— Все те же. А, Эдриан привел новую подружку. — Я думала, его интересуют мальчики… И как она? — Хорошая. Для него — даже слишком. А ты чем занимаешься? — Так, по работе… Как ее зовут? — Саманта, кажется. Или Сюзанна… Сай рылся в холодильнике. Он все еще меня привлекает, отстраненно подумала Эмма. Правда, раньше держался в форме, а за последние годы отрастил живот и смахивает на фигурку Будды, которую инструктор по йоге ставит перед группой во время занятий (господи, ей грех жаловаться!), но одежда по-прежнему сидит ладно. Она встала, налила себе вина и уселась на кухонном столе, медленно болтая ногами. Так и подмывало что-нибудь сделать… Когда Сай шел от холодильника к микроволновке, вытянула ногу и потерла его бедро. В их отношениях это обязательно имело скрытый смысл, он поймет. Сай повернулся и посмотрел ей в глаза. — Эй! Это еще что? Все оказалось просто. Он шагнул к ней, она опустила руку и потерла его член — затвердел почти мгновенно. — Сегодня мой день рождения? А где голые девочки? Ироничный тон раздражал, однако Эмма не позволила скрытому осуждению в его голосе отвлечь себя от важного занятия; она сама дивилась своему нахальству. Сай позабыл про ужин. Тот факт, что они делают это не в спальне, придавал ощущениям пикантности и безрассудства. Эмма потерлась о него грудью. У нее красивая грудь, ей все говорили, даже мать. Она получала удовольствие от собственной дерзости и все же, помогая ему снять пиджак и мокрую рубашку, чувствовала, что только играет роль обольстительницы. Было ощущение, что она выступает в шоу, а среди зрителей несколько критиков. К счастью, помогать Саю особенно не требовалось. Он расстегнул брюки, стащил с Эммы трусы и попытался войти, шаря руками по ее груди под футболкой. Было немножко больно, она недостаточно возбудилась, но оба знали, что в таком случае следует делать, — он смочил пальцы слюной и наклонился, захватывая губами сосок и с силой оттягивая его на себя. Она откинула голову и, как положено, вздохнула. Твердо решила перестать себя оценивать и смотреть со стороны, из зрительного зала, приказала себе просто чувствовать его рот. И тут же где-то глубоко, под маской удовольствия, зародилась странная грусть. Эмма была рада, что поза для него неудобная и ему пришлось скользнуть губами выше. Надо его поцеловать, в самом деле надо, но он этого не ждал и, к счастью, сам поцелуями не увлекался. Они занимались любовью энергично и как умели, как было для них наиболее эффективно. Хорошо, спонтанно, подумала она, производя все положенные звуки и слушая собственные вздохи. Ее не раздражал запах пива; наоборот, он создавал дистанцию, как будто здесь кто-то третий, «другой». Все-таки надо поцеловать. Она храбро нашла губами его рот. За долгие годы так и не привыкла к его тонким губам. Их языки коснулись друг друга и задвигались, но как-то холодно и неестественно — рептильно. Попробовала сосредоточиться на ощущении внутри и, ритмично двигаясь вместе с Саем, незаметно оторвалась от его рта и уткнулась в шею. Так безопаснее. Смотрела в сад. Дождь резко стучал в стекло. Вскрикнула — отчасти потому, что он вошел слишком глубоко, отчасти потому, что так полагается. Почти поверила в собственный спектакль. Почти. Между тем зрителей он не убедил. Эмма чувствовала, как они ерзают, слышала приглушенное хихиканье, а потом, отчетливо, — чей-то смех. Она узнала голос. Да, Констанс Мортенсен хохотала до упаду. Теперь Эмме хотелось скорее все закончить. С нее довольно. В постель бы, за «Отель „У озера“». Впрочем, Сай будет ждать ее оргазма. Так что лучше не тянуть. Она отклонилась, просунула вниз руку и попробовала ускорить процесс. Бесполезно, оргазм никак не наступал. Она отчаянно теребила клитор — ну давай же, чтоб тебя! — но уже точно знала, что не кончит. Объясняться, успокаивать и пытаться снова Эмма категорически не хотела, поэтому пришлось пойти наиболее рациональным путем: стоны стали громче, она, как положено, вскрикнула, замерла, содрогнулась. Будем считать, что кончила; ни один наблюдатель не заметит подвоха. Итак, ее часть программы выполнена. Как и ожидалось, Сай достиг разрядки почти мгновенно. Вскрикнул. Рот его при этом странно перекосился, чего она предпочла бы не видеть. Конец. Крепко обнимая мужа, она из вежливости дождалась, пока прекратятся толчки, а потом осторожно показала, что ей некомфортно. Финита. Теперь несколько недель можно жить спокойно. Да, здорово. У них с Саем отличная сексуальная жизнь, любой позавидовал бы! Спустя пятнадцать лет все еще спонтанно занимаются любовью на кухонном столе… Молодцы. Однако в липком похмелье полового акта, в посткоитальной черной дыре, Эмма не слезла со стола — сидела, приклеившись ягодицами к столешнице из кварца. Сай вышел, чтобы поставить на зарядку телефон. Все стихло, даже дождь почти прекратился, едва постукивая по крыше, как жидкие аплодисменты после исключительно провальной премьеры. И вот она одиноко стоит на сцене, глядя, как последние зрители, разочарованно что-то бубня, покидают зал. Они распознали обман. «Мы все прибегаем к тактике уклонения. Вы не согласны, доктор Робинсон?» * * * Пришел Проныра. Проныра — это мой муж, мой бывший муж. Его настоящее имя Карл. Это второй его визит сюда, в точности похожий на первый. Карл неподвижно стоит у окна и молча плачет. Не волнуйтесь, он всю жизнь был рёвой. Сегодня он выглядит старым и печальным. Зато хорошо пахнет. Всегда хорошо пах. Позволяет мне немножко его понюхать, хотя я знаю, что он просто терпит и за моей спиной переглядывается со Скрипухой. Скрипуха — такая бестия! Когда дело не касается пациентов, совершенно преображается: сверкает акульими зубами — сама предупредительность! — приносит ему чашку чая, и он так бурно выражает благодарность, что можно подумать, будто она покусывает этими зубками его затасканное достоинство. — Передай Чокнутой Сите, что я приду в шесть! — заявляю я, жестом отпуская ее, точно официантку. Веду себя как последняя срань. Она заслужила. — Не называйте ее так, Констанс. Скрипуха в последний раз бросает на меня взгляд и выходит, а я поворачиваю стул лицом к Проныре. Он молча отпивает чай. Смотрит в окно на дерево, но не на мой листок, хотя тот в эпилептическом припадке старается привлечь его внимание. — Как мама? Снова подносит чашку к губам и, прежде чем глотнуть, делает крохотную паузу. Игнорирует вопрос. В прошлый раз не сказал почти ни слова. Внимательно его разглядываю. Очень высокий, ладное худощавое тело, как у бегуна-марафонца. В хорошей форме, черноволосый и приятный. Но кожа мертвенно-бледная и какая-то крапчатая, как у чуда морского, которого выловил из пучины рыболовецкий траулер. — Как Джош? Он придет? Я скучаю по детям. Проныра ставит чашку на блюдце и поворачивается к окну, будто собирается с ним драться и насмерть залить его чаем. Потом глядит на меня. Вот кого ему хочется убить! — Джош не желает тебя видеть. Каждый раз эти слова застают меня врасплох. Стараюсь никак это не показать. — Ясно. А Энни? Проныра сверлит меня ярко-голубыми студеными глазами. Смотрит на мою шею, горло. Отрицательно качает головой. То ли в ответ на мой вопрос, то ли сам себе. — Понятно, — говорю я. В отношениях с детьми я, естественно, взрослая. И должна вести себя как взрослая, принимая их гнев. Нет ничего хуже, чем слышать, что твои собственные дети тебя ненавидят, — все равно что жевать бритвенные лезвия. — Я, наверное, тоже больше не приду, — добавляет Проныра. Удивляюсь и волнуюсь. Несмотря ни на что, он отчаянно предан. Может, произошло что-то очень плохое и он мне не говорит? Подхожу. Его взгляд перебегает с моих волос на горло и глаза. Останавливаюсь прямо перед ним. — Почему? — спрашивает он, опять едва не плача. Его голос слаб, сам он вымотан, и мне его жалко, хотя я порядком устала от его слез. Проныра так и не понял, насколько его жалость к себе иссушает мое сочувствие. Я не знаю, что делать, однако все равно предпринимаю попытку помочь и заключаю его в объятья. Он вздрагивает, ссутуливается. Позволяет себя обнимать. Пахнет на самом деле замечательно. — Лучше б мы не встретились! Лучше б ты не попалась мне на глаза! Чувств ко мне он не испытывает, это я понимаю, но звучит по-своему романтично. Говорят, мы по-настоящему узнаем друг друга только при расставании. Так и есть. Лишь тогда видишь человека во всех его проявлениях. Отчаяние и страх делают нас странными и уродливыми. Ярость хороша; она нужна, чтобы расцепить связку, без крови и боли расстаться невозможно. Но раны затягиваются. И в конце концов, если ты по натуре не окончательный злодей, можно прийти к тому, с чего начал: этот человек снова тебе нравится. Карл — добрый. Несмотря ни на что, он хороший человек. Я пожимаю его пальцы. — Принес тебе кое-что. — Он высвобождает руку и суетливо роется в бумажном пакете. Вытаскивает «Твикс», стопку книг и дерьмовые журналы. Он всегда покупает мне дерьмовые журналы. Я их никогда не читала, а он всегда покупал. Сначала это было шуткой, потом стало привычкой. Теперь не до шуток. Вижу, что ему не терпится уйти, и почему-то скисаю. — Когда я вернусь домой? — спрашиваю тихо. Проныра перестает поправлять стопку и демонстративно сминает бумажный пакет. (Строго говоря, это я должна с тихой яростью комкать пакеты, но что ты будешь делать…) — Домой? — повторяет он. И добавляет громче: — Дома у тебя больше нет! Любит мелодрамы. Ему мало, что просто болит голова или пучит живот, — подавай опухоль мозга или рак желудка. Делаю шаг в его сторону, и он пятится, как будто я нападаю. А я никогда не нападала, я не агрессивная. Грустно сознавать, какой чужой я ему стала; даже видеть не хочет. Меня накрывает печаль. Куда подевалась наша любовь? Где-то же она должна быть! Может, в ящике справа от раковины? Однажды кто-нибудь откроет его и воскликнет: «Смотрите, что я нашел! Целая куча любви!» Подойдя к двери, оборачивается. Утомленный столетний целакант. — Приготовься, Конни. Приготовься, черт побери! Уходит. Гнев Проныры завихряется вокруг меня, не проникая внутрь. Пытаюсь ощутить его, впустить, но нет, ничто в меня не просачивается. Полное оцепенение. Подхожу к стопке журналов. Бегло листаю и сажусь. Книги кладу отдельно. Узнаю школьную тетрадь. Дневник Энни. На обложке написано: «Энни Мортенсен, возраст 9 лет и 5/12. Днивник. Ни трогать». Если она узнает, придет в ярость. Помню ее первый дневник — мой подарок на день рождения, когда ей исполнилось семь. Она открыла его, сидя за столом, и сразу захотела начать. Записала: «Встала умыла лицо пачистила зубы». Посмотрела на меня и спросила: «Как-то скучно, да?» И мы поговорили, как сделать дневник интересным, чтобы однажды она с удовольствием его почитала, оживляя память. Энни предложила записывать важные события в мире. Я похвалила идею и добавила, что можно отмечать какие-то моменты — например, лучшее за день, — а не пересказывать все подряд. Ей мысль понравилась, и с тех пор она добросовестно каждый день вела записи. «Я всегда буду говорить правду», — заявила Энни, и я согласилась, что иначе ничего не получится. Полли тоже завела дневник, естественно, хотя они их друг дружке никогда не показывали. Зато часами читали отдельные разрешенные страницы — умора, если учесть, что они были неразлейвода и проводили вместе каждую секунду, как, собственно, и их матери, и даже больше, поскольку учились в одном классе. Энни хранит дневник под замком. Понятия не имею, как Проныре удалось его раздобыть. В свое время я была ярой ревнительницей тайны личной жизни. Теперь — нет. Листаю. Отдельные страницы склеились от липких, перепачканных сладостями пальцев. Энни вложила сюда обертки, на случай если вдруг забудет любимые лакомства: «Токсик вейст», «Миллионс», «Орео» с шоколадным вкусом, «Харибо». Некоторые записи начинаются с даты и заголовка. Улыбаюсь. У Энни всегда была тяга к торжественности. «7 апреля. Про то, как доламался планшет». «16 марта. Колокола будильников». Пробегаю глазами страницу — они с Полли пошли в «Тайгер» и завели там все будильники на одно время. «21 марта. Почему на самом деле Джош разбил нос». Настоящая маленькая писательница! Тренируется в сквернословии — для ее возраста вполне ожидаемо — и невероятно грамотно выстраивает композицию. Подхожу к окну и усаживаюсь, чтобы почитать в удовольствие. Открываю наугад. «1 февраля Потерявшийся купальник». Мама оч оч оч сердится. Говорит я все всегда теряю. Мы шли короткой дорогой с плаванья и Полли вдруг говорит, а ты знаешь что во всиленной все отскакивает? Я сказала нет а она — вот и да. (такая всезнайка прям професор диржите меня). Я сказала слоны не отскакивают. Она сказала отскакивают. Дома не отскакивают. Отскакивают. Полли хоть КОЛ на голове чеши. Мы шли мимо красивого дома с железной оградой, кирпичами в желтой мусорке и лесом, для штукатуров. Полли наклоняется прямо в мусорку аж трусы видны. Я кирпич НЕ БРАЛА. Это ПОЛЛИ. Я тренировала растяжку на ограде. В подвале видны ноги какого то дяденьки. Полли с кирпичом залезает на ТРИ МЕТРА на лес и говорит смотри Энни! И как киданет! Он разбился на десять милиардов кусочков и одним кусочком разбил окно! Дяденька начинает кричать и мы БЕЖИМ бысто быстро и садимся в кустах у автобусной остановки. Полли запыхалась. Я нет, я могу бежать сто лет подрят. Она говорит ВИДАЛА? Кирпич сначала ОТСКАЧИЛ а уже после разбился! Помоему правда но я ей не сказала. PS почему такое название. Когда я бежала выронила купальник в голубой горошек и мы испугались возвращаться. Я сказала маме что он в басейне и она заставила меня туда звонить. Я притворялась что его кто то украл а она слушала. Смеюсь в голос. Без сарказма, по-настоящему. Я благодарна Проныре за дневник. Как же я скучаю по своей маленькой непоседе! Здесь не полагается телефон, а то я ей позвонила бы. Даже если она не хочет со мной разговаривать, все равно позвонила бы — просто услышать ее хриплый голосок, ее вечные шутки… Несмотря на здешнюю жару, меня знобит. Стягиваю с кровати одеяло и возвращаюсь к окну, чтобы устроиться поудобнее. Начинаю с самого начала. «5 января, нипридвиденые события в басейне». Сегодня мы с Полли пошли в закрытый басейн с вышками где Джош опкакался когда был маленький (он говорит что нет но мама всегда строит рожу у него за спиной). Там стоял спасатель с круглым пузом и в черных очках. Мы решили поиграть в МЕРТВЯКА. В мертвяка можно играть везде лучше всего с кечупом. В шотландии мы играли на дюнах. Лучше если раскрасится. Я раскрасила лицо как мертвый зомби а деда весь день даже не заметил. Мы сыграли в камень ножницы бумага хотя это я первая придумала и я лучше плаваю но Полли говорит что она лучше притворяется. Она выиграла и захотела быть мертвяком. Она заплывает на серидину а я прячусь у бортика. Когда спасатель смотрит она начинает шлепать руками и корчится как припадашная как Фиби Б в нетболе. Все плещет и плещет а потом ложится лицом в воду. Хорошая мертвячка по правде сказать. Спасатель подскакивает и ПРЫГ в воду прямо в одежде. Очки падают. Полли очинь красиво переворачивается на спину (она не умеет долго задерживать дыхание а я умею). У нее торчит язык и глаза такие напуганные. Перебарщила скажу я вам. Спасатель как напугается. И от этого я тоже. Он ее хватает, плывет и шмякает на бортик животом, как будто она скалалаз. Она совсем как мертвая, обвисшая и рот открыт. Я заплакала, почти не понарошке. А потом спасатель повернул ей лицо вверх и начал целовать в губы!!!! Она как завизжит, как подпрыгнет! Как молния! Смотрит на меня и ржет. А он стал на нас кричать. Сказал, что нам теперь пожизнено ЗАПРЕЩЕН вход с басейн, то есть больше ходить нельзя. Мы купили 2 эмэндэмса и Полли свой по дороге рассыпала.