– А неженатые? – Тем более! Если, конечно, не хотят, чтобы их тут захомутали. – Я пригляделась к группе, предательски позвякивающей бутылочным стеклом. – Но вон там, за деревянным столом под елкой, видишь? Бородатый дядька с пивом – это мой сосед Семен Буряков. Он как раз неженат. – И пусть таким остается, – искренне пожелала Лизка, посмотрев на Семена и скривившись. – Нет, я все понимаю: глубинка модными веяниями не облагорожена. Но такую бороду на Руси уже лет триста не носят – с тех пор, как царь Петр бояр побрил! – Считай, винтажная борода, – я подпустила шпильку, – а ты же у нас любишь все старинное, с барахолок… – А еще кто-нибудь есть? – прямо спросила Лизка. – Пойдем, я тебя с местным культуртрегером познакомлю. – Я потянула подружку ко входу в здание. – Товарищ Епифанов, не помню, как его имя-отчество, тут и завклубом, и директор библиотеки, и киномеханик в одном лице. – И за все эти труды ему платят? Он три зарплаты получает? – заинтересовалась Лизка. – Вот не знаю, может, он на общественных началах работает, как энтузиаст. Безымянный товарищ Епифанов в комнатке с громким названием «читальный зал» вдохновенно ваял стенгазету, посвященную 125-летию Сергея Есенина. Тройной лист ватмана украшало незаконченное изображение заоконной белой березы, принакрытой снегом, словно серебром. Березу товарищ Епифанов рисовал с натуры, только заменял зелень листвы искристым снегом. Позировал ему за неимением других деревьев фикус в горшке, вытащенный на середину комнаты. Снежок на нарисованных ветках имитировали посаженные на резко пахнущий клей клочья ваты. Мы застали творца в ответственный момент: он как раз посыпал художественно заляпанный клеем ПВА бумажный лист блестящей крошкой из размолотых елочных игрушек. – Очень красиво! – громко сказала Лизка – то ли художество оценила, то ли его автора. Товарищ Епифанов в процессе творческой работы был ориентирован к нам сухопарым тылом. Сразу видно было, что он (и тыл, и Епифанов в целом) не толстый и крепкий. – Особенно удалась фирёза, она же берёкус, – пробормотала я, подумав, что гибридные растения и животные – это, по-видимому, какая-то местная фишка. Епифанов вот фикус с березой вдохновенно скрестил. – Я Лизавета Николавна. – Лизка смело пошла на художника с протянутой для приветствия рукой. – Из газеты «Финансисть», должно быть, знаете такую? – А как же! А как же! – приятно взволновался Епифанов, роняя кисть и пузырек с блестящим крошевом, чтобы потрясти холеную Лизкину лапку сразу двумя руками. – Я Виктор Игнатьевич, заведую тут вот этим всем. Руки у него были заняты, и «вот это все» он обвел только взглядом, но горделивым, любовным. Лизка, видимо, умилилась, потому как разулыбалась. Или же ей понравилось честное и благородное лицо Епифанова – тонкое, породистое и чисто выбритое, без намека на замшелую допетровскую бороду. – А мы зашли взглянуть, чьими стараниями тут кипит культурная жизнь, – сказала Лизка и кивнула на окно, за которым не было есенинской березы, зато имелось скромное народное гулянье. Из динамиков как раз полилось бессмертное, пугачевское, про миллион алых роз. Я ассоциативно вспомнила клумбу бабу Дуси, ларец, шишак и прервала процесс приятного знакомства деловитым вопросом: – Виктор Игнатьевич, а правда, что в Пеструхине есть культурные ценности, достойные музея? – А как же! – Епифанов всплеснул руками. – Взять хотя бы саманный кирпич – единственный сохранившийся артефакт восемнадцатого века, когда переселенцы с юга России строили в нашей деревне первые жилища! – Кирпич? – повторила я в сильном сомнении. Меня-то интересовали камешки помельче. Или жемчуг – это вообще не камни? – А еще что? – не стушевалась Лизка, проглотившая информацию про кирпич не поморщившись. – Деревянная парта с откидной крышкой – творение местного столяра, свидетельница того, в каких спартанских условиях учились сельские дети сто лет назад, керосиновые лампы, чернильницы-непроливайки, перьевые ручки, литые утюги, – зачастил Епифанов. – Все это очень, очень интересно! – убедительно соврала Лизка. – Но нас интересует в первую очередь шишкарь… Нет, шишкун… Шишец… Блин, да как же его?! – Шишак, – подсказала я. – О! Торопецкий шишак Евдокии Буряковой? Это действительно реликвия, которой место в музее. Жаль, что его уважаемая владелица не желает этого понять, – вздохнул завклубом. – Он в самом деле такой замечательный, этот шишак? – Расскажете нам о нем? – Он прекрасен, – Епифанов ответил сначала Лизке, а потом мне. – С удовольствием и расскажу и покажу! У меня фотографии есть, пойдемте в мой кабинет. Виктор Игнатьевич проворно повернулся, вышел из библиотеки и повел нас за собой по коридору с дивно скрипучими полами. – Не женат, говоришь? – шепнула мне на ухо подружка, одобрительно оглядывая поджарый тыл легко шагающего Епифанова. – Алкаш небось, нет? – Был, но завязал, давно уже ни в чем таком не замечен. – Алиментщик? – Нет, дети уже взрослые, в городе живут. – Импотент, извращенец, сексуальный маньяк? – Вот уж этого не знаю, но ты как-то все в одну кучу… – Хм… – Лизка ускорилась, догнала легконогого Виктора Игнатьевича и поплыла с ним бок о бок, сметая пыль с подоконников полой модной шелковой разлетайки. – А вот скажите, уважаемый Виктор Игнатьевич, почему вы сами не участвуете в массовом мероприятии типа танцы? – Так я же стенгазету готовлю! Кто, если не я… Помощников нету… Все сам да сам… – долетело до меня. Я чуть отстала, не торопясь присоединяться к Лизке с ее потенциальной жертвой. Если моя подруга сделала стойку на Епифанова, быть большой охоте, и ни к чему мне ввязываться в этот эпический процесс, буду только путаться под ногами. Тем более лично мне Епифанов как мужчина не нравится. Я люблю высоких, статных, чтобы косая сажень в плечах, руки-лопаты и громовой смех… Плебейские у меня вкусы, видимо. – Алисушка, ну что же ты отстаешь? Виктор Игнатьевич интересуется, какой мы будем чай пить – черный со смородиной или зеленый с жасмином? – ласково спросила Лизка, когда я неспешно, нога за ногу, подошла к распахнутой двери кабинета, больше похожего на скромную келью. Подруга уже вовсю хозяйничала там, расставляя на столе чашки и блюдца. Товарищ Епифанов доставал из стратегической заначки в нижнем ящике шаткого стола пряники и печенье. На подоконнике закипал электрический чайник. Я поучаствовала в процессе, красиво разложив на щербатых тарелках каменной твердости пряники и печенье, которым можно было забивать гвозди. Победно затрубил закипевший чайник, и мы уселись за стол. За пряниками с печеньками я осмотрительно не тянулась, а вот фотографии, которые тоже были разложены на столе, рассмотрела с живым интересом. – Вот он, торопецкий шишак, украшенный зерновым жемчугом, – пояснил Епифанов, раскладывая фото веером. – Скажу вам, уникальная вещь! Ни у кого, кроме торопчанок – жительниц Торопецкого уезда Тверской губернии, – таких головных уборов не было. Даже августейшие особы восхищались торопецкими шишаками! Известно, что жена купца Поджарова однажды явилась во дворец в жемчужном шишаке стоимостью сорок тысяч рублей – это теми еще деньгами! – и сама императрица Екатерина Вторая ахала, восхищенно рассматривая ее убор. – Те сорок тысяч – это на нынешние деньги сколько будет? – предсказуемо заинтересовалась Лизка. – А вот для сравнения. – Епифанов поднял глаза к потолку и зачастил наизусть: – В провинциальной Твери в одна тысяча восемьсот тридцать восьмом году пресноводная рыба стоила от двадцати до шестидесяти копеек за килограмм, говядина – сорок копеек, десяток яиц – двадцать три, курица живая – семьдесят, гусь – рубль двадцать, коровье масло – рубль за кило, мед – двадцать рублей за пуд… – Пуд, – повторила Лизка, глядя на завклубом, как завороженная. – А вы, я вижу, основательно изучили вопрос. – А как же! Я очень долго Буряковых убеждал, что эта вещь должна быть народным достоянием. – Получается, шишак купчихи Поджаровой стоил как сорок тонн коровьего масла? – охнула я. – Сейчас килограмм нормального сливочного масла меньше чем за шестьсот рублей не найти, значит, сорок тысяч тогдашних рублей – это минимум двадцать четыре миллиона?! – Скока-скока?! – Лизка, хоть и не ела каменных пряников, подавилась и закашлялась. Виктор Игнатьевич заботливо похлопал ее по спине и попытался понизить градус народного волнения: – Ну, у Евдокии Буряковой не настолько дорогой убор, ее предки не из самых богатых были, крестьяне все же. Буряковский шишак эксперты оценили в три миллиона рублей. – Какие эксперты? – насторожилась я. Вот, значит, кто раструбил про жемчужный шишак – энтузиаст-культуртрегер! Епифанов, уловив в моем голосе неодобрение, слегка смутился. – Каюсь, я отправил фотографии в наш краевой музей… Надеялся, что там заинтересуются таким экспонатом и помогут уговорить Евдокию Никаноровну. – Неужто не заинтересовались? – не поверила Лизка. Сама-то она уже вся была воплощенный живой интерес: смотрела на фото и явно прикидывала, как выглядела бы в легендарном шишаке. Эффектнее, чем баба Дуся, без сомнения. – Заинтересовались, конечно! Но не смогли предложить владелице реликвии адекватную цену. – Виктор Игнатьевич вздохнул и развел руками. – В области у нас хороший музей, но все же не Третьяковка и не Эрмитаж, бюджеты не те… – А у Буряковой вашей такая ценность откуда? – наморщила лоб Лизка. – Вы же говорите, она не из богатых и знатных? – Так то и интересно, что до конца девятнадцатого века украшенный жемчугом кокошник-шишак бытовал не только в купеческой, но и в мещанской, и в крестьянской среде! – Но откуда дровишки? – Лизка постучала красным лаковым ноготком по жемчугам на фото. – В смысле, где крестьяне, а где жемчуга? – А! Во-первых, у местных был собственный жемчужный промысел, – охотно объяснил Епифанов. – Во-вторых, торопецкие по воле царя Петра с начала восемнадцатого века пользовались особыми льготами, так что были зажиточными. – Кстати, о петровских временах, – ехидно нашептала я на ухо подружке. – Тот бородач, которого ты заклеймила позором, как раз и был Семен Буряков, внук Евдокии Никаноровны, владелицы жемчужного шишака. – Так что ж ты сразу не сказала?! – Лизка обиженно поцокала, встала и одернула на себе модную разлетайку. – Огромное вам спасибо, Виктор Игнатьевич, за интереснейший экскурс в историю! Нам, к сожалению, уже пора, но мы еще обязательно встретимся, если вы, конечно, не возражаете…