И я иду прочь. – Дал, подожди, – просит он, идя вслед за мной. – Я не хотел произносить это слово. Я поворачиваюсь к нему: – Дело не в слове. Думаешь, меня не называли так прежде? Я слышал, как его шептали девочки в школе или изрыгали парни на улице. Да черт побери, Монтгомери иногда использует его как ласковое обращение. Я знаю это слово, Хадсон. Знаю, что оно означает, и знаю, что ты имел в виду, назвав меня так. Ты нашел бы способ сказать это, даже не произнося ничего подобного. Потому что именно так ты считаешь, верно? Мы можем быть лучше. Ты говорил, что имел в виду, что мы не должны следовать стереотипам. Должны чаще вести себя как натуралы. Ты думал, что я лучше. Что я совсем как ты – особенный. Да, я особенный, Хадсон. Я лучше. И я – пидор. – Дал, прости, я был в ярости, я не знаю, кто ты, и… – Знаешь. – Я поворачиваюсь к нему спиной. – И меня зовут Рэнди. * * * Я нахожу Марка на соревновании по бегу с яйцами. Из магнитофона по-прежнему звучит саундтрек «Прощай, пташки». – Где ты был? – спрашивает Марк. – Синих необходимо подбодрить. О, да у тебя потек макияж. Ты в порядке? – Могу я вернуться в театр? – Мой голос звучит глухо, и я пытаюсь улыбнуться, чтобы хоть как-то исправить это. – Знаю, я не могу претендовать на роль в спектакле. Я буду работать за кулисами, делать декорации, реквизит. Я могу заниматься чем угодно. Просто я хочу вернуться. – С тобой все хорошо? – опять спрашивает Марк. Выглядит он печальным. – Просто… пожалуйста, могу я вернуться? Он неожиданно обнимает меня, крепко обхватывает руками, и мой синий макияж вместе со слезами расползается по его рубашке. – Конечно, можешь. Ты всегда можешь вернуться. Двадцать два ПРОШЛОЕ ЛЕТО Свет такой яркий, и я чувствую, что потею под гримом и тогой, ступая на сцену. Энергия, исходящая из зрительного зала, полна ожидания, но не беспокойства. Это кульминация второго акта, пока все идет хорошо, и публика жаждет узнать, что будет дальше по ходу спектакля. И что будет дальше в моем большом сольном номере. Марк и Кристал сочинили для меня сложный танец, словно необходимости попадать в ноты и помнить заковыристый текст было недостаточно. Сцена представляет собой амфитеатр, колизей вокруг меня, и я выхожу на нее, смотрю на публику и пою. В «Грязном старикашке» хорошо то, что свою песню я могу исполнить супердраматично, и Марк это одобрил. «Дива золотого века Голливуда, – сказал он. – Думай о Норме в “Сансет”, о Дэвис во “Все о Еве”». Вот я и взял на вооружение слегка откинутую назад голову и широко распахнутые глаза. Я не в женском платье, но мне наклеили искусственные ресницы, чтобы создать нужную атмосферу. И теперь мне предстоит спеть о мужчине, которого люблю – он худший из всех, и я знаю это, – о том, как он обманывает и изводит меня, и я не знаю, что мне делать – убить его или поцеловать. И когда я пою, то спускаюсь и поднимаюсь по ступенькам амфитеатра. И при этом я не иду. А танцую. И еще принимаю позы. Все это непросто. Самое главное здесь – пение, потом игра, потом танец, по крайней мере, так считает Марк, и потому, если я сделаю неверное движение, то мне не следует расстраиваться по этому поводу. Но я не хочу делать неверных движений. Вот я и не делаю их. По мере того как я пою, мелодия захватывает зрителей. Я чувствую, что они боятся смеяться, не желая сбить меня, чувствую, что их цепляют мои слова, мои гримасы, мои движения. Вверх и вниз по ступеням, и это так похоже на отношения между моим героем и его мужем. Каждая новая интрижка – это вызов, каждое мгновение моей любви к нему – падение, и единственный компромисс здесь – гнев. Смешной гнев, разумеется. Позы, гримасы, широкие и высокие шаги, метание от гнева к похоти. Я пою и слышу, как зрители тихо смеются, но в то же время они и сочувствуют мне. Мы словно разговариваем друг с другом, вместе обыгрываем личность моего героя – кто он есть и чего он хочет. До чего же он одинок. И мы можем сопоставить его с собой. Заканчиваю петь, взяв высокую ноту, а потом следуют взмах руки и поклон, и затем – аплодисменты. Они ударяют меня, как сильная океанская волна, почти сбивают с ног. И когда свет гаснет, я вижу в толпе Жасмин, она аплодирует стоя. Я улыбаюсь, хотя знаю, что Жасмин встает, аплодируя любому исполнителю. Но затем встают и другие зрители, и я почти что испытываю шок. Встают ребята из лагеря. Мои родители. Родители других ребят. Встают все зрители, и я чувствую, как слезы щиплют мне глаза, когда я складываю ладони вместе и кланяюсь, и посылаю воздушные поцелуи – все еще оставаясь в образе, – а потом покидаю сцену. – Слышишь, как тебе аплодируют? – восклицает Джордж, обнимая меня, стоит мне только оказаться вне поля зрения зрителей. – Они встали! – почти шепчу я, когда он отпускает меня. – ЧТО? Овация стоя? – Джордж опять заключает меня в объятия. – Дорогой, это потрясающе, и ты заслужил это! – Тсс, – шипит на нас Марк. – Но это было сказочно, Рэнди. Ты должен гордиться собой. А теперь готовься к своему следующему выходу. * * * После финальных поклонов все исполнители и вообще вся команда обнимаются, и смеются, и плачут за кулисами. Самое горько-сладкое в спектакле – то, что он проходит в последний день нашего пребывания в лагере. Потом мы снимем грим, закончим паковать вещи, пообедаем с родителями и уедем. Наш момент наибольшей гордости собой – одновременно и прощание. Но в первые минуты после шоу счастье перевешивает грусть. Я обнимаю Джорджа, и Эшли, и Паз, и Монтгомери, и всех остальных. Когда с поздравлениями покончено, Марк и Кристал говорят, чтобы мы встали в круг, держась за руки, на сцене (публика к этому времени уже разошлась), и Марк произносит небольшую речь. – Спасибо вам всем за то, что вы приняли участие в спектакле в этом году. Мы создали действительно нечто особенное и удивительное, и я надеюсь, вы все понимаете это. Мой психотерапевт говорит, что театр для нас – это способ примерить на себя разные личности, делать разные вещи, играть, не лишаясь при этом своей самобытности. И это не ограничивается лишь сменой костюмов, эти личности – наши ипостаси, у каждой из которых своя правда. И для того, чтобы явить это внешнему миру, требуется изрядная смелость. Вот почему я ТАК горжусь вами. Всеми вами. – Он шмыгает носом, по его лицу уже текут слезы, и Кристал кладет руку на его плечо. – Потому что вы продемонстрировали не только мое видение пьесы, но и свое собственное. Мы – семья. Сумасшедшая, театральная семья квиров. И я ужасно рад, что этим летом мы были вместе и что у нас был этот спектакль. – Он качает головой, стараясь больше не плакать, и потому на мои глаза тоже набегают слезы. – Я пришлю вам всем по электронной почте видео нашего мюзикла. Знаю, я не увижу вас целый год, но я буду думать о каждом из вас и обо всех вас, а также о спектакле, который мы поставим в следующем году. А теперь… ребята, для которых это последний год в лагере, пусть станут в центр круга. На середину круга выходят пятеро ребят, Марк начинает называть их по именам, но дело заканчивается рыданиями. И на смену ему приходит Кристал. – Вы навсегда останетесь членами этой семьи, – говорит она. – Вам всегда найдется место в этом театре. И мы всегда будем отвечать на ваши письма, или звонить, или разговаривать с вами в видеочате, или общаться так, как вам это будет нужно. Знаю, вам больно оттого, что вы не сможете приехать в лагерь следующим летом, но выйдя отсюда, вы будете жить удивительными театральными квирными жизнями. А на следующее лето вернетесь сюда и будете сидеть среди зрителей и рассказывать нам о том, чем занимаетесь в колледжах. Мы будем гордиться вами всегда. И еще мы будем скучать по вам. – Но не слишком уж сильно, потому что вы всегда сможете написать нам, – быстро добавляет Марк. Наш круг сжимается вокруг покидающих нас ребят, и мы все вместе обнимаем их, и многие из нас плачут. Затем, разомкнув объятия, мы вытираем слезы и переодеваемся в свою обычную одежду, чтобы выйти в мир. На улице меня ждут мои родители. – Солнышко! Ты был изумителен! – Ко мне подбегает и обнимает меня мама. Папа хлопает меня по спине. – Ты был великолепен, ребеночек. – Спасибо. – У тебя были искусственные ресницы? – спрашивает он. Я киваю. – Круто. Театр – это так эксцентрично. Я смеюсь, а мама замечает идущих со своими родителями Джорджа и Эшли. – Привет, Джордж! Ты был неподражаем. Эшли, свет был поставлен просто великолепно. – Спасибо, миссис Капплехофф, – отвечают они почти в унисон. Их родители тоже говорят мне комплименты, а затем мы немного гуляем по лагерю перед тем, как пойти в столовую. – Дорогой, не представляю, как я вернусь в школу после всего этого, – жалуется Джордж за обедом. – Какое лето! А теперь вот обратно в Нью-Йорк, где моя школа, без сомнений, изобразит какую-нибудь сугубо натуралскую версию какого-нибудь сугубо натуралского мюзикла, и я и другие ребята выступят хорошо, но это не будет… трансцендентально. Не будет так, как это было сегодня. Трансцендентально. – У нас впереди следующее лето, – успокаиваю его я. – Что верно, то верно. – Джордж протягивает мне руку, и я беру ее в свою. Эшли смотрит на нас, а мы смотрим на нее, и наконец она вздыхает и кладет свою руку на наши. – Конечно же, мы будем все время переписываться, – говорит она, – но следующее лето действительно будет прекрасным. Двадцать три Мне легко снова оказаться в театре. Я вроде как и не уходил из него. Закулисные шутки, учебные выходы на сцену, просмотр репетиций из зрительного зала. Здесь все кажется естественным. Мои ногти снова покрыты Эротокалиптическим Единорогом, мой гардероб переиначен на наиболее стильный лад, а в кармане у меня лежит веер – на случай, если мне станет жарко или же я захочу СООБЩИТЬ что-либо. Если бы я не был здесь простым закулисным работником, мне казалось бы, что первых двух недель в лагере вообще не было. Этому мешают только обозначенное выше обстоятельство да еще жалостливые взгляды. Плюс к этому – странная тяжесть в желудке, которую, как мне кажется, я должен все время скрывать. Никто точно не знает, что произошло. Я сказал им, что все кончено и что я возвращаюсь к ним, как-то так. На следующий день продолжились цветовые войны – Синие победили, и я гордился этим, но у меня было такое ощущение, будто все события едва доходят до меня через толстый свитер. А до кожи не достают. Но я изображал гордость и счастье и танцевал с другими капитанами Синих на сцене в таком же, как у них, комбинезоне. А потом пошел в театральный домик, и все вроде стало так, как было раньше. Как и должно было бы быть, не окажись я таким идиотом. Хадсон игнорирует меня, равно как и я игнорирую его. Я не смотрю на него, как не смотрю на солнце. Я всегда знаю, где он в данный момент находится, и глаза мне для этого не нужны. – Ты не хочешь поговорить о случившемся? – спрашивает меня в понедельник вечером Джордж, когда мы готовимся спать. – Да не о чем разговаривать. Мой план провалился. Я открыл ему правду, и оказалось, он тоже не тот, за кого я его принимал. – О’кей, дорогой. Но ты знаешь, что мы рядом.