– Ложку я тоже заберу, – безапелляционно заявил я. Клементьев от удивления приоткрыл рот. Он бы еще больше удивился, если бы узнал, что я понятия не имею, о какой ложке идет речь и на кой черт она мне сдалась. – Зачем тебе моя ложка? – беззубо усмехнулся старик. – Что ты кушать ей будешь, баланду лагерную? А впрочем… забирай! Мне на том свете Сатана новую выдаст! – Сережа, что ты такое говоришь, какой Сатана?! – запричитала из соседней комнаты невидимая старушка. – Ты напоследок хоть всякую нечисть не вспоминай! – Плевал я на нечисть! Нечисть – это условности. Я – атеист. Я – враг условностей. Пока старик держал свою короткую речь, я неосознанно кивал в знак согласия с ним. – Возьмите тетрадь, – позвали меня из зала. Я пошел на голос. Проходя мимо спальни, заглянул внутрь. Посреди комнаты на полу стоял гроб, обитый красной материей. В семье готовились к похоронам. – Вот тетрадь. – Немолодая женщина протянула мне обычную общую тетрадку. – Где ложка? – требовательно спросил я. – Папа! – крикнула женщина. – Ложку отдавать? Возьмите. Она достала из ящичка шкафа самодельную алюминиевую ложку. Не рассматривая, я сунул ее в карман, вернулся на кухню. Старик сидел в той же позе, Клементьев стоял рядом, прислонившись спиной к электрической печке. Зря он это сделал. Печь вся была в потеках, наверняка у Геннадия Александровича на одежде останутся жирные следы. – Я все забрал, – сказал я старику. – Про Гришу Базарова кому передать? – Мне снился сон, – вместо ответа тихо промолвил старик. – Было лето, прошел дождь, и на небе выступила радуга. Она изгибалась, как синусоида, а не висела коромыслом. В этой радуге были взлеты и падения моей жизни. Падений было больше, а взлетов – совсем чуть-чуть… У вас есть водка? Я вопросительно посмотрел на Клементьева. Он пожал плечами: водка-то есть, а вот стоит ли ее нести сюда? – Геннадий Александрович, давайте я сбегаю к вам за бутылкой. Пускай выпьет. Хуже ему уже не будет. Здоровье он рюмкой водки не подорвет. Клементьев, не спрашивая хозяев, вышел из квартиры. – Синусоида – забавная фигура. Она как наша жизнь: то ты весь в белом, то весь в дерьме. Запомни, – старик ткнул в мою сторону дрожащим пальцем, – не бойся синусоиды. В ней больше взлетов, чем падений. В ней… Кусакин захрипел и завалился на бок. Я подхватил его, положил на пол, рванул на чахлой старческой груди поношенную рубаху – только пуговки полетели по углам. Из других комнат прибежали домочадцы, все вместе мы перенесли старика в зал, уложили на диван. Кусакин хрипел, захлебываясь содержимым собственных легких. На губах его выступила пена, руки и ноги непроизвольно подергивались. Спасать его было бесполезно. Когда вернулся Клементьев, все уже было кончено. – Мы хотели гроб в гараже оставить, – сказала мне дочь умершего. – Дожди, сырость, пришлось домой принести. Я посмотрел на нее. Женщина еще не осознала до конца, что событие, к которому они так долго готовились, произошло. Внезапно, скоротечно, как всегда, не вовремя. Старик на диване громко захрипел, зашевелился. Его дочь непроизвольно вцепилась мне в плечо. – Спокойно! Это агония. Мышцы перестали поддерживать грудную клетку, из нее выходят остатки воздуха. Ваш отец уже мертв. Я проверял – пульса нет. Из спальни вышла старушка в платочке. Поправив покойнику руки вдоль туловища, села рядом, всхлипнула и запричитала: – Ой, Сереженька, на кого же ты нас покинул! Никакой искренности и скорби в ее голосе я не уловил. Муж-полутруп, витающий в своих мирах, для нее уже давно ушел в мир иной. Для себя она оплакала супруга месяц или два назад, а сегодня выла на публику – для меня, для соседа. Клементьев кивком головы позвал: «Пошли!» Не попрощавшись ни с кем, мы вернулись в квартиру Геннадия Александровича. – Что там? – посмотрев на наши обескураженные лица, спросила жена Клементьева. – Сосед помер. Только что. – Ох ты господи, горе-то какое! Лучше бы Елена Викторовна ничего не говорила. Помер сосед – и помер! К чему его поминать дежурными фразами? В прошлый мой приезд она точно таким же тоном сокрушалась, что опять дождь пошел. Или нет, не так – дождь у нее вызвал больше эмоций. Я достал ложку из кармана, осмотрел. На лицевой стороне ручки было выцарапано «СибЛАГ», «1949–1955». На обратной стороне – «ШН-3484/1», «Семилетка – день концом». Я наугад раскрыл тетрадь. Первая бросившаяся в глаза строка: «Сыч с первых дней невзлюбил нашу бригаду». «У старика Кусакина и у Михаила Антонова одинаковые татуировки на руках. Впрочем, это ни о чем не говорит: у нас половина Сибири с такими наколками ходит. А вот номер колонии – это да! Тут они все вместе сидели: Кусакин, Антонов и некий Гришка Базаров. Сыч у них лесоповальным производством командовал. Откуда старик обо мне знает?» – Андрей, ты есть будешь? – спросила Елена Викторовна. – Конечно, буду, я голодный как собака. Сегодня еще на субботнике был, траншею рыл. – Достань суп из холодильника и разогрей. «Я становлюсь своим в этой семье. Приеду в третий раз – отправят половики на улицу вытряхивать». – Давай помянем, что ли? – на кухню зашел Геннадий Александрович, выставил на стол початую бутылку, с которой поднимался к соседу. Я поставил на плиту суп, покрывшийся пленкой затвердевшего жира, включил конфорку. – Откуда старик меня знает? Я видел его один-единственный раз, когда мы в понедельник мимо проходили. – В самом начале сентября я возвращался с работы. Вижу, старик Кусакин сидит на лавочке, папироску покуривает. Я поздоровался, пошел мимо, но он остановил меня, спрашивает: «Не слышал, в Верх-Иланске убили человека по фамилии Сыч? Он ветеран войны, приезжал в поселок на открытие Вечного огня». Я говорю: «Ничего про это убийство не знаю, но в Верх-Иланске работает в уголовном розыске мой бывший подчиненный, наверняка в курсе». Прошла неделя, я встретил Казачкова на совещании, он подтвердил – есть такое убийство. Я поднялся к Кусакину, рассказал ему, что узнал… Давай выпьем, пока никто не мешает. Мы опрокинули по стопке. Я налил себе суп – невкусное позавчерашнее варево, с обилием капусты и мозговой костью в качестве мясной составляющей. Доставать кость из кастрюли и обгладывать ее – как-то неприлично, так что ужин у меня вышел постный, без мяса. – В среду, это было в среду! – Клементьев отломил маленький кусочек хлеба, зажевал. – После коллегии возвращаюсь, дочка Кусакина меня у подъезда поджидает: «Зайдите к папе, он вас очень ждет!» Я поднялся к нему, он говорит: «Попроси зятя Антонова в эти выходные приехать по очень важному делу. Я, говорит, до конца месяца не дотяну, а мне ему кое-что отдать надо». – Откуда он про зятя узнал? – Я рассказал, еще в первый раз. Ненавязчиво как-то получилось: слово за слово, вспомнили Антонова, я вскользь упомянул, что мой парень из уголовного розыска скоро будет зятем Михаила Антонова. Он запомнил. В дверь позвонили. Открывать пошла Елена Викторовна. – Ну, что, долго вас ждать? – спросила неизвестная гостья. Геннадий Александрович прислушался к шушуканью в коридоре. – Андрей, ты, если что, посидишь один? – спросил он. – Куда я денусь из подводной лодки! Посижу, конечно. Закрыв за гостьей дверь, Елена Викторовна вызвала мужа в зал. До меня донеслось: «Да какой подарок, там все свои собрались! Посидим полчаса – и назад». – Андрей, – Клементьев вернулся на кухню, – мы ненадолго сходим к соседям. Света придет, скажи ей, что мы у тети Раи. Ты, пока нас ждешь, не скучай, телевизор включи. Супруги быстро собрались и ушли. Я, оставшись один, убрал со стола, помыл за собой посуду, походил по квартире, посмотрел обстановку. Услышав звонок в дверь, пошел открывать. С улицы вернулась Светлана. – Здравствуйте! – От удивления девушка не знала, что ей делать – раздеваться или уточнить обстановку в квартире. – Мама с папой ушли к тете Рае в гости. Меня оставили квартиру охранять. – Понятненько. – Она повесила на крючок курточку, прошла в родительскую спальню, переоделась в домашний халат. – Мне предки поесть что-нибудь оставили? – Она открыла-закрыла холодильник, звякнула крышкой кастрюли. – Кроме супа что, ничего нет? – Извини, Света, знал бы, что ты придешь, сбегал бы в магазин, колбасы по два двадцать купил бы. Ты ешь вареную колбасу? – Я все ем, только ничего нет. Она вышла в коридор, судя по звукам, обулась, хлопнула дверью. Я остался на месте. Минут через пять Света вернулась с яйцом в руках. – У соседки заняла, а то дома шаром покати, один суп прокисший. – А я ничего, съел. Света, а где брат? – У бабушки ночует. Бабушка его пирогами накормит, а мама ничего печь не умеет. Света разбила яйцо на сковородку, включила чайник. – Как дела в школе? – спросил я, чтобы поддержать разговор. Она презрительно фыркнула.