Не сидели без дела и стеклодувы. В первые же месяцы стёкла появились в домах жителей Хабаровской крепости и слободы, потом у жителей Благовещенска. К концу года стёкла стали появляться даже в деревнях. Это было потрясающе. Да, стёкла были не такие прозрачные, как в моей прошлой жизни, но сквозь них проникало много света, да и разглядеть то, что за окном, было можно. Какое-то количество стёкол покупали и богдойцы. Но сами мы не везли: слишком велик шанс разбить. Однако я хотел большего. Мне нужны были стеклянные украшения, посуда из цветного стекла, прочие поделки, некогда обогатившие венецианцев. Пока этого не было. Но я верил, что получится. Зато экспортный товар получился довольно неожиданно. Тот же художник решил попробовать себя в чеканке. И это вышло. Это был не поточный товар, но уже после первых подарков самым богатым купцам из империи от заказов не было отбоя. И платили за чеканку очень щедро. Теперь торговля в южном направлении шла полным ходом. Доходы росли. И это несмотря на серьезные изменения, произошедшие в самой Поднебесной. У них помер император. Престол он завещал своему сыну, шестилетнему мальчику Суанье. Поскольку даже в его голове помещалось, что в шесть лет править империей трудновато, он создал совет регентов. Создал хитро. Регенты были князьями, но из бедных и не особенно влиятельных родов. Типа эти не будут рваться к власти. Ага. Прошло совсем немного времени, а регенты передрались друг с другом. Теперь в империи идет очередная замятня. Может, потому и у нас всё спокойно. Почти спокойно. Всё же далеко за Ивовый палисад мы не совались. Для торговли с нами было три места. Туда же съезжались маньчжурские и китайские купцы. Понятно, что цену они давали не ту, что была бы в самой империи. Но для нас и она была огромной. В западном направлении тоже всё складывалось совсем не плохо. Люди шли в Приамурье даже из-за Урала. Там, на дальней Украине, шла война. Все силы и всё внимание власти были сосредоточены там. А на остальной территории множились шайки разбойников, росли цены, из крестьян выжимали все соки. Потому и бежали люди куда глаза глядят. Про вольную жизнь на Амуре говорили. Только уж очень мы были далеко. Потому и переселенцев было немного. Но уже около двенадцати тысяч русских людей жили здесь. Это было не просто здорово, а очень здорово. Дауры и тунгусские народы постепенно сливались с новыми поселенцами. Ведь сами они тоже некогда пришли на эти берега. Всё больше становилось смешанных деревень, появлялись местные мастеровые в городах. Хорошо было и у друзей. Все уже женаты. У Макара родилась третья дочка. Не отставали и Трофим с Тимофеем. Женился и мой «секретарь», никанец Гришка, возведенный в подьячие. Ради такого дела он принял крещение. В жены взял бездетную вдову одного из казаков. И бездетной она была ровно девять месяцев. Было забавно смотреть, как в воскресенье маленький и худенький Гришка идет со своей дородной супругой, которая была выше его на полголовы. И при этом было видно, что главный в доме именно он. В моей воеводской жизни тоже всё вполне благополучно. Правитель я тот еще: ни величия, кроме роста, ни желания править. Единственное, что умею хорошо, так это дружить с умелыми людьми. Таких умелых людей я и старался собирать в Приамурье. Всяких умельцев собирал. Один мастеровой приехал из иноземной страны, из Голландии приехал. Так вот, мастеровой он оказался не очень. Точнее, то, что он умел, мне было без надобности. Повар он был. Трактиры у нас в городах, конечно, есть. Но люди, что здесь живут, к разносолам не очень привычные. Зато привез он клубень, здесь не известный. В смысле людям он неизвестен. Мне очень даже известен. Картофель называется, или желтый трюфель. Вот этот клубень я и велел ему высаживать. Сегодня уже изрядный участок засажен. Могу позволить себе и потушить с мяском, и толчёнки наделать. Многие следом за мной стали его высаживать. А голландец тот стал по картошке главный. И много такого всякого. Как-то добрел к нам китаец. Именно китаец, не маньчжур. Оказалось, что он не просто заблудился. Он родич нашего Гриши. Зовут Гао Бо. Гришка им с купцом весточку отправил. А там у них тяжкая жизнь. Он и решил к дяде податься. Посмотрел на нашу жизнь, решил не возвращаться. Думал я, куда его пристроить? А он оказался мастером по фейерверкам. Для владетелей праздники устраивал с огненной потехой. У нас такого нет. Люди всё попроще. Работаем, любим, веселимся, живем – всё без особых затей. А вот «огненная потеха» меня торкнула. Это же порох! Спросил: умеешь делать? Гришка и перевел. Тот чуть поклонился и что-то проговорил. Но смысл понятен: умеет. Так мы и с порохом оказались. Порох, скажем откровенно, не особенно хороший. Но свой, а это просто супер! Одно странно: старик мой, который дух, уже давно не показывается. Ни в каком виде. Ни кисой не является, ни человеком не показывается. И не успел я огорчиться этому, как той же ночью он пришел. Стоит такой довольный на бережку реки. Хоть видно, что старик, только будто из хорошего санатория вернулся. – Давненько, – говорю, – не виделись. Как там твоя лыжня? Скоро уже кончится? А он смеется. И раскатисто так, аж эхо по реке заметалось. – Ты, лягушонок, давно уже не по моей, а по своей лыжне идешь. Она тебя тянет. – Что же ты, – говорю, – громы-молнии не кидаешь? – А зачем? Лыжня у нас разная. Только идем мы к одному зимовью. Ты стал сильным. Пока был слаб, я помогал. Теперь ты уж сам. Да и осталось недолго. Сказал и исчез. Больше ни разу не показался. Ничего, мне по своей лыжне идти приятнее. У нас с Людой тоже всё было тихо, мирно и, страшно сказать, счастливо. Андрейка рос здоровым и задиристым парнем. Старался во всём быть первым, в шалостях тоже. Потому ему часто доставалось. Даже не от Люды, которая в первенце души не чаяла, а от Меланьи, ставшей постепенно частью нашей семьи. Бывает такой статус – добрая тетя из Бердичева, сам видел. На четыре года я сделал ему деревянную саблю. Теперь он каждую свободную минуту кого-нибудь рубил. Хорошо, если куст или забор. Хуже, если цыпленка, особенно чужого. Через два года после Андрейки родилась Мария. Пока еще совсем маленький медвежонок, важно ковыляющий из комнаты в комнату. Чем-то наша жизнь напоминала привычный облик советской семьи, насколько я его помнил. Утром мы быстро завтракали, немножко занимались детьми и убегали на работу. Я шел в приказную избу, а Люда… У нее тоже появилось дело. Потихоньку она освоила местное письмо, вросла в здешнюю жизнь. И решила открыть школу для ребятишек. Тоже нужное дело. Если мы собираемся здесь не на год или два, а навсегда оставаться, грамотные люди нам понадобятся. Кстати сказать, она оказалась очень неплохим организатором. Малышей сама учила писать и считать. Учила названиям месяцев, годов. Названия и назначение трав им разъясняла. Про всякие дальние страны. Обязательно рассказывала сказки. Детвора слушала, открыв рот. А для ребятишек постарше она приглашала учителей – кузнецов, стрелков, плотников. Даже художника моего таскала, когда он на русском говорить научился. Правда, учеба длилась мало – три урока в день. Дети же здесь были не просто цветами жизни, а вполне ощутимым трудовым ресурсом, отказываться от которого их родители не собирались. Плавала она и в Благовещенск, чтобы тоже школу открыть. К слову, теперь по Амуру, Шилке и Зее ходили почтовые суда. Отправлялись регулярно. Возили почту и людей. Для срочных сообщений использовали голубиную почту. Временами и мы садились на такой корабль, чтобы навестить старшего воеводу. Афанасий Истомыч, как он сам назывался, нам радовался. После нескольких лет отчуждения сошлись мы и с его супругой, Феклой. С сыном сойтись не успели: Пашков отправил его к государю, в смоленский лагерь. Не помню, было ли такое в прошлой истории, но здесь – факт. Пашков много рассказывал о периоде, известном нам как Смутное время. Интересно: когда смотришь из далекого будущего, кажется, что эпоха была хоть и трудная, но понятная. Вот эти – хорошие, вот эти – плохие. Но для современника всё иначе. В его рассказах не было ни хороших, ни плохих. Даже царевич Владислав, против которого он держал оборону, по его словам, был мудрым и осторожным правителем, хоть и католиком. Именно последнего и не мог принять и простить Пашков: в вопросах веры он был жестким донельзя. Поскольку я здесь был то ли Пномпень, то ли пень пнем, то предпочитал слушать и помалкивать в надежде сойти за умного. С огромным интересом слушал я и про царский двор, про дворцовые кланы. Этого я не изучал. А знать было надо. Как-то так сложилось, что за всё время своего по-паданства я только дважды выезжал за пределы будущего Дальнего Востока. Один раз ездил в Тобольск с челобитной к архиепископу. Нужны мне были еще священники. Поскольку лицо я теперь был официальное, пришлось наносить визиты всем тобольским властям, поклониться и тобольскому воеводе. Ничего, не переломился. Всех одарил и, кажется, ни с кем в конфликт не влез. Один раз ездил в столицу. Собственно, вез ясак с изрядной долей золотых «богдойских денег». Нужно было объяснить их появление. Напел сказку, объяснил. За собранный ясак был удостоен аудиенции с князем Трубецким, на тот момент судьей приказа. Честно сказать, побаивался: опыта общения с высокими боярами у меня не было. Но обошлось. Был обласкан, пожалован в дети боярские. Точнее, жаловал государь, но представлял князь. Теперь, в статусе воеводы, мне и вовсе кирдык. Поклонишься не так, пойдешь не с той ноги – заклюют. Потому и предпочитал я оставаться дома, в Приамурье. Да и возраст подходил за сороковник. По здешним представлениям переходный возраст… с этого света на тот. Есть у меня разведка, пусть и работает. Но знать было нужно. Люда же скучала без поездок. Потому каталась с большим удовольствием. А поездки в Нерчинск просто любила. В годы службы в советской армии довелось мне побывать в Нерчинске. Может быть, я чего-то не рассмотрел, но город мне не понравился. Заброшенный и неухоженный уездный город. Наш Нерчинск был лучше. Острожек уже превратился во вполне пристойную крепость. Вокруг нее постепенно сложилась слобода. Наши караваны, а также караваны купцов, идущих к нам, делали стоянку в Нерчинске. От них и шел доход местным торговым людям. Одно было грустно: от раза к разу Пашков был всё слабее, всё чаще заводил разговор, что хотел бы он уйти из мира, молить о прощении грехов. Ну, что тут скажешь: старость – грустная штука. Но это если мы куда-то ездили. Обычно же, сделав дела, пробежав по городу, на верфи, на пристань, в мастерские, прочитав письма от приказчиков из Благовещенска, Албазина, из других крепостей, приняв просителей, обсудив планы с ближними людьми, я стремглав несся домой. Там было хорошо, как хорошо может быть только в своем доме. И лучше всего было вечером, когда, пожелав детям доброй ночи, мы уединялись в нашей горнице. Конечно, там было всё, что бывает у любящих друг друга мужчины и женщины, но не только. Там мы выстроили наш мир. Для нашей горницы я заказал особую мебель. Долго объяснял недоумевающим мастерам, чего я, собственно, хочу. Теперь кроме кровати здесь стояли удобные, насколько возможно, кресла, была печка, которую мы называли камином. Почему? Так хотелось. Были долгие разговоры о прошлой и будущей жизни, воспоминания о двух наших Хабаровсках. – Как думаешь, – как-то спросила Люда, – мы когда-нибудь вернемся домой? – Не знаю. Думаю, что вернемся. Только не спрашивай, как и когда. – А как же мы там будем? Ты ведь там даже выглядел иначе. – Ты же смогла меня другого полюбить, – усмехнулся я. – Я тебя всякого люблю, – проговорила Люда, прижимаясь ко мне. Больше мы в ту ночь не разговаривали. Не до того было. Было у меня одно дело, на которое, если бы не мирная передышка, никогда бы не решился. А тут рискнул. Купцы из империи к нам ездили постоянно. Со многими из них у нас уже установились доверительные отношения. Через них делали заказы на изделия из Китая. Они передавали заказы на наши изделия. Вот я и решился. Одному заказал в каждый приезд выделывать металлические трубочки с запаянным концом определенной формы. Проще говоря, заказал я им гильзы без капсюля. Другому заказал сами пули. Вот они и копились. Капсюли делали на месте, как и собирали унитарный патрон. Китайцы были очень аккуратны. Размеры соблюдались четко. Если попадался брак, они спокойно переделывали. Мы же платили не скупясь. Тем временем, пока шло накопление патронов, мои умельцы совершенствовали станки. У нас уже были почти человеческие токарный и фрезерный станки. Это было потрясающе. Громоздкие, неуклюжие, они делали свое дело. Большего мне и не надо. После того как счет патронов пошел на десятки тысяч, занялись следующим этапом проекта. Стали переделывать ружья в казнозарядный вариант, делать нарезки. То есть изготовлять самые настоящие винтовки. Даже не штуцеры, которые уже имеются в мире. Штуцер, как и любая другая пищаль, заряжался со ствола. В такую «винтовальную пищаль» пулю приходилось просто забивать или, позже, ввинчивать. И хотя действенная дальность стрельбы при этом возрастала в два раза, резко падала скорость. Потому долгое время штуцеры популярностью не пользовались. Возможность заряжать с казенной части решала эту проблему. В особой мастерской, расположенной несколько на отшибе от остального «завода», работали только самые-самые доверенные мастера. Теперь русское Приамурье – это не пятьсот братьев-казаков и пара сотен крестьян, а многие тысячи очень разных людей. Есть ли среди них соглядатаи? Может, и нету. Но береженого бог бережет. Были здесь Клим и Петр. Оба уже женаты. Петр нашел жену сам. Точнее, даурская красавица нашла его, влюбила и женила. Надо отдать ему должное, он не сопротивлялся. С Климом всё было хуже. Он единственный из ближних людей был неряшлив, похож на пугало. Терпеть это становилось всё труднее: как-никак люди смотрят. Вот Тимофей с Макаром и приглядели ему вдовушку. Уговорить вдову было непросто. Женщины здесь – профессия редкая, особо ценимая. Впечатления выгодного жениха Клим не производил. Но уговорить самого Клима оказалось еще труднее. Сама мысль, что в его доме поселится совершенно незнакомый человек, казалась ему невыносимой. Лишь после прямого приказа начальства в моем лице он подчинился, взяв слово, что жена не будет мешать ему работать. Жена, узнав о том, что ее муж, хоть и рвань подзаборная, но совсем не беден, почти не пьет и не собирается лупить ее, увидела мир в новом свете. Теперь Клим ходил чистый, аккуратно и даже богато одетый. Правда, таким он выходил из дома. А возвращался чаще иначе. Я тоже сидел в мастерской, приходя домой только спать. Уж очень трудное и важное было дело – винтовка. Первый образец переделывали раза три. Наконец получили вполне рабочую машинку. На расстоянии в пятьсот шагов она пробивала кирасу, не особенно затрудняясь. После этого дело пошло. Уже были переделаны больше двух сотен пищалей и даже один «гатлинг», скорострельность которого достигла семисот выстрелов в минуту, когда с голубиной почтой пришла весть, что воевода Пашков отходит. Пришлось бросить все дела и лететь в Нерчинск. Как я ни старался, но опоздал. Перед кончиной Пашков принял постриг. Хоронили его в монастыре. В монастырь ушла и его жена. Было грустно и больно, что не смог быть рядом в последний час с человеком, которого искренне уважал. Но долго терзаться было некогда. Уже через пять дней со снаряженным караваном, успев только отправить весточку жене, я отбыл в столицу. Присылка нового старшего воеводы мне совершенно не улыбалась. Тут нужно было что-то делать. Вот я и ехал что-то делать в сопровождении полусотни казаков, Степана, набитой мошны и воза подарков. Везли мы и ясак из соболиных шкурок. Правда, не из леса, а с фермы. Но шкурки были не хуже. Везли шелк, чай, серебро. По дороге, в Илиме, повидал старого друга, Ерофея. Тот был уже совсем седой и какой-то потухший. Всё же я «меркантильное кю». Нет, я был от всей души рад встрече. Вез подарки, письма от казаков старому атаману. Но заехал я по вполне конкретной причине. О ней я решился говорить только в вечер перед отъездом. – Ерофей, у меня же к тебе дело есть. – Какое дело, Кузнец? Не виляй. Стар я уже словеса плести. Говори. – Ты говорил, что тебя важный человек в Москве знает? – Есть такой. – Хабаров задумался, а потом рассмеялся. – Вот ты о чём. Родион Матвеевич Стрешнев, новый судья Сибирского приказа? – Про то, Ерофей, – отвел я глаза. – Тоже мне красна девица. Всю жизнь друг другу помогали. Через тебя богатство моей семьи держится. Что же я, тебе в трудный час не подсоблю? – Я даже не знаю: о чём просить? – Тут всё просто. Он меня уже, почитай, лет тридцать знает. Я к нему весточку из Мангазеи вез от воеводы. Он мне помог из тюрьмы якутской выбраться. Я всегда благодарил, только он не всегда брал. Говорил, что наши дела полезны России, за то деньги брать грех. Думаю, могу я к нему письмо написать. Всё там про тебя расскажу. Авось уважит. С тем и расстались. Шли долго, перебираясь по волокам на Иртыш. В Тобольске за изрядную мзду заручились и письмом воеводы о том, какой я хороший воевода да и парень хоть куда. Дальше пришлось идти посуху, на телегах. Перевалили через Уральский хребет. Собственно, хребет этот так себе, у нас и сопки повыше будут. Потом опять на стругах, опять на телегах. А вокруг, мама родная, нищета какая. Война, которая уже десять лет тянется да всё не кончится, из страны все соки вытягивает. Только к исходу третьего месяца добрались до Москвы. Но поехали не к Кремлю, где располагался Сибирский приказ, а свернули к Остоженке. Потом еще раз свернули и оказались перед большим домом за крепким забором. Дом тот по моему поручению еще три года назад купил Степан. Теперь здесь располагался весь отряд. В этот день мы никуда не поехали. Просто отдыхали, приходили в себя после долгого пути. Утром, нагрузив на телеги ясак, взяв подарки дьякам и судье, под охраной десятка казаков в блестящих кирасах двинулись в Кремль. Стрельцы на входе принялись изображать большое начальство. Хотелось двинуть им пару раз, но сдержался. Достал серебряную монету. Сработало отлично. В приказе довольно быстро решив все служебные дела, стал проситься к боярину с челобитной. Просил передать, что привез я не только ясак, но и письмо от Хабарова и тобольского воеводы. На мое удивление, довольно быстро меня позвали в небольшую светелку, где за столом сидел уже немолодой боярин с суровым выражением лица. С таким лицом хорошо преподавать начальную военную подготовку или заниматься военно-патриотическим воспитанием. Вот каков Родион Матвеевич Стрешнев, ближний человек царей московских. Стрешнев долго осматривал меня. Не знаю, что именно он отыскивал. Да, большой я. Тут претензии не ко мне, а к родителям. Наконец заговорил.