можно понять. Но в чем его вина? — Поверьте, Горли, я не знаю, я вообразить не могу, в чем его вина. Надо же, оказывается последний вопрос Натан задал не мысленно, а вслух. — Госпожа Ранцова, но неужели полиция, Дрымов не предоставили вам совсем никаких объяснений? — Никаких. Сказали только, что Викентий Ранцов — взрослый человек, к тому же дворянин, могущий сам отвечать за свои поступки. Но он не хочет давать полиции никаких показаний, говоря, что ему не позволяет мужская и дворянская честь… Натаниэль Николаевич, вы же знаете Дрымова лично. Умоляю вас, поезжайте к нему, убедите его. Они должны, они обязаны выпустить моего сына. Ну, посудите сами, не может же он остаться на ночь в ужасной тюремной камере, среди убийц, насильников, клопов и вшей. Или это специально делается, чтобы вырвать из Вики некие признания? — Ах, что вы такое говорите, Любовь Виссарионовна! Ну, сами подумайте: мыслимое ли дело, чтобы русская полиция занималась столь неблаговидными вещами?! Натан постарался, чтобы эти не аксиоматические слова звучали поубедительней. И кажется, получилось. Ранцова не стала вновь плакать, к чему была близка. Горлис же думал, как ему сейчас поступать. Можно не сомневаться, что в сложившейся ситуации действия Дрымова имеют прочное обоснование. Поэтому ехать к нему сейчас, вечером, отрывая от семьи — жены, детей, смысла не имело. Афансий всё равно ничего предпринимать не станет, а того гляди, еще и обозлиться. Лучше прибыть завтра утром, перед библиотечной работой. В имеющихся обстоятельствах частный пристав наверняка ждёт визита и будет готов к расспросам. Вот только как объяснить это всё Ранцовой, как ее утешить, чтобы она отдохнула, выспалась и не воспринимала ситуацию в исключительно трагических тонах. — Любовь Виссарионовна, я действительно немного знаю Афанасия Сосипатровича. И уверен, что ехать к нему сейчас бессмысленно. А то и во вред — это способно только обозлить его. Но я обещаю, что завтра же с утра буду у него в кабинете. Тогда поговорю обо всем и узнаю, чем могу вам помочь. — Да, благодарю вас! Но Вики… Что ж, Вики проведет эту ночь в тюрьме? — Увы… Но завтра же я всё выясню. Это ненадолго, уверяю вас. Я уверен… Я почти уверен в этом! — Знаете, Натаниэль Николаевич, вот если бы вы… вот если бы вас… Представляете ли вы, что такое — ночевать в тюрьме, среди нечистот и миазмов? — Представляю, Любовь Виссарионовна, очень хорошо представляю. Я был в одесской тюрьме. — Долго? — Долго! Чуть менее недели. — Да? — недоверчиво воззрилась гостья. — Да. Там тоже жизнь. К тому же Викентий Сергеевич, в соответствии со своим дворянским званием, будет помещен в нехудшую камеру… Я понимаю всю вашу боль, но иного выхода нет, нужно ждать завтрашнего дня.