– Я изменился, – объяснил я. Она прищурилась, словно ответ её не удовлетворил. – Но ты не возражаешь, если я буду стейк? – Я из Калгари. Если бы я не переносил вида людей, которые едят говядину, я не смог бы вернуться домой. – Ха. – Она снова отпила вина. – Жестокий. Мы проболтали следующие полчаса, в течение которых прибыла заказанная еда, и медленно, но уверенно она становилась со мной более раскованной частично благодаря, как мне хочется думать, моему природному очарованию, а частично – второму бокалу вина. Она упомянула наши свидания, которые за все эти годы не изгладились из её памяти: как мы ездили на выходные в Фарго; как участвовали в КейКоне, ежегодном виннипегском конвенте любителей фантастики; как ходили на матч «Блю Бомберс»[24]; как зависали в «Аква-Букс» и «Поп-Сода» – к сожалению, сейчас уже закрытых; как парились в традиционной бане индейцев кри. Я надеялся, что что-то из этого всколыхнёт мою память, но нет, я ничего этого не помнил. Кайла наконец замолчала; не слишком, должно быть, приятно предаваться воспоминаниям с тем, кто может ответить лишь «Правда?», «Да ты что!» или «Вау, похоже, нам там и правда было здорово». Чтобы заполнить паузу, я решил деликатно сменить тему: – А ты, гмм, ударилась в нью-эйдж? Она едва не подавилась вином. – Что? – Ну, я заглянул в Википедию, там сказано, что ты работаешь в каком-то «Канадском Центре Просветления». Она рассмеялась чудесным тёплым смехом. – Ты хочешь сказать, в «Канадском Источнике Света»? Это синхротрон, крупнейший ускоритель частиц в Канаде; лишь чуть-чуть недотягивает до трёх гигаэлектронвольт. Он расположен на территории Саскачеванского университета. – О! Но там сказано «исследования сознания». – Ну да. Психология была твоей основной специальностью, у меня же – побочной, а основная – физика. Однако курс Уоркентина заставил меня всерьёз заинтересоваться мозгом, и закончилось это тем, что я теперь работаю в области квантовой механики сознания. После выпуска из Манитобы я уехала в Университет Аризоны и училась там у Стюарта Хамероффа. – Кто это? – Анестезиолог. Его заинтересовало, что именно происходит, когда он лишает людей сознания. Роджер Пенроуз, физик, который иногда сотрудничает со Стивеном Хокингом, написал книгу, в которой доказывал, что сознание должно быть квантово-механическим; оно не может описываться одной лишь классической физикой вследствие теоремы Гёделя о неполноте. Стюарт прочитал книгу и связался с ним – это было двадцать пять лет назад. И вот поэтому я сейчас в «Источнике Света»; я сотрудничаю со специалистом по ускорителям, которая разработала методику детектирования суперпозиции без возбуждения декогеренции. – Китайская грамота, – сказал я. Она тепло улыбнулась. – «Суперпозиция» – это сугубо квантовое явление, когда нечто находится сразу в двух состояниях: к примеру, не здесь или там, а одновременно и здесь, и там. Когда суперпозиция коллапсирует в одно из состояний, мы называем это «декогеренцией». Так вот, моя работа основывается на том, что привлекло Стюарта к Пенроузу. Стюарт говорил: вдыхание анестетика, такого как «Галотан», воздействует на микротрубочки – элементы цитоскелета – нейронов. В микротрубочках имеются двудольные полости, и каждая из них содержит свободный электрон. Когда ты бодрствуешь, эти электроны находятся в суперпозиции, одновременно присутствуя в верхней и нижней доле. Когда применяется анестетик, электроны теряют когерентность и коллапсируют в одно из двух возможных состояний – и в этот момент пациент утрачивает сознание. Я нахмурился, пытаясь уложить всё это в голове. – То есть «Галотан» используется в качестве ингалянта при анестезии? Кайла кивнула: – Верно. – А анестезия – это состояние, в котором в мозгу действует только классическая физика? – Когда ты в отключке – да. – То есть «Галотан» – классический газ. – Что? – У него есть собственная инструменталка. – О чём ты говоришь? – «Классический газ». Это знаменитая инструменталка Мейсона Уильямса. – Я изобразил тему тромбона: ба-ба-ба-бум-ба-ба. – Ты очень странный человек, Джим, – сказала Кайла. Она была не первой, кто это заметил; тем не менее, думаю, я малость приуныл, потому что она протянула руку и похлопала меня по тыльной стороне ладони. – Как раз из-за этого я тогда в тебя и втюрилась. Я улыбнулся, а она продолжила: – Так вот, моя работа касается сознания как продукта квантовой суперпозиции электронов в нейронных микротрубочках. И в общем… я поэтому и искала с тобой встречи. – Э-э… если честно, не вижу связи. – В новостях показывали, как ты выступал экспертом на том процессе. Я отвёл взгляд. – Ох ты ж… – И знаешь, ты ведь знал о своём деде. Я помню, как про это написали газеты. Ты был просто раздавлен новостью. – Да, и сестра так же сказала. Но я, честное слово, не помню. Я… это так странно – не помнить ничего о том периоде. – Ещё бы. – И ты из-за этого хотела со мной встретиться? Из-за моего деда? – Нет-нет-нет. Ну, то есть это тоже всё очень интересно, но я зацепилась глазом за твою новую методику – эту штуку с микросаккадами. – Зацепилась глазом. За микросаккады. – Что? А-а! Она покачала головой, притворно сердясь, потом сказала: – Нет, меня заинтересовала корреляция с опросником Хейра. Я следила за твоей работой в этой области. – Да? – Ага. Потому что, как и ты со своим микросаккадным тестом, я нашла состояние квантовой суперпозиции, точно соответствующее психопатии. Высокий результат по опроснику Хейра коррелирует с этим состоянием. – Серьёзно? – Более чем. – Она взглянула на часы. – О, чёрт, время! Мне пора бежать. Меня ждут назад в три. И на этом всё должно было закончиться, но слова словно бы сами выскочили из меня: – Как тогда насчёт ужина? Её брови вскинулись, но после пары долгих секунд раздумья она ответила: – Конечно. Конечно, почему нет? * * * Мы с Кайлой договорились встретиться за ужином в восемь вечера, что оставляло мне почти пять свободных часов, которые я снова-таки решил потратить на проверку своих воспоминаний. Мы с ней начали встречаться лишь в марте 2001-го, так что с новогодней ночью она мне помочь не могла, но, возможно, мог кое-кто другой. Полагаю, нужную мне информацию можно было найти где-то в Интернете, но ничто не сравнится с живым человеческим участием. Поэтому по возвращении в офис в Дафф-Роблин-Билдинг я позвонил, чтобы убедиться в наличии нужного мне человека на месте, и отправился по Дайсарт-роуд в офис Салли Махаффи, которая преподавала метеорологию на факультете с неуклюжим названием «Факультет окружающей среды, Земли и ресурсов». Зимой такая прогулка была бы омерзительной, но в мае здесь довольно приятно, если не ступать в помёт бродящих повсюду канадских гусей. Внутри Уоллес-Билдинг был оформлен в стиле «тинкертой»[25] – повсюду красные, зелёные и жёлтые трубы, а туалеты – причудливые автономные модули, похожие на внесённое внутрь здания деревенское отхожее место. Офис Салли располагался в коридоре, раскрашенном от пола до потолка, включая двери, в ярко-жёлтый цвет; я шёл по нему, и казалось, что я попал в тюбик с французской горчицей. Вообще в университете масса преподавателей, с которыми я незнаком, но с Салли мы пересекались несколько раз в её роли казначея Преподавательской ассоциации. Ей за шестьдесят, и волосы у неё очень подходящего цвета грозовой тучи. – Здравствуйте, – сказал я, входя. – Спасибо, что нашли для меня время. К стене её офиса был привинчен металлический стеллаж, на котором она устроила выставку винтажного метеорологического оборудования; я испытал внутреннюю гордость от знания того, что вот этот пропеллер с чашечками – анемометр. – Да без проблем, – ответила Салли, вставая с кресла – и почти не став при этом выше. – Чем могу помочь? – Я ищу кое-какие старые данные о погоде. – Насколько старые?