— Она сбежала? — настороженно спросила она и добавила, дождавшись добродушного кивка. — И что теперь будет? Месье поднялся на ноги, неторопливо прошелся по кабинету из стороны в сторону. В такт его грузным шагам мелко сотрясалось в бокале оставленное им вино. — Я родился в империи, которую многие почитали незыблемой*, — заговорил он, одновременно беседуя с Бабетт и рассуждая с самим собою, — ведь ее основал человек выдающийся во многих отношениях. Он был молод, амбициозен, не скован условностями… люди были для него не более чем инструментом для достижения цели. Он считал что он, и он один, может менять существующий ход вещей и кроить мир под себя. Но его могущество в итоге оказалось не более чем фикцией. Как и любого, кто осмеливается бросать вызов естественному порядку нашего мира, его ждал весьма жалкий конец. Он умер в изгнании, запертый на краю света своими врагами, которые, должно быть, давали ему яд, дабы ускорить его смерть… боюсь, об этом забывают многие из тех, кто ныне стремится ему подражать. — Вы говорите о мадам Э.? Месье кивнул снисходительно и вместе с тем горько. — Она стремится к лаврам Бонапарта в нашем деле. Я не откажу ей в некоторого рода талантах, но ее ждет то же, что и его. Можно обманывать естественный уклад вещей какое-то время, но природа берет свое рано или поздно. Эта женщина слишком многое стремится сломать, не думая, что чем больше усилий прикладывает, тем сильнее и безжалостнее будут удары в ответ. Первый мы видели сегодня. Сколько их еще будет? Сокрушенно покачав головой, он отвернулся к увитому плющом окну. На лице его бродило какое-то неясное мрачное предвкушение — так смотрит на небо человек, увидевший на горизонте грозу. — Если она — Бонапарт, — спросила Бабетт, подходя к нему, — то кто тогда вы? Месье ответил не сразу, но в голове его не звучало и тени сомнения, когда он заговорил. — Боюсь переоценить себя, но скажу, что мне по душе роль подобная той, что сыграл Луи XVIII, — и добавил, заметив изумление своей собеседницы, — последний монарх Франции, который умер монархом**. *** Сгустившиеся сумерки заползли в мансарду, погрузив ее в полумрак, но Даниэлю лень было встать с постели и зажечь лампу. Лили, утомленная, дремала у него на груди, и он надеялся про себя, что она уснет окончательно, избавив его от тягостной необходимости прощаться с ней на ночь, но в какой-то момент она приоткрыла глаза и спросила сонно, поднимая голову: — Который час? — Понятия не имею, — честно ответил он, вспоминая, что часы должны были остаться среди беспорядочно разбросанной по полу одежды. — Наверное, около шести. Лили подскочила, как ужаленная. — Мой бог, шести! Мадам убьет меня! Пытаться удержать ее было все равно что пытаться удержать ветер; подскочив с постели, она принялась носиться по комнате, пытаясь на ходу привести себя в порядок, а Даниэлю только и оставалось что тоскливо наблюдать за этим. Только когда она, полуодетая, села на край кровати, чтобы натянуть чулки, он придвинулся к ней, нетерпеливо обнял за талию, коротко поцеловал в плечо и о него же потерся щекой. — Разве тебе обязательно надо уйти? Она повернула голову, и он увидел, что она опечалена не меньше него. — Мне так жаль, правда! Но сегодня придет мадам Т., надо будет носить им с Мадам чай… обещаю, — добавила она, целуя его, — я приду завтра. И послезавтра. И после-послезавтра тоже приду. Она улыбнулась, и он, смиряясь с грызущей его печалью, ответил ей той же улыбкой. — Только послезавтра приходи позже. Днем я буду в Академии. Надо отнести им картины. Лили, встав у зеркала, принялась надевать платье. Посмотрев на нее еще какое-то время, Даниэль сел на постели, откидывая одеяло. — Я провожу тебя. Она, конечно, не стала противиться, и они вышли из дома рука об руку, зашагали по затянутой огнями фонарей улице. Недавно прошел дождь, и мостовая блестела сотнями желтоватых бликов, а в воздухе разлилась приятная свежесть, наконец-то смывшая с улиц топкую пелену духоты. Лето подходило к концу, но мысль об этом не вызывала в душе Даниэля никакого сожаления — оглушенный своим счастьем, он видел перед собою тогда исключительно благоприятное будущее, и на пути его, к несчастью, не подвернулось ни одного провидца, чтобы сказать ему, как сильно он ошибается. У заведения они с Лили попрощались: она обняла его за шею, чтобы коснуться его губ, но со смехом увернулась от попытки продлить поцелуй. — Нет, нет, нет, — и пообещала шепотом, заметив грустный взгляд своего спутника, — Завтра. Жить в ожидании «завтра» ему было не привыкать; он отпустил ее, и она юркнула в дом, закрыв за собою дверь. Даниэль постоял немного у порога, вдыхая воздух полной грудью, а затем ушел, не увидев того, как тревожно и суетливо метнулись огни в окнах заведения на втором этаже, не услышав, как вонзился в мерный уличный шум пронзительный и зловещий, исполненный безысходной ярости крик. 10. L'echec Мадам Т., пожилая величавая матрона, не показывавшаяся на людях без нескольких тяжелых золотых ожерелий на шее и лишь в самые жаркие дни расстающаяся с пышным собольим воротником, пользовалась в богемных кругах авторитетом, который никто не смел оспорить. Если представить общество, о котором идет речь в нашем скромном повествовании, как огромную трепешущую паутину, то мадам Т., несомненно, была пауком, сидящим в самом центре и зорко следящим за движением каждой, даже самой далекой и незаметной нити. Ничто не могло укрыться от ее вездесущего взгляда и уха; не было ни одной двери, которую бы не распахнули перед ней со всей почтительностью и подобострастием; и не было, конечно, ни одного человека, который отважился бы отвергнуть ее приглашение, не уважить ее мнение, не уделить ей должного внимания. В тот вечер мадам Т. решила навестить заведение мадам Э.; последняя, конечно, была предупреждена об этом загодя и припасла для именитой гостьи не только все свое радушие и приветливость, но также и изысканное угощение, и бутылку прекрасного вина. — Моя дорогая, — вручив встретившей ее у двери Дезире зонтик и накидку, мадам Т. подошла к мадам Э. и обменялась с ней приветственными поцелуями в щеку, — вы <i>чудесно</i> выглядите. Я чрезвычайно <i>рада</i> видеть вас в добром здравии. — <i>Взаимно</i>, — улыбнулась мадам Э., приглашая ее пройти в зал. На этом пути мадам Т. повстречала Эжени, которая как раз в этот момент спустилась по лестнице, чтобы прихватить что-то внизу; конечно, она тоже удостоилась приветственных объятий и поцелуя. — Ты становишься краше с каждым днем, моя девочка, — сказала мадам Т., держа Эжени за плечи и оглядывая ее с довольством виноградаря, получившего хороший урожай. — Жду не дождусь, когда смогу снова увидеть тебя на сцене. — Постараюсь не разочаровать вас, мадам, — сказала Эжени со смущенной улыбкой и, оказавшись выпущенной из рук мадам Т., тут же ускользнула прочь. Мадам Э. наблюдала за этой сценой почти что с умилением. — Вы так ее любите. Не разбалуйте ее.