– Идем, – Эстель подхватила Авиву на руки и направилась в сторону спальни. – Я познакомлю тебя со своим другом, – прошептала она. – Он ранен и ему тоже бывает страшно. Сможешь помочь? – спросила она. – Представь, что ты врач. – Да, – тихонько ответила Авива. – А у него есть собака? – Не знаю, – сказала Эстель, открывая шкаф и сдвигая в сторону платья. – Спроси сама. Глядя, как тетя открывает заднюю стенку шкафа, девочка крепко обхватила ее за шею. Разбуженный шумом летчик сидел на краю кровати, сжимая побелевшими пальцам простыни. – Что происходит? – хрипло спросил он. – За мной пришли? – Нет, на этот раз не за вами. Вам ничего не угрожает, пока вы здесь. Но мне нужно спрятать и эту малышку. Летчик посмотрел ей в глаза и кивнул: – Понимаю. Эстель опустила Авиву на пол и присела перед ней на корточки. – Познакомься с моим другом. Его зовут Жан-Филип. У него болит нога. Пока я не выясню, что происходит, вам придется немножко побыть вместе. Сможешь за ним присмотреть, если он испугается? – Пожалуйста, – тихо попросил Авиву Жан-Филип. Авива нерешительно посмотрела на летчика. – У вас есть собака? – Есть, – улыбнулся ей он. – Дома целых четыре. И пять сестер, самая младшая твоя ровесница. Хочешь, я тебе о них расскажу? Авива кивнула и забралась на кровать рядом с летчиком. На площадке кто-то сердито кричал и молотил кулаками в дверь Рашель. – Сиди тихо как мышка, – предупредила Эстель, изо всех сил стараясь унять дрожь в голосе. – И что бы ты ни услышала, не высовывайся, пока я за тобой не приду. Не дожидаясь ответа, она захлопнула потайную дверь, сдвинула одежду на место и закрыла шкаф. Из коридора доносились гулкие крики, и теперь среди них послышался голос Рашель. На улице стоял гомон множества голосов, перемежающихся плачем детей. Эстель на ватных ногах добралась до окна в гостиной и увидела, как отряд французских полицейских гонит по улице разрозненную толпу, в основном женщин, детей и стариков. Многие с небольшими чемоданчиками в руках. Возле автобуса, стоящего в конце улицы, тоже виднелись полицейские, заталкивающие людей внутрь. От этой картины к горлу Эстель подкатила тошнота. Она бросилась через всю квартиру к двери, распахнула ее настежь и чуть не налетела на дюжего полицейского в черном мундире и конфедератке, мрачной тенью нависавшего над площадкой, нетерпеливо постукивая по ладони дубинкой. Он обернулся на шум и уставился ей в лицо. – В чем дело? – требовательно спросила она. – Что происходит? – Забираем евреев, – ответил тот, окинув ее наряд плотоядным взглядом. – Их переселяют. Она плотнее запахнула халат, косясь на широко распахнутую дверь Рашель. – Куда? – Вам-то какая разница? Идите домой. Это вас не касается. – Они же мои соседи. Ее семья. – Они евреи, – злобно отрезал он. – Не суйте нос куда не следует, если не хотите попасть под арест. И для пущей убедительности хрястнул дубинкой по косяку. – А ну живо! Из соседней квартиры появилась Рашель с опухшей рассеченной губой. – А где ребенок? – спросил идущий за ней полицейский, сверяясь с каким-то длинным списком на планшете. – Умер, – ответила Рашель. – Две недели назад. От лихорадки. Лекарств-то нет. – В квартире детская кроватка и вещи, – сообщил второй полицейский. – Да у меня руки не поднимаются их убрать, – зашипела на него Рашель. Стоящий на площадке снова врезал дубинкой по косяку, да так громко, что Эстель вздрогнула. – Не хами, – рявкнул он. – А то отправишься на тот свет к своему ребенку! В дверях появился Серж, обливаясь кровью из длинной глубокой раны на виске. Алая струйка стекала по щеке и разбивалась каплями о коврик на пороге квартиры. Очков на нем не было, зато в одной руке он нес медицинский саквояж, а другой обнимал за плечо Ханну, безучастно глядящую под ноги, словно не понимая, что происходит. Заметив ошарашенный взгляд Эстель, Серж слегка качнул головой, предупреждая, чтобы она не вмешивалась. Она застыла, переполненная ужасом и отчаянием от собственной беспомощности. – Ну разве так можно! Вы такой же француз, как и они. Они ведь ни в чем не виноваты! – воскликнула она. Удар обрушился совершенно неожиданно, и ее отбросило к стене. Щека словно онемела, уши заложило от звона. – Достаточно того, что они появились на свет, – рявкнул полицейский. – И с ними у нас ничего общего. Убирайтесь! Он толкнул Эстель в квартиру, и она упала, ударившись головой о мощенный плиткой пол. У нее потемнело в глазах, и все куда-то поплыло. – Эту квартиру тоже обыскать! – словно издалека донесся рев полицейского. Мимо протопали чьи-то сапоги. Она попыталась подняться, но перед глазами замельтешил все сгущающийся рой черных мошек. – Здесь больше никого, – доложил чей-то голос, и вдруг наступила тишина. Эстель не помнила, сколько провалялась на полу, пытаясь отдышаться и прийти в себя – то ли секунды, то ли часы. Наконец удалось кое-как подняться на четвереньки, потом встать. Добравшись до выхода на площадку, она обнаружила лишь зловещую тишину, окутавшую все здание, которую нарушал только приглушенный рев моторов где-то вдали. Эстель с трудом спустилась по лестнице, борясь с головокружением и накатывающей тошнотой, и увидела скрючившегося на ступеньках первого этажа пожилого консьержа, в отчаянии уставившегося в пол. Он поднял глаза на проходящую мимо Эстель. – Я не знал, что они придут, – начал он дрожащим голосом. – Я не знал. Не знал. Эстель выскочила из подъезда на улицу и попала в вонючее облако выхлопных газов. Семьи Рашель уже и след простыл. На опустевшей улице остались валяться лишь забытые сумки и узелки. Двое полицейских рылись в чужих пожитках словно стервятники, прикарманивая мелкие предметы и отшвыривая в стороны крупные. Эстель заметила под ногами одинокую брошенную куклу. Наверху кто-то загремел ставнями, как будто ими можно было отгородиться от творящегося кругом ужаса, которому не было видно ни конца ни края. Из груди так и рвался крик: «Воры, ублюдки!» Хотелось их обозвать трусливыми прихвостнями, но она юркнула обратно в подъезд, стараясь сдержать клокочущие глубоко в груди рыдания. «Сейчас ничего не сделаешь», – убеждала она себя, хватаясь за перила и пересиливая пульсирующую боль в голове, пока взбиралась по лестнице. Надо взять себя в руки и выяснить, куда отправили Рашель и Сержа с Ханной. Действовать расчетливо и хитро, чтобы не привлечь лишнего внимания, потому что Авиве и летчику оно сейчас совсем ни к чему. Поднявшись на свою площадку, Эстель помедлила у распахнутой двери Рашель. Ноги сами понесли ее в опустевшую квартиру, обходя разбросанные второпях книги и одежду. На столе в тесной кухоньке оказался идеально подрумяненный торт со вставленным посередине огарком свечи, так и не дождавшейся, когда ее зажгут. Пол был усеян осколками сброшенных со стола тарелок, а в стороне кверху дном валялся раскрытый футляр от скрипки. Останки инструмента виднелись рядом, сохранился даже розовый бант на грифе. Онемевшими руками она собрала обломки, сложила в футляр и защелкнула замки. Оставив его на столе, подняла с пола деревянную шкатулку, тоже перевязанную розовой лентой. Она сняла ленту со шкатулки и открыла ее. На бархатной подушечке уютно устроились два эмалевых овальных кулона с вкраплениями из трех крохотных сверкающих камешков в ряд пониже середины. На ярлыке виднелась гравировка: «Рашель и Авиве. С любовью от Эстель». Не устояв на ногах, она опустилась на стул, и долго сдерживаемые рыдания наконец вырвались наружу. Уронив голову на сложенные на столе руки, она попыталась отдышаться, борясь с распирающей грудь истерикой, от которой сводило живот. Ведь можно было спрятать и Рашель, и Сержа с Ханной, но теперь уже слишком поздно. Поздно. Поздно. Давно могла бы догадаться, ведь автобусы, планшеты со списками фамилий – все это готовилось загодя. Наверняка кто-то проболтался, а она, столько времени проведя среди фашистских офицеров и их прихвостней, так ничего и не заметила. Что толку от ее стараний, если они не помогли спасти близких ей людей? Эстель скрючилась за столом, сотрясаясь от бурных безудержных рыданий и ничего не видя вокруг от застилающих глаза слез. Но мало-помалу в глубине души зародилось какое-то новое чувство, расходясь по всему телу и проясняя мысли. Она считала, что чувство ненависти ей знакомо. Говорят, необузданная ненависть затмевает разум и мешает трезво мыслить, но это новое чувство, охватившее ее целиком, оказалось настолько чистым, что все окружающее стало гораздо яснее: цвета казались ярче, звуки резче, детали отчетливей. А еще возникла непоколебимая уверенность, что она скорее умрет, чем позволит столь многое у нее отнявшим фашистам добраться до прячущихся в квартире людей. Закрыв шкатулку, она положила ее в карман халата и подняла футляр для скрипки. Встала на подкашивающиеся ноги. Подхватив в углу кухни вместительную плетеную корзину, с которой Рашель ходила на рынок, она быстро и осторожно обошла квартиру, собирая все, что могло пригодиться: книги с яркими обложками и картинками, вырезанную из дерева собаку, вязаную куклу и одежду Авивы, сколько влезло. Вернувшись в комнату, она обыскала выдвинутые в беспорядке ящики стола Сержа, но ничьих документов не нашла. Кто-то уже все перерыл вверх дном, то ли сам хозяин, то ли полицейские – не определить. Но те документы, которые они нашли, были изъяты или уничтожены. Она прислушалась, нет ли за дверью шума или голосов, но весь дом погрузился в какую-то нездоровую тишину. Эстель было направилась к выходу, но вдруг замерла у самого порога, заметив на полу одинокую фотографию Рашель с Авивой, скорее всего сделанную перед самой войной. Подруга сидела на диване, держа девочку на коленях, и обе смеялись в объектив. Она спрятала фотографию в карман, вместе со шкатулкой, и вышла из квартиры Уайлеров, бесшумно прикрыв за собой дверь. Эстель не обольщалась надеждой, что полиция или фашисты, а то и те и другие сюда не вернутся. Все они стервятники, падкие на сокровища, которые могли остаться в квартире. Постоянно в поиске новых жертв. И она никак не сможет им помешать.