— У нее чудесный голос, и она с радостью продемонстрирует его зрителям, — закончила Мадам и добавила совсем невзначай, будто только что вспомнив эту малозначительную, мало кого интересующую деталь, — а вас это избавит от хлопот, связанных с неустойкой… Зидлер тоже кивнул. Несмотря ни на что, они с Мадам были людьми одного круга, говорили на одном языке, что чрезвычайно облегчало их взаимопонимание. Ни от кого из них не были секретом намерения и чаяния другого — но если Мадам попыталась из вежливости замаскировать свои, то ее собеседник не стал терять время на сочинение цветистых и расплывчатых формулировок. — Я знаю, — произнес он значительно и увесисто, — вы не хотите терять деньги. Я ведь тоже не хочу. Мадам примолкла, настороженная, готовая отразить любой возможный удар — но Зидлер, кажется, был вовсе не настроен на поединок. — Позвольте мне кое-что вам объяснить, — вдруг сказал он, беря Мадам под локоть и отводя ее вниз, к подножию лестницы; это было необходимо, чтобы пропустить рабочих, спешащих вниз за новой порцией оструганных досок, но даже отойдя с их пути на порядочное расстояние, Зидлер не разжал пальцы. — Уже не первый раз происходит так, что ваша прима по какой-то, всегда не зависящей от вас причине оказывается неспособна выступать на сцене. В свое время, после инцидента с Жюли, я зарекся иметь с вами дело… и теперь позволил нашему общему другу Пассавану себя уговорить, о чем ныне жалею и за что расплачиваюсь. — Эжени… — начала было Мадам, но Зидлер знаком показал, что ей следует молчать. Мадам замолчала, но ее острые скулы при этом пошли крупными алыми пятнами. — Я не люблю терять деньги, а я уже мог потерять многое на одном слухе о том, что Эжени не примет участия в спектакле. Теперь, когда мы объявим об обратном, билеты можно будет перепродать втридорога… и это единственная причина, по которой я все еще не вышвырнул отсюда вас и ваших прелестных бабочек-однодневок. Теперь краснота залила не только скулы Мадам, но и щеки, и даже подбородок. Лили, оказавшаяся между молотом и наковальней, съежилась, будто это могло как-то помочь ей, и отступила еще на шаг, но Мадам, почувствовав шевеление рядом с собой, сдавила запястье несчастной с такой силой, что та едва не вскрикнула. — То, что я иду на уступки — не ваша заслуга, — продолжал Зидлер, не меняя тона, — а всего лишь сила обстоятельств. Но имейте в виду, если и с этой, — он легко кивнул в сторону Лили в свидетельство, что все еще помнит о ее существовании, — что-то произойдет, что она не выйдет на сцену… уверяю, для вас это будет чревато очень большими неприятностями. Они оба замолчали. Вокруг них все еще царила обычная для закулисья суета, слышался стук молотков, пронзительный скрип пилы, многоголосый и многоязычный поток слов, окриков, ругани — но между Мадам и Зидлером протянулись несколько мгновений звенящей, оглушительной тишины. — Я могу вас заверить, — проговорила наконец Мадам мирно и смиренно, словно капитулируя, — она выйдет на сцену, что бы ни случилось. Зидлер еще недолго смотрел на нее, что-то про себя взвешивая. На обмирающую от страха Лили он так и не взглянул. — Хотелось бы верить, — резюмировал он и, не прощаясь, скрылся на лестнице. Мадам, не глядя ему вслед, развернулась, чтобы уйти прочь, почти убежать, до того стремительно, что Лили едва могла поспеть за ее стремительным шагом. — Ты слышала, что он сказал? — осведомилась у нее Мадам на выходе из театра. — Да, мадам, — прошелестела Лили, стараясь говорить твердо, но не находя в себе для этого сил. — Тебе нужно объяснять, что будет со всеми нами, если ты вздумаешь меня подвести? — Нет, мадам. — Ну и чудесно, — вытащив ее на улицу, Мадам замахала рукой, останавливая экипаж, и в пародии на галантность распахнула перед Лили дверцу. — Как говорят в игорных домах: ставки сделаны, ставок больше нет. А теперь поторопимся. Даниэль расстроится, если мы не пожалуем на его вернисаж… *** Днем в «Северной Звезде» царило запустение: двери кабаре открывались для посетителей лишь ближе к вечеру, а сейчас, когда едва перевалило за полдень, в зале можно было увидеть одних лишь артистов из труппы месье М.: переводя дух после утренней репетиции, они отдавали должное не самому изысканному, но сытному обеду. Разговор шел как будто бы обо всем, но так или иначе возвращался к шоу Зидлера; несомненно, в том прослеживалось явное влияние Бабетт, которая уже и бросила делать вид, будто отсутствие ее имени в списке участников будущей постановки никак ее не задевает. — Ход мыслей месье Зидлера не перестает меня поражать! — неистовствовала она, раздраженно комкая в руке салфетку и явно борясь с искушением всадить в столешницу нож или вилку. — Однажды он уже отказал мне… «Не так изящна, как Жюли, не так блестяща, как Адель»! И что же? Где теперь и Адель, и Жюли? А я все еще на сцене и имею успех! Но он предпочитает делать вид, что меня не существует. — Будет тебе, — Андре, сидящий возле нее, успокаивающе положил руку ей на плечо, а затем, решив, что этого недостаточно, обнял за талию — и она, даже разозленная до крайности, не стала ему противиться. — Вот увидишь, он еще оценит тебя по достоинству. Бабетт подняла голову и посмотрела на него. Досада и негодование в ее голосе понемногу растворялись, вытравленные печальным разочарованием. — Я ведь не вечная, мой милый друг. Сколько еще я смогу выступать? — Это они пусть выступают сколько смогут, — раздался за ее спиной жизнерадостный, уверенный голос, — а мы будем — сколько захотим. Обернувшись и увидев, кому принадлежат эти слова, Бабетт обрадованно вскочила со стула. — Леони! Молодая женщина весьма экстравагантного вида, одетая в старомодный мужской костюм и носящая на поясе шпагу, со смехом заключила ее в объятия. Леони в «Северной звезде» знали давно — блиставшая на сцене Ателье несколько лет назад, а ныне прочно утвердившаяся на второстепенных ролях (как мужских, так и женских) в Буфф дю Нор, она нередко захаживала в кабаре пропустить стаканчик, благо здесь ей наливали бесплатно, в знак признания прошлых заслуг, которые были, скажем прямо, весьма велики. Когда-то Леони украшала своим присутствием любой мало-мальски значительный спектакль, да и нынче, когда переменчивая парижская публика успела подзабыть ее, не торопилась сходить со сцены — напротив, не отягощенная излишним требовательным вниманием зрителей, могла отдаваться своему занятию с искренним удовольствием. В «Звезду» она, впрочем, заглядывала не только ради выступлений: цель ее сегодняшнего визита стала ясна тут же, как только она, расцеловавшись с Бабетт, весело спросила у нее: — Ну и где моя ученица? — Здесь! Я здесь! — послышался звонкий голос из-за высокой стойки, за которой разливали напитки, и из-за нее выскочила в зал Софи — совсем еще девчонка, которой в силу малого роста приходилось, управляясь с бутылками, становиться на небольшую приступку. Теперь она бежала к Леони, держа наперевес шпагу; даже сделанная из легкого металла, с предусмотрительно затупленным лезвием, она, казалось, вот-вот перевесит свою обладательницу. — Я готова! — Прекрасно, — поманив ее за собой, Леони махнула Бабетт рукой. — Поговорим с тобой позже. Я останусь сегодня взглянуть на твой коронный номер… Оставив Бабетт, Андре и всех остальных заканчивать с обедом, Леони и Софи вышли во внутренний двор кабаре. Там было достаточно места, чтобы превратить его в подобие дуэльной площадки; даже разлившаяся последнее время слякоть слегка затвердела, прихваченная первыми, пока еще недоговечными заморозками. Леони, не торопясь, стащила с себя сюртук и жилет, устроила их висеть на торчащих из стены крючьях и, обернувшись, с удивлением увидела, что Софи уже стоит, готовая к бою, заведя руку за спину и выставив острие перед собою. — Не хочешь размяться? — Я уже размялась! — живо ответила Софи, не двигаясь с места. — Сегодня привезли новое вино, так я, пока раскладывала его, куда надо, дюжину раз бегала из погреба в зал и обратно.