— Когда она сможет выйти на сцену? — прервала его Мадам, и от одного звука ее голоса у Даниэля по спине рассыпался целый ворох мурашек. Врач, уставившись на нее, озадаченно сморгнул. — Сейчас я не могу сделать точный прогноз, вы же понимаете… возможно, через два месяца можно будет… — Два месяца, — процедила Мадам сквозь стиснутые зубы, наткнулась взглядом на вошедшего Даниэля и тут же, ничего не ответив на его немой вопрос, отвернулась, будто его вовсе не существовало на свете. Понимая, что беспокоить ее сейчас опасно для жизни, Даниэль приблизился к постели, вокруг которой сгрудились девицы: молчащая Полина, Лили, беспомощно обхватившая себя за локти в попытке унять бьющую ее дрожь, и наконец Дезире, стоящая на одном колене возле самой постели и тянущаяся намоченным полотенцем к чему-то бесформенному, красному, напоминающему кусок требухи, который кто-то по недосмотру положил на подушку, безжалостно заляпав алым кружевную белоснежную ткань. — Надо это смыть, — проговорила Дезире удивительно ровным, заботливым голосом, — вот так. «Что-то» испустило протяжный стон — не стон даже, а надрывный вой, — пошевелилось, и у Даниэля зазвенело в ушах. Он понял, что видит лицо Эжени — не лицо, точнее, а его половину, ибо вместо другой половины была сплошная кровавая ссадина, — и слышит ее голос, а, вернее, то, что от него осталось, и осознание ударило его, оглушило, до поплывших перед глазами алых и белых кругов. — Молодец, — в Дезире, определенно, пропадала недурственная сестра милосердия. — Теперь еще немного, потерпи… Даниэль сделал шаг к Лили, и они оба, не сговариваясь, одновременно схватились друг за друга. Дрожь не оставила ее, и он рад был бы ее успокоить, но его самого трясло так, будто через все его тело пропускали электрический ток. Надо было увести ее, напоить коньяком (а заодно налить и себе), но Даниэль не мог даже сдвинуться с места — продолжал смотреть на лежащую на кровати несчастную, преисполняясь ужасом, но не в силах отвести глаз, пока не услышал отрывистый, бесстрастный приказ Мадам: — Все вон. Никто в здравом уме не осмелился бы спорить. Полина вышла первая, держа спину и плечи безукоризненно прямо, и спустилась по лестнице почти по-королевски, не проронив при этом ни слова; Дезире прошмыгнула мимо, сжимая в руках таз с зарозовевшей водой; что до Даниэля и Лили, то они буквально тащили друг друга по ступенькам, и только чудом никому из них удалось не упасть, утянув за собою другого. — Она так кричала, — прошептала Лили, когда они оказались внизу; Даниэль посадил ее себе на колени, и она прильнула к нему, уткнулась в его плечо, — это кошмар… Даниэль был согласен с ней: происходящее нельзя было назвать иначе как кошмарным сном. Но надежда на скорое пробуждение таяла с каждой секундой — будь это сном, он бы давно пробудился, выдернутый в реальность приступом безотчетного страха, но из самой реальности таким образом некуда было бежать, только зажмуриться и слушать, как паника стучит в голове тысячей свинцовых молотков. — Что теперь будет? — вдруг спросила Лили, приподнимаясь и глядя прямо ему в глаза; он видел, что в лице ее ни кровинки, ощущал, что и сам обморочно бледен, и говорить мог с трудом, точно это ему отбили все ребра: — Я… я не… Их прервали — вернее, прервала спустившаяся по лестнице Мадам. Никого не видя перед собой, она изрыгала бессвязные проклятия, да так, что все черти в аду могли позавидовать ее красноречию; только одно различил Даниэль в ее речи — отчаянно-твердое, как у человека, которому нечего терять, «Не в этот раз!», — и внутри у него как будто что-то отмерло. — Что теперь будет? — повторила Лили, проводив Мадам взглядом; та скрылась в коридоре, и спустя несколько секунд по всему дому разнесся звук захлопнувшейся двери. — Не знаю, — проговорил Даниэль, к которому понемногу возвращался дар речи, и сильнее прижал Лили к себе, будто стараясь забрать, впитать пожирающий ее ужас. — Скоро узнаем… Она вскинула на него взгляд широко распахнутых глаз, и он понял, о чем она думает — наверное, потому, что думал о том же самом. — Если кто-нибудь… — заговорил он хрипло и прерывисто, — если я <i>увижу</i>, что кто-нибудь причиняет тебе боль, то, клянусь, я убью этого человека. Лили поглядела на него так, будто видела впервые. — Убьете? Вы? — Убью, — повторил он, почти что смакуя это слово, стараясь найти в нем хоть какое-то успокоение; на ум ему так кстати пришел состоявшийся недавно разговор с Мадам, и он с каким-то мрачным удовольствием добавил про себя «Как собаку». О том, сколько раз ему потребуется закрыть глаза в самом ближайшем будущем, он тогда подозревать не мог. 8. L'ouverture Все в театре будто сговорились, и никто не мог сказать Мадам, где найти месье Зидлера — на галерке ли, в кулуарах, на сцене или за кулисами. Следуя все множащимся указаниям, она хаотично и нервно металась из стороны в сторону, почти что волоча за собой Лили; та, если поначалу и пыталась высвободить запястье из цепкой хватки своей спутницы, быстро сдалась и позволяла вести себя, куда Мадам было угодно. Наконец они столкнулись с Зидлером на лестнице, ведущей к опоясывающей сцену галерее; сейчас там толпились рабочие и декораторы, и Мадам не дала хозяину театра скрыться в этой толпе, решительно заступив ему дорогу. — Шарль! Я вас искала. Зидлер остановился будто бы нехотя, смерил Мадам мрачным взглядом, а Лили вниманием не удостоил вовсе. — Что вам? — поинтересовался он, складывая на широкой груди могучие руки. Удар одного его кулака, поговаривали, мог свалить с ног быка; никому еще не доводилось проверять это утверждение на практике, но Лили, предчувствуя недоброе, все равно попятилась на полшага от хозяина театра. — Я принесла добрые вести, — сказала Мадам, посылая ему одну из самых обворожительных своих улыбок. — Эжени уже идет на поправку. Врач сказал, что через пару недель она сможет возобновить репетиции. — Весть действительно добрая, — согласился Зидлер, но по виду его было не сказать, что он сильно обрадован: взгляд, которым он буравил Мадам, оставался насупленным, и неприязненная складка в углу рта ничуть не разгладилась. Несомненно, Зидлер, как бывалый делец, понимал, что слова Мадам — лишь вступление, увертюра к тому, что будет произнесено далее. И Мадам, зная, что едва ли проведет его, не стала тянуть. — Однако ее состояние, не буду скрывать, все еще внушает опасения. Месье Дюбуа настаивает на том, что ее партию необходимо будет упростить. Зидлер шумно хмыкнул, но более не проронил ни слова. Ничуть не смятенная его скептическим настроем, Мадам невозмутимо продолжила: — Конечно же, я говорю о чисто косметических изменениях. Вы ведь все равно не были довольны некоторыми музыкальными номерами? Если я не ошибаюсь, они казались вам чрезмерно выспренными… что ж, я согласна с тем, что от них слудет отказаться. Только сейчас Зидлер как будто заметил, что Мадам подошла к нему не в одиночестве; окинув фигуру Лили быстрым взглядом, он легко приподнял брови, и Мадам кивнула ему: — Лили прекрасно справится. Мы немного расширим ее роль… я даже представляю, как это можно сделать, и господин автор пьесы, к слову, с нами полностью согласен. Он нашел Лили очаровательной. Никто не смотрел на Лили в этот момент, но она, ведомая своей извечной осторожностью, склонила голову, чтобы не было заметно прорезавшейся на ее губах горькой усмешки.