– Лейтенант Лаптев у аппарата! – сказал я первое, что пришло на ум. – Андрей, – по голосу я узнал Клементьева из Заводского РОВД, – нам надо срочно увидеться. В эти выходные сможешь в город приехать? – Геннадий Александрович, давайте я вам перезвоню, – скороговоркой выпалил я. – Дай Семену трубку, я ему кое-что скажу! – велел Клементьев. Я вернул телефон начальнику милиции. – Чего тебе, Гена? – спросил Гордеев. – Да отпущу я его в выходные, отпущу! Ты как там? Вчера… Гена, да о чем ты говоришь! Я сам вчера чуть со страху не поседел! Когда старикашка второго полковника на сцену потянул, я готов был между рядами лечь и до конца совещания не подниматься. Мало ли что у него на уме? Спросит какую-нибудь чушь про партийную дисциплину, не так ответишь, он тебе в морду наплюет и погоны с «мясом» выдерет. Говорят, что первый полковник, когда старикашка выступал, сидел с закрытыми глазами, вот он и взбесился. Второй вроде бы саркастически улыбался, когда он пообещал партбилетами мостовые выложить. Гена, ты начальника политотдела на совещании видел? Бледный как смерть. Кранты ему – выгонят без выходного пособия. Сейчас этот хрен найдет нарушения в организации партработы в УВД, в КПК доложит, и снимут с должности… О, я совсем забыл! Ты теперь за начальника РОВД остался? В Кировский переведут? Ты не вздумай Лаптева за собой тянуть, он мне здесь пригодится! Хорошо, перезвонит… когда я разрешу. Гордеев положил телефон. – Андрей Николаевич, полковника Николаенко помнишь? Его вчера прямо в здании областного УВД арестовали и в СИЗО увезли[3]. – За что? – заинтересованно спросил я. – Не знал, сколько носовых платков должно быть у коммуниста? – За изготовление порнографии. Мол, есть фотка, где он сам голый стоит и голую девку за талию обнимает. А девка эта – в фате. Свадьба. Он жених, она невеста. Если старичок из КПК эту фотографию увидит, он прикажет Николаенко распять на дверях областного УВД, чтобы другим неповадно было голым на свадьбу приходить. – Пускай распнет! – встрепенулся я. – Пусть на кол посадит! – Помолчи! – осадил меня Гордеев. – Не на митинге. – Семен Григорьевич, мне пора планом воспитательной работы заняться, – напомнил о себе замполит. – Все свободны, – распорядился Гордеев. – Казачков и Лаптев останутся. Пока коллеги выходили из кабинета, Вадим Алексеевич спросил: – Полковник Николаенко – это тот, из-за которого тебя к нам перевели? – Он, родимый! – прошипел я. – Кровосос. – Наговорились? – Гордеев предложил нам пересесть поближе. – Я получил в УВД жесткое указание: по убийству Паксеева все наработанные материалы передать в КГБ, самим в расследовании больше не участвовать, самостоятельности не проявлять. – Вот это номер! – поразился я. – Дело передали из прокуратуры в КГБ, пускай теперь у чекистов голова болит, кто это Юрия Иосифовича, как бабочку булавкой, к креслу пришпилил. Если чекисты напишут нам отдельное поручение – выполним, а сами в это дело лезть не будем. Вам понятно? Тебе, Андрей, понятно? – Семен Григорьевич, я сегодня думал с Дегтяревым встретиться, предупредить его. Мне кажется, что он будет следующей жертвой. Он по всем параметрам подходит на третье звено в цепи. – Никаких встреч, никаких разговоров! Пока в областном УВД идет комплексная проверка, нам надо сидеть тихо-тихо, как мышь под веником. Чем меньше к себе внимания привлечем, тем целее будем. – А если… – Ты меня что, плохо понял? – повысил голос Гордеев. – Все материалы по делу передашь в КГБ. Сам от ДК держись подальше, без особой нужды в него не заходи. С Седовым общаться запрещаю. Дегтяреву я сам намекну, чтобы он поосторожнее был. Все уяснил? Идите, работайте! Мне тоже план писать надо. В коридоре я спросил Казачкова: – Железную дверь в потайной комнате не открыли? – Как ее откроешь, ключей-то нет! Дегтярев велел ее газосваркой заварить… Ты вот что, Андрей, не касайся больше этого дела. Грянет гром – тогда перекрестимся! Пока с нас взятки гладки. Займись конспектами, они сейчас нужнее. Вечером к нам в кабинет вошел Виктор Ковалик. В руках у него была рукописная ведомость. – Парни, все скидываются по десять рублей! – На кой черт, комиссию, что ли, «на природу» вести? – поинтересовался Горшков. – Комиссия еще не приехала, – поддержал я, – чего заранее сбрасываться? – Вы Вечный огонь на центральной площади видели? – с вызовом спросил комсорг отдела. – До зимы его надо перезапустить, иначе временная ветка перестанет работать и огонь погаснет. Для перезапуска нужен новый газораспределитель, а на него в районе денег нет. Мы, комсомольцы верх-иланской милиции, выступили с почином: собрать деньги на требуемую аппаратуру. С офицеров – по десятке, с сержантского состава – по пять рублей. Теперь все понятно? – Не совсем, – сквозь зубы сказал я. – Подскажи, кто эти комсомольцы, которые выступили с почином? – Какая тебе разница, кто выступил? Решение принято, райком комсомола его одобрил. Получка была два дня назад, так что деньги истратить еще никто не успел. – Ты бы мои деньги не считал! – возмутился я. – Я не понял, Лаптев. – Комсорг перешел на официальный тон. – Тебе что, ради памяти наших дедов десяти рублей жалко? – Мне десятки не жалко, только ты, Витя, запомни, память – это часть души, а не содержимое моего кошелька. Деньгами память не купишь! – Ты будешь сдавать деньги или нет? – занервничал комсорг. – Завтра, Витя, завтра. У меня сегодня с собой только рубль с мелочью. После его ухода я сказал Горшкову: – Могу дать твердую гарантию, что собирать деньги на Вечный огонь – это личная инициатива Ковалика. Наградят Витю за мои кровные рубли – грамоту выпишут. – У нас всегда так, – согласился коллега. – На чужом горбу в рай проще въехать. – На какую чушь придется десятку отдать! Я же открывал этот Вечный огонь, там с самого начала была протянута только временная ветка. Наступила пятница, 23 сентября 1983 года – самый необычный день в истории Верх-Иланского РОВД. С утра весь личный состав милиции, забросив повседневные дела, расположился в актовом зале. Замполит отдела, как учитель на диктанте, монотонно зачитывал выжимки из работ классиков марксизма-ленинизма. Периодически у кого-то возникали вопросы. – Леонид Павлович, – поднял руку Апшин, – скажите, зачем Ленин так мудрено писал, ничего же не понять! – Ленин не для тебя писал, а для умных людей! В институте надо было учиться, сейчас бы глупых вопросов не задавал. – Если бы я в институте учился, я бы в дежурке не работал! – Леонид Павлович, – раздался вопрос из задних рядов, – когда москвичи приедут, можно их спросить: почему в магазине второй месяц колбасы нет? – Зачем тебе колбаса, Иванов? На ноябрьскую твоя теща кабанчика заколет – всю зиму с мясом жить будешь. Магазинная колбаса, Иванов, вредная для здоровья, ее из сои делают, в ней мяса-то никакого нет! В актовый зал вошел помощник дежурного, дал замполиту ознакомиться с поступившей телефонограммой. – Товарищи! – громко объявил Леонид Павлович. – На завтра объявляется субботник! Будем рыть канаву для подведения трубопровода к Вечному огню. Завтра, к девяти часам, все приходят к райотделу в рабочей одежде со своими лопатами. – У меня нет своей лопаты! – выкрикнул я. – Если лопаты нет, будешь землю ведрами таскать. Ведро для тебя я найду. У кого еще нет лопаты? У всех есть? Продолжим занятия. Запишем: «Субботник – это праздник освобожденного от оплаты труда». 23 В субботу я на предпоследнем автобусе приехал в город, на трамвае добрался до Клементьевых. Геннадий Александрович уже вернулся с работы и поджидал меня. – Помнишь старика, который сидел у подъезда? Он хочет с тобой поговорить. – Со мной?! – поразился я. – О чем ему со мной разговаривать, если мы не знакомы? Я видел-то его один раз, и то мельком. – Пошли к нему, там все узнаешь. Мы поднялись на пятый этаж в двухкомнатную квартиру, много лет не видевшую ремонта. На кухне за столом сидел старик Кусакин, перед ним стоял стакан остывшего чая, в пепельнице дымилась папироска. Клеенка на столе была протерта до дыр во многих местах, кое-где прожжена окурками: хозяин, видимо, не раз промахивался мимо пепельницы и тушил папиросы о стол. Глаза старика были мутно-водянистыми, я пытался найти в них осмысленное выражение, но не видел ничего: душа его уже закрыла окно во внешний мир. Жить старику оставалось совсем недолго. – Сергей Архипович, – громко сказал Клементьев, – я привел этого парня. Старик протянул мне высохшую, тонкую, как плеть, руку. Ладонь у него была прохладной, сухой. Даже не так – ладонь у Кусакина была остывающей. Старческое сердце еще гнало теплую живительную кровь в мозг, легкие, печень – поддерживало самые необходимые для жизни органы, а на конечности его усилий уже не хватало. – Тетрадь, – выдавил из себя старик. – Забери себе тетрадь. И передай ему, что Гришка Базаров помер по весне в Красноярске. Он один из нас остался. Старик затянулся папиросой и зашелся в сухом надрывном кашле. Я протянул ему стакан с чаем, он отказался, помотав головой. – Где тетрадь? – Сейчас тебе ее отдадут. Ложку не бери. – Старик захрипел, откашлялся, сплюнул сгусток слизи в угол. – Я хочу, чтобы ее мне в гроб положили.