Дня три было полное затишье. Мы изредка выбирались из ворот, провоцируя противника на атаку. Но не спровоцировали. Нашу засадную позицию я приказал укрепить, перетащив туда еще одну пушку да сотню казаков. За время полного спокойствия они успели выстроить вокруг себя земляную стену. Высоты небольшой, в косую сажень – ну, где-то в полтора человеческих роста. Бойницы оборудовали. Перед позицией «чеснок» разбросали. На четвертый день богдойцы еще раз попытались штурмовать, с тем же примерно успехом. Потеряли еще несколько десятков бойцов. Потом, еще дня через два, их начальник с невыговариваемым именем послал большой отряд сбить нашу засаду. Тоже безуспешно. Наверное, в случае общего и последнего штурма нам бы пришлось несладко, всё же противника было в пять раз больше. Но богдойцы на него не решились. Я их понимал. Даже если предположить их победу, что тоже совсем не точно, учитывая наше преимущество в артиллерии и огневой мощи «малого огненного оружия», идти в поход с остатком армии становилось уже бессмысленно. Наконец, спустя еще неделю сидения в осаде богдойцы решили уходить. В их лагере началась суета. Я же тем временем приказал Трофиму готовить людей к вылазке. Всё же учение – великая сила, как и мои технические примочки. Отряд из двух сотен казаков собрался быстро. Щиты, кирасы, шлемы – всё в порядке. Зарядили пищали, выстроились у ворот. Богдойцы тем временем ринулись к выходу из устья, обратной дорогой. Опять впереди дючеры, за ними знаменные, большая часть на конях. Отставал только обоз с тяжеленными телегами. На то и был расчет. Наверное, можно было бы этого столичного орла «принудить к миру», причинив ему еще больше добра и благости. Но с императором я сейчас договариваться не собирался: не тот уровень. Да и с Москвой мне договариваться смешно. Мне бы здесь, на местном уровне, всё выстроить. Пока здесь, а там будем поглядеть. Потому и ценность этой карательной экспедиции для меня была, в основном, в обозе. Ну и Шарходе подыграть против столичных инспекторов. Пушки из засады я давно уже вернул в крепость, но стрелки пока оставались. Не все, около сотни. Когда богдойцы поперли, стал понятен их план: не штурмовать засаду, а заслониться от ее огня дючерами, самим же проскользнуть в горловину. Меня это тоже устраивало. Казаки постреляли немного. Дючеры отхлынули. Потом опять понеслись на них, стреляя из луков. Опять залп, в самых резвых полетели ручные бомбы. Опять отхлынули. Тем временем маньчжуры вытекали из ущелья. Когда большая часть богдойской армии или втянулась в бой, или быстренько драпала восвояси, выбежали мы. Дорожка мимо «чеснока» была протоптана, потому до обоза добежали быстро, минут за пятнадцать, наверное. Сбили совсем слабый заслон из богдойских воинов. Обозники даже не пытались сделать вид, что сопротивляются. Большая часть припустила за отступающей армией, человек двадцать упали на колени и склонили головы: дескать, сдаемся. Часть отступающих попыталась вернуться: начали поворачивать коней, выпустили в нашу сторону стрелы. Грохнуло несколько пищальных выстрелов. Мой сосед, невысокий рыжий казак Семен, как будто неожиданно споткнулся. Вот гады. Наши подняли щиты, выставили пищали. Два залпа, следующих один за другим, убедили богдойцев, что разумнее направиться в прежнем направлении. Гоу, как говорится, хоум. Хоть и не янки. Через совсем небольшое время от карательного корпуса и следа не осталось. То есть следов как раз было множество, а вот следящие неслись обратно, к Ивовому палисаду. Мы же без торопячки, разгребая на этот раз «чеснок» (всё же телеги тащить), пошли в крепость. Скоро подтянулись и казаки из засадного отряда. Пока располагались, мылись, перевязывались, мы с Трофимом и Макаром считали выгоды и потери. Богдойцы потеряли едва не четверть войска, обоз. Думаю, что живым этого юношу из столицы оставят едва ли: всё же имперцы очень не любят проигравших. У нас тоже потери, хотя намного меньшие. Погибло девять казаков. У троих из них остались жены и дети. Восемнадцать человек ранены, но тяжелых нет, должны поправиться. Обоз мы захватили знатный. Правда, пороху в деревянных бочонках было максимум пуда три. Я думал, что должно быть больше, но всякое даяние – благо. Зато целых пятнадцать бронзовых пушечек. Пушки – дрянь, но бронза – это вещь. Плавится легко, обрабатывается еще проще. На мое удивление в обозе оказалось много ценных вещей. Были шелковые ткани, был чай, были специи. Они что, торговать собирались? А может быть, себя любимых побаловать? Было там и изрядно золота и серебра в кованом сундуке. Думаю, походная казна. Монеты покрупнее московских. Сколько там в рублях и копейках, не скажу, но уже глазами видно, что много. Честно сказать, побольше, чем у меня в войсковой казне заныкано. Причем четверть всего металла – золото. С ним у меня и вовсе грустно. Золото в те годы в качестве денег на Руси и не использовалось, разве что для торговли с иностранцами. Золотыми рублями награждали как медалями. А для торговли использовали серебро и медь. Но золото тоже лишним не будет. В государевой казне за один золотой рубль дают десять серебряных. Так, монеты забираем, порох забираем. Остальное дуваним по правилам. Атаману (мне) – десятая часть. Остальное делим на доли. Десятникам – две доли, сотникам – четыре. Дуванили дня два. Я старался, чтобы никто обиженным не ушел. Не скажу, что всё получилось. Поорали и потолкались казаки от души. Но до потасовок и больших обид не дошло. Из своей казны я выдал по полтине серебра каждому бойцу. Пока спорили про хабар, гонец на лодке плыл по уже не частой шуге (за время сидения лед прошел) к Благовещенской крепости. Теперь пешим ходом Амур не пересечешь. Нас, считай, четыре сотни, обоз, лошади. Их тоже бросать жалко. На них не только в поход, на них и пахать можно. Не прошло и недели, как к крепости пристал караван стругов. Долго грузились, перегружались. Один чуть от жадности не утопили. Вовремя Макар хватился, что струг чуть не по борта в воду ушел. Только барахлом богдойским загрузили четыре струга. На один загнали пленных, тоже пополнят когорту работников ЖКХ. Сами набились в оставшиеся как сельди в бочки. В крепости остались полсотни казаков и две пушки. Задержать врага и отправить гонца их сил хватит. Да и не думал я, что в ближайшую пару лет сюда кто-то сунется. Шли недолго, но трудно: тесно, скученно. На ночевках, для которых подплывали к берегу, хоть немного получалось размять кости. Готовили еду на костре. Ночами думал. Мое послезнание начинает ощутимо слабеть. Хотя по срокам осада Кумарского острога почти совпала с прежней историей, но прошла она совсем не так. Ну, насколько я помню по описаниям. Да и варианты были. В прошлой истории наши укрепились намного выше, потому маньчжуры и шли через Кумару. А здесь ведь могли и на Благовещенск пойти. Считай, повезло мне, что они воспользовались старой даурской дорогой. А вдруг Шархода решит заявиться пораньше или позже? Тут надо как-то хитро сыграть. Думать надо. Всё хорошее, как и всё плохое, когда-нибудь кончается. Кончилось и это плавание. И если саму дорогу можно смело отнести в категорию «плохое», то встреча сюда никак не вписывается. На пристань вывалило едва не полгорода, с колокольни лился звон недавно привезенного и установленного колокола. Впереди стоял отец Фома в праздничном облачении. Рядом с ним и мои ближние люди, и никанец Гришка, и даурский князь Туранчи с родней, сотни родных и близких людей. Еще бы! Страшные богдойцы были не просто остановлены, а разбиты. Страх оказался нестрашным. У людей был праздник, торжественный молебен не вместил и десятой части желающих, люди толпились на площади перед церковью. Всё же она маленькая, нужно больше строить. Да и в Албазине нужна церковь. Проблема, однако. Подумаю. Но только потом. Пока не до того. Перед тем как полностью отдаться веселью, решили мы похоронить павших товарищей. Место выбрали уже давно. За городом, над рекой. Отец Фома освятил его, оградой обнесли. Там и хоронили. Теперь здесь, на кладбище, лежали тела павших. Толпа молча слушала литургию, крестясь и утирая слезы. Когда отец Фома закончил, я вышел перед народом, поклонился. – Тут такое дело, – говорю. – Гибнут наши братья. Воинский удел такой – защищать и смерть за то принимать. Но у них жены остаются, дети малые. Нет хуже доли, чем вдовья или сиротская. Потому решил я, что семьи, где казаки за нас живота не пожалели, будут получать от казны довольствие за своих отцов, мужей. Помогать им будем всем миром, чтобы из сирот настоящие казаки вырастали. Любо ли вам такое, братья? Какое-то время люди молча думали. Конечно, и до того жен и детей павших друзей привечали, совсем уж на произвол судьбы не оставляли. Только было это дело личное. Теперь же оно стало общим, войсковым. С одной стороны, новая беда, которой не было. С другой стороны, у каждого сидело, что ведь и его дети голодными, если что случится, не останутся. Словом, решили, что это «любо». Героев похоронили. Потом начался пир. Как и прежде, на площади, теперь уже замощенной и застроенной кругом, поставили столы, вывалили на них всё самое-самое, что было. А было много чего. Праздновали, пили и веселились до поздней поры. На следующий день отходили, провожали дауров и бираров с солонами, одаривали их, сами принимали подарки. Только через день началась работа. На этот раз тучи стали надвигаться из Якутска. Глава 5. «Гатлинг» Не успел я решить или, по крайней мере, отодвинуть беду со стороны богдойцев, как начались беды от воеводы-батюшки, Михаила Семеновича Лодыженского. Мало тому было, что ясак с Приамурья шел больше, чем со всего остального воеводства. И не одни только меха, а шелк, чай, специи, которые у персов только за золото покупали. Решил он сам в моих землях еще ясак пособирать, отправил сюда сборщиков. Только для моих дауров и тунгусов эти сборщики были такие же тати, как и любые другие. Как поступать с татями, они знали. Так и поступили. Ищите теперь их косточки по лесам да по сопкам. Когда про негостеприимных данников стало известно воеводе, написал он мне грозное письмо. Требовал суда над разбойниками, и о том ему доложить. Кто еще тут разбойник, учинить нужно. Я не стал выпендриваться. Написал велеречивое письмо, что суд строгий и справедливый по государеву слову устроил. Разбойники наказаны. И ведь не соврал. Кто как не разбойники по два раза дань берут? И не за защиту и торговлю, а за просто так. Правда, про это я писать не стал. Зато напомнил, что не плачено в Приамурье казакам жалование уже два года ни денежное, ни хлебное, ни пороховое. А сидим мы, сирые, голы, босы и голодны. Ну, и челом бьет приказчик земель по великой реке Амур Онуфрейко Степанов сын. На какое-то время заткнулся воевода. Правда, жалованья не прислал. Собственно, кроме пороха, мог бы и подавиться своим жалованьем. Конечно, порох был, только уж очень быстро расходился. Приходилось его тайными путями доставлять. Но успокоился Лодыженский ненадолго. Отправил он «для ясачного сбора» на Шилку и Амур дворянина Федора Пущина. Это было уже совсем запредельно, поскольку земли за Байкалом уже год как ведал новый воевода Афанасий Филиппович Пашков. Точнее, не новый, а переведенный царским указом из Енисейска. В Забайкалье, получив по сусалам и от бурятов, и от хамниганов, и даже от енисейского казачьего головы Петра Бекетова, отправленного Пашковым в Забайкалье, Пущин бежал на Амур. Мало того, стал здесь мне права качать. Когда ему объяснили, что вам здесь совсем даже не тут, заткнулся, был посажен на струг и отправлен восвояси. Кстати, про Петра Ивановича Бекетова. Перед самым началом кумарского дела пришел и он. Его казаки смогли поссориться с даурским князем Гантимуром. Тот взял отряд в осаду в новом острожке на Шилке. Страдая от голода, Бекетов со товарищи всё же смог прорваться на реку и по Шилке выйти ко мне. Тут и остался. Для меня Бекетов был сибирской легендой. Я сам возил его по освоенной части Приамурья. Енисейский казачий голова был уже немолодой, за пятьдесят лет. Он с удивлением осматривал города, крепости, пашни и уже совсем не маленькие стада, пасущиеся на заливных лугах у Амура и Зеи. Дивился одетым в кирасы и стальные шлемы казакам, обилию пушек. С изумлением наблюдал почти родственные отношения между русскими людьми и туземцами. Словом, решил знаменитый атаман и второй человек в Енисейске дожидаться со своими людьми воеводу в Албазине. Ну, так и я не против. Есть официальный человек в Приамурье, и пусть батюшка-воевода заткнется в Якутске. Но Лодыженский затыкаться не хотел. Теперь к нам был отправлен отряд в пятьдесят стрельцов с боярским сыном Лонщаковым во главе. При этом ни мне, ни кому из ближних людей оный Лонщаков не представлялся; где его носит, нам тоже не известно. На всякий случай наказал я даурам смотреть за переправами. Лодыженскому же написал, что ведать Амур поручено мне, а боярскому сыну со товарищи здесь делать нечего. Сегодня мне вручили новую главу нашего эпистолярного романа с воеводой. Всё как обычно: грозил он карами, походом и разорением. Как же надоел-то. Самое забавное, что сил у воеводы-батюшки, считай, раза в два меньше, чем у меня. Да и вооружение хуже. Из опасного были доносы в Москву. Но тут уже выручали братья Хабаровы. Через них правильным людям подарками кланялись, на дьяков важных выходили. Просил я в Сибирском приказе разрешения самому, напрямую, отправлять ясак в столицу. Конечно, совсем не потому, что ленский воевода алчный дурак. Что вы? Просто даль большая, туземцы немирные. Зачем рисковать? Ответа пока не было. Но с письмом отправил я три отреза шелковой материи. Если учесть, что шелковая лента в те годы считалась хорошим свадебным подарком, то отрезы выходили ценой неописуемой. К ним прилагались и сто рублей серебра. Очень я надеялся, что правильные люди – во все века правильные люди, а смазка государственного механизма позволит мне повернуть его в правильную сторону. Скажу честно, воеводу Пашкова в Забайкалье я тоже не слишком хотел. Не дай бог, начнет он свои порядки устанавливать, туземцев моих притеснять. Мне нужны новые проблемы? О Пашкове я знал в основном из «Жития протопопа Аввакума». И там он выглядел жестоким и властным самодуром. Правда, Бекетов был совсем другого мнения о бывшем енисейском воеводе. Но иди знай, где правда. На всякий случай написал я письмо с «два раза ку» в адрес Пашкова. Дескать, ждем, рады, целую, Онуфрий. Насколько я помнил, тот не очень долго пробудет в Забайкалье. Уже в 1661 году там окажется воевода Толбузин из Тобольска. Сам же Пашков пострижется в монахи. Ничего, потерпим. Кое-как решив ситуацию с посланниками воевод, занялся я и новым хабаром, от похода полученным. На мою, точнее на войсковую, долю выходило больше ста аршин шелка, чуть не пуд чаю, полпуда перца. Серебро же Гришка оценил в шестнадцать тысяч рублей. Начинаю чувствовать себя олигархом и государственным мужем. А что? Бойцов у меня уже тысяча человек. Поселенцев русских с туземными примаками и того больше – тысячи две. Дауров и тунгусов-эвенков, с которыми уже перероднились и перебратались, наверное, больше десяти тысяч. Конечно, дауры – большой народ. Как мы теперь знаем, аж из восемнадцати племен или княжеств. Многие кочуют на другой стороне Амура, кто-то и рядом с Ивовым палисадом живет. Здесь, под моей рукой, пять племен. И князь Туранчи с братьями у них старший. Был и Лавкай, только весь вышел. Остатки его сил вместе с разбитыми дружинами Албазы и Гуйгудара ушли за Амур, а кто-то и в роды, которые под князем Туранчи, влился. На их месте теперь солоны и бирары живут. Есть два города. В Благовещенске уже почти тысяча жителей. Есть торговые люди, есть мастеровые. С полтысячи живет в Албазине. Это если без слободок считать. Сам Албазин – уже совсем не даурское городище, а вполне мощная крепость. Будущему строителю этой крепости, «воровскому» атаману Никифору Черниговскому, теперь придется строить что-то другое. Если его, конечно, наши как татя не оприходуют. Вокруг крепости деревеньки, тоже уже больше десятка. Места-то всем хватает. Вольные здесь места, и тянется народ сюда. Протоптали мы дорожку, теперь не сотрется. Наверное, не сотрется. Вот и вчера подошла ватага человек в тридцать. Пашенные люди просили место им для поселения отвести. Пашнями у нас ведал Третьяк. Решили мы с ним, что пора людей за Зею двигать. У дальнего острога, который пока так и звали Дальним, или Бурейским, постановили ставить деревеньку. Туда людей и отправили. Ушли люди, а двое остались. Старик, седой совсем, а с ним девка, вся платком по самый нос укутана. – Вам чего? – спросил я. Вроде бы всё решили. Помощь им Третьяк должен выдать положенную: семена на посев, лошадей для пахоты, всякие крестьянские приспособы, что плотники и кузнецы делают. Даже по два алтына на мужика выделяли. Главное, живите, плодитесь и размножайтесь, землю пашите. Ну, и не забывайте налоги платить. В смысле десятину отдавать. – Тут такое дело, воевода-батюшка. – Не воевода я, приказчик. – Мне-то без разницы. Начальный человек – значит, воевода. – Хотел-то чего, дед? – Старый я. На пашню сил не хватит. Дозволь, я в лесу себе сруб поставлю. Огородик заведу, помаленьку охотиться буду. Тем и проживу. – А мне что за радость от такого поселенца? – проговорил я. В принципе, мне было безразлично. Земля приамурская всех прокормит. Хочет человек жить наособицу – пусть живет. Но показалось мне, что дедок непростой. – Травник я, народ могу от болезней разных почивать, раны могу лечить. – Ух ты! Это дело. Если людей наших будешь лечить, будет тебе от меня честь, хвала и благодарность. Только есть тогда и у меня к тебе дело. – Что за дело, начальный человек? – Слушай, дед. Звать меня Онуфрий. Кличут Кузнецом. Зови хоть так, хоть эдак. – Ладно, Кузнец. Кузнец – доброе имя для мужа. А меня мамка Лавром звала. По батюшке – Петровичем. – И ладно, Лавр Петрович. Дело у меня такое. Поселись-ка ты не в лесу, а недалече от города. Пусть и наособицу, а чтобы людям до тебя добираться было удобно. – Так кому нужда, и дальше доберутся. – Может, и так. Только есть у меня и вторая просьба. Мальцы у нас есть, что от казаков остались павших. Парни тоже казаками станут. А вот из девок мне бы десяток травниц вырастить, или меньше, но чтобы были. Сможешь? – Ну, тут не любая подойдет-то. Там ведь и нарывы резать нужно, гной выпускать, раны страшные лечить. Иная, как увидит, такой визг поднимает, что хоть сам уши затыкай. – Так сам и отберешь годных. Вон смотрю, уже одну отобрал. Или внучка?