– Я так и знал, что ты здесь появишься, – виновато сказал Бацаров, хлопая ресницами. – Здесь телефоны не ловят, а то бы позвонил. Это все из-за меня. – Ты-то тут при чем, – буркнул Миша Кузнецов. – Сказал бы я, кто тут при чем. Но у меня слова цензурные кончились, а среди нас дамы. – Ничего, ничего, – успокаивающе прогудела осветленная тетка и улыбнулась Польке. – Ничего. Обед скоро будет, уже гречкой пахнет. Или еще чем. Пахло, впрочем, вовсе не гречкой. Пахло хлоркой, и сильно. Будто только что прошлась где-то рядом тетя Галя со своим ведром, приговаривая свое «вот я вам микробчиков-то поубиваю». Но тети Гали как раз видно не было. Темнота все рассеивалась, как дым, и становилось видно – да, ее, ту саму комнату с кроватями, которую так неуклюже описывала Польке Таня. Одни кровати были аккуратно застелены одинаковыми зелеными покрывалами, на других был беспорядок – валялись кое-как подушки с одеялами, лежали какие-то газеты. – Ты проходи, – повела осветленная полной рукой вглубь комнаты. – Чего уж теперь-то, надо пройти. Полежать вот можешь. Кроватку какую хочешь, такую и выбирай. – Мы все тут можем полежать, – хмыкнул Миша Кузнецов. – Чего-чего, а полежать тут дают. Чего меньше всего хотелось в эту минуту Польке, так это полежать. Вырвав свою руку у Бацарова, она резко обернулась к двери и дернула ее за ручку. Уже дергая, она понимала, что ничего не выйдет. Потому что дверь уже не была дверью в сотую квартиру. Она была выкрашенной в белую краску дверью в куда-то еще. Дверь послушно распахнулась, и из-за нее поплыли клубы белого жаркого пара. – Так не выйти, – грустно сказал Бацаров. – Сама видишь. – Закрой, закрой, деточка, – всполошилась осветленная. – А то ругаться будут. Не положено. Полька медленно закрыла белую дверь. – Там обычно прачечная, – пояснил юный полицейский. – А иногда бывает кухня или подсобка со всяким хламом. Непредсказуемые здесь двери. Ужасно неудобно. Иногда сортир ищешь, ищешь… Белобрысая девочка неожиданно хихикнула. А Полька вдруг поняла, что сил у нее ну совсем нет никаких. Она покорно позволила осветленной тетке довести себя до кровати, застеленной зеленым покрывалом, и села на нее. Послушно открыла свой рюкзак – всех очень интересовало, что ей удалось принести сюда из внешнего мира («с воли», как выразился полицейский). Бутерброды с молчаливого Полькиного согласия поделили и немедленно съели («а то испортятся же», – сказала осветленная), воду в бутылке спрятали в тумбочку возле Полькиной кровати. Молоток для отбивания мяса всех ужасно развеселил, и даже Бацаров криво усмехнулся, а Мишка Кузнецов так ржал, что поперхнулся и начал кашлять («точно, молотком их всех, а мы и не додумались», – выдавливал он из себя между приступами кашля и хохота). И молоток, и швейцарский ножик было решено запрятать под Полькин матрас («иначе отберут», – со знанием дела пояснил участковый). Туда же запрятали и телефон с планшетом. – Связи тут нет, – виновато, как будто сам отключил эту самую связь, сказал Бацаров. – И заряжать негде, ни одной розетки. Но вдруг пригодятся. Они все так суетились вокруг Польки, так старались ей угодить, что Полька почувствовала себя куклой, в которую играют стосковавшиеся от вынужденного безделья люди. Белобрысая девочка сидела рядом с Полькой на кровати и гладила ее по волосам. Осветленная энергично взбила Полькину подушку и настояла, чтобы Полька сняла кроссовки («а то ноги взопреют, а стираться-то здесь негде, прачечная только для постельного, мы вон в раковине кое-как стираем, если мыло дают». Бацаров принес неведомо откуда желтую чашку без ручки и налил Польке воды из ее же бутылки. Полицейский принес горстку изюма («с воли еще, экономим, но ты съешь»). А Мишка Кузнецов бегал вокруг и всем мешал. Как появилась белая тетка, никто не заметил. Первой ее увидела Полька и от неожиданности вскрикнула. Тетка была в белом халате и белой шапочке. Она, словно собравшись из сгустившегося воздуха, молча появилась у Полькиной кровати и начала кивать. Стояла и кивала, и было от этого кивания так жутко, что хотелось зажмуриться завизжать. – Это обедать зовут, – сказала белобрысая девочка и вскочила с кровати. – Пошли скорее. И все пошли за белой теткой, и Полька тоже. По дороге Полька все пыталась разглядеть теткино лицо, но это ей никак не удавалось сделать. Тетка то поворачивалась так, что лица ее не было видно, то низко нагибала голову. – Ой, лучше не смотри, – посоветовала белобрысая. – У них там туман вместо лица. Я как-то тоже попробовала поглядеть – нет там ничего. Страшно! Белая тетка привела их к белой двери («тут все двери почему-то белые», – обиженно посетовал Мишка Кузнецов) и снова закивала, и кивая, пропустила их в комнату, оказавшуюся столовой. Стол там был один, но большой, и на нем стояли тарелки с серым супом, тарелки с гречневой кашей («Гречка, я так и знала», – удовлетворенно сказала осветленная) и стаканы с желтым компотом. И лежали ложки с вилками. Есть полагалось молча. К тем, кто начинал разговаривать, подлетала белая тетка и начинала угрожающе кивать; это почему-то действовало безотказно. Полька с омерзением выхлебала жижу из суповой тарелки, оставив на дне разваренные капустные листья. Придвинула было к себе гречку, но рядом выросла белая тетка и указала пальцем на недоеденный Полькой суп. Полька оттолкнула суп. Белая тетка больно толкнула ее в плечо и снова указала на суп пальцем. Палец был толстый, красноватый, с коротко остриженным ногтем. – Доешь, а то она не выпустит, – прошептал Мишка Кузнецов, уже доедавший кашу. За его плечом выросла еще одна белая тетка. Подняла руку и коротко стукнула Мишке в затылок. Мишка охнул. Этого не может быть, думала Полька, механически заглатывая медузообразную капусту и сухую гречку. Не может быть. Это мне снится, снится, снится. С утра мама мне ничего про Бацарова не говорила, и я никуда не ходила, а я просто сплю, и это долгий и страшный сон, который потом наполовину забудется, как все сны. Или это все-таки не мой сон, а сон Зазубриной? То есть обеих Зазубриных? Об этом она и спросила Бацарова, как только их привели обратно в комнату с кроватями. Там говорить не запрещалось. Правда, после обеда полагалось лечь в постели и накрыться одеялами («а то опять эти зомби придут», – сказал юный полицейский, стаскивая под одеялом форму), но разговаривать было можно. – Значит, Таня мне правду говорила? – спросила Полька Бацарова. – Мы все ей снимся? – Хотел бы я знать наверняка, – охотно откликнулся Бацаров со своей кровати. – Но не знаю. Может, и да. – За грехи это наши, – вздохнула осветленная, тяжко ворочаясь. – Ну вот что вы опять, Елена Борисовна, – недовольно протянул Мишка Кузнецов. – Вы-то ладно, допустим. Но у Евы-то какие могут быть грехи? У девчонки у маленькой? – А бывает, за грехи родителей детки отвечают, – ответила наставительным тоном осветленная Елена Борисовна. – А я когда сюда попал, думал, меня в плен взяли, – поделился полицейский, зевая. – Только никак не мог понять, кто. Да еще Борисовна все причитала… – Давайте-ка поспим, молодежь, – перебила его осветленная. – А то ночью опять то мать, то дочь спать не дадут. Потом все Полечке расскажем, времени-то вагон. И в наступившем молчании сама же первая и начала рассказывать. Она, Елена Борисовна, конечно, никакой управдомшей не была. Где они теперь, те старые добрые управдомши. А была она просто активной дамой, которой было не все равно, что в доме некоторые вот уже сто лет как не платят за коммунальные услуги. Раз напомнила она Зазубриной, что нехорошо жить за счет соседей. Два напомнила. Три напомнила. На четвертый пришла в гости. Мало ли у кого какие обстоятельства, внушала она непутевой Гале, попивая слабенький чаек на ее кухне. У меня, что ли, деньги есть? Ни у кого сейчас денег нет. Долги же копятся. Совесть-то надо уже поиметь. Дочка растет, обновки нужны, понимаю, все ради детей живем, у меня вон уже внуки, хлопот с ними, с маленькими, сами знаете. Памперсы дорогие какие. Игрушки! Но мы же справляемся. Вон как они, детки-то, достаются. А Галя эта придурковатая все молчала и улыбалась, и встала тогда Елена Борисовна, и пошла восвояси, и дверью хлопнула, и тут… – Все потемнело? – спросила Полька. Нет, не потемнело, а стало плохо с сердцем, что-то сердце давно пошаливает, и отец у нее, Елены Борисовны, был сердечник, уж как она боится от сердца умереть. А как полегчало, батюшки – где я, уж не в больнице ли? А чего ж не лечат тогда? Кормить водят, а лечить не лечат. На вопросы только молчат, да и вообще не разговаривают. Мало того, после завтрака подсовывают какие-то листочки, велят контуры закрашивать цветными карандашами, а не раскрасишь, так и по затылку, и по затылку. Это я в психушке, решила Елена Борисовна. Что-то со мной случилось, а я и не помню, и теперь меня тут держат. Непонятно только, почему я одна, а кроватей так много. Ночью к кровати Елены Борисовны при свете мерцающего ночника пришла Галя в застиранной сорочке и так напугала, что едва не довела до еще одного сердечного приступа. Галя трогала ее за плечо, называла дорогой доченькой и несла такую чушь, что Елена Борисовна окончательно убедилась – да, это самая что ни на есть больница для душевнобольных. А через три дня открылась одна дверь, за которой, как помнилось Елене Борисовне, вообще-то была уборная, и ввалился из-за этой двери совершенно ошалевший участковый Русик, которого она, Елена Борисовна, конечно, знала как облупленного. Она еще подивилась, что Русика допустили в женское отделение больницы. Русик тоже вел себя как ненормальный – хватался за голову, жмурился и кричал: стреляют, стреляют, мама, мамочка! Потом, правда, посмирнел. Немалого труда Русику стоило доказать Елене Борисовне, что он в здравом уме. Что просто зашел он в квартиру номер сто разузнать о пропавшей женщине, которая, со слов ее родных и соседей, пошла в эту квартиру и не вернулась, что представился он, как положено, Русланом Олеговичем Аберджиевым, абсолютно ничего не добился от Галины Зазубриной, вышел за дверь, и вдруг услышал выстрелы, зажмурился, заорал, а когда открыл глаза, обнаружил себя в каком-то не поддающемся опознаванию помещении один на один с пропавшей. Как только Елена Борисовна поняла, что находится не в психиатрической больнице, а неведомо где, она пришла в невероятное возбуждение и развила бурную деятельность. Вдвоем с Русиком они прошлись по всем комнатам, открывая и закрывая двери. Не найдя ничего похожего на выход, напали на тетку в белом, которая пришла вести их на ужин. Это оказалось абсолютно бесполезным, потому что белой тетке без лица было просто невозможно причинить вред. Кулаки в нее проваливались, как в подушку, щипков она явно не чувствовала, от подножек не падала, на ее короткопалых руках не оставалось царапин. Зато сама она очень даже могла причинять вред, а именно – больно била по затылку и по другим местам. Когда она, не обращая внимания на тумаки от верещащей Елены Борисовны, содрала с Русика форменные полицейские штаны и отшлепала представителя власти по голой заднице («ох он и ругался!» – восхищенно протянула Елена Борисовна), стало окончательно ясно, что от тетки ничего не добьешься и на свободу она их не выпустит. Дождавшись, пока тетка уйдет, Елена Борисовна с Русиком снова принялись искать выход, и искали до самой поздней ночи – благо по ночам белые тетки почему-то не появлялись. Свет уже был выключен, горел только слабенький ночник, но они подсвечивали себе Русиковым мобильником, который тогда еще не разрядился. Установив, что двери ведут то в одно место, то в другое, а в не открывающиеся окна виден только белый туман, совсем было пали духом, но тут из прачечной появилась тощая накрашенная девчонка, в которой Елена Борисовна узнала дочку Зазубриной, и заявила, чтобы они убирались отсюда. Оба приободрились и с готовностью сказали, что уберутся с радостью, только пусть им покажут, куда именно. И девчонка повела их в прачечную, где, глядя на тюки с грязными пододеяльниками, сначала удивилась, потом заревела, а еще потом стала ругаться не хуже Русика. Тогда Русик с Еленой Борисовной оставили девчонку в прачечной и пошли дальше обследовать странное место сантиметр за сантиметром. Девчонка увязалась было за ними, но потом ушла обратно в прачечную и там пропала. Так Елена Борисовна и Русик стали жить вдвоем. Утром их будили белые тетки (и попробуй не встань!), вели умываться, потом завтракать. После завтрака заставляли раскрашивать какие-то цветочки. После обеда велели лежать в кроватях. А самое гадкое – раз в несколько дней водили в душ, где нужно было раздеваться в общем предбаннике. Это было противно и унизительно, но белые тетки умели настоять на своем. Ночами же их будили то Галя Зазубрина, то ее дочь. Галя брала их лица в руки, называла их доченьками, потом отталкивала и плакала. Дочка ее все кого-то искала. Один раз, сразу после завтрака, из кладовки (обычно за этой дверью бывала кладовка, хотя когда как) к ним вышел Миша Кузнецов. Сначала он хрипел, плевался и кричал, что тонет, потом пришел в себя. Рассказал, что позвонил в сотую квартиру, чтобы ему открыли дверь в подъезд и дали разложить по ящикам рекламные листовки. Раскладывая листовки, он встретил тетю Галю Зазубрину, уборщицу из школы, где он раньше учился – она как раз спускалась по лестнице. Тетя Галя назвала его не то деточкой, не то дролечкой, и попросила подняться в ее квартиру – ей казалось, что в квартире пахнет газом, но она была не уверена. Миша скрипнул зубами, но послушно поднялся. Газом в квартире, по мнению Миши, не пахло, и тетя Галя проводила его до двери, из которой он попал неведомо куда. Маленькая Ева появилась из умывальной комнаты. Она плакала и смахивала с себя несуществующих гусениц, потом успокоилась, но ненадолго. В сотую квартиру Ева попала, потому что заблудилась в городе. Постеснялась обратиться к прохожим, но почему-то не постеснялась позвонить в домофон незнакомого дома («Вот детская логика, – горько усмехнулся Русик. – Полицейского надо было найти!»). Тетя Галя ее впустила, накормила и собралась было проводить по названному Евой адресу. И тут Ева испугалась, потому что тетя Галя показалась ей какой-то странной. Так что когда тетя Галя пошла переодеваться из своего халата во что-нибудь приличное, Ева открыла дверь и сбежала – и попала в комнату с кроватями. А вчера к числу пленников этого загадочного места прибавился Денис Бацаров, заявившийся в квартиру номер сто, чтобы спасти Настю Муравей, которой там не было. Выбежал он, как когда-то Таня Зазубрина, из прачечной, и поначалу показалось ему, что все звуки пропали, что он оглох, так что Денис долго бил себя по ушам и таращился в белую пустоту – пока звуки не вернулись, а в белой пустоте не материализовались Елена Борисовна, Русик, Мишка Кузнецов и маленькая Ева. – Вот, собственно, и все, – сказал Бацаров. – А сегодня пришла ты. Полька лежала под одеялом и думала изо всех сил. О том, что будет, когда мама вечером не застанет ее дома, она старалась не думать – это было слишком больно и поэтому мешало искать выход. Папа говорит, выход можно найти из любого положения, думала Полька. А Бацаров говорил, что я умная. А Ключникова – что я мелкий кошмарик. Вот и проверим, умный я кошмарик или не очень. Выговорившись, обитатели комнаты с кроватями один за другим заснули – и неудивительно, поняла Полька, если по ночам их все время будят то Таня, то тетя Галя. Прерывисто храпела Елена Борисовна, угрожающе порыкивал во сне Русик. Нежно сопела Ева. Мишка Кузнецов изредка постанывал. – Денис, – окликнула Полька громким шепотом. – Ты не спишь? – Нет, – ответил Бацаров вполголоса. – А ты что думаешь – мы все-таки в их снах? – Кажется, да, – прошелестела Полька. – Таня тоже так думает. Она мне рассказала. – Мне всегда было интересно, каково тем, кто снится, – сказал Бацаров. – Тем, кому снятся сны, понятно, каково. А вот если ты кому-то приснишься, ты что почувствуешь? Если вы с Таней правы, теперь я знаю, что именно. Но предпочел бы не знать, как раньше. Оба помолчали. – А кого тут Таня все ищет? – спросил Бацаров. – Она тебе этого не рассказывала? – Рассказывала, – вздохнула Полька. – Они с тетей Галей ищут одного и того же человека. Таня уверена, что если они его… ее найдут, то это место нас отпустит. Надо просто им помочь. И возможно, я знаю, как. Бацаров резко поднялся на кровати, но сразу же лег обратно – видимо, испугался, что появится белая тетка. – Что надо делать? – спросил он. – Для начала дождаться ночи, – решительно ответила Полька. Мама Она снова видела этот сон. Как заходит в темную комнату, где спят дети, и ищет свою дочку, чтобы забрать ее домой, но найти не может. Как гладит дочку по голове, а потом вдруг оказывается, что это не дочка, а кто-то совсем чужой.