– Воистину так, – подтверждает Эшли. – Я счастлива, что ты снова в театре… но мне страшно не нравится, что тебе больно. – Да не больно мне, – возражаю я. И это правда. Я, скорее, пребываю в оцепенении. – Просто я чувствую себя идиотом. – Ты не идиот, – успокаивает меня Джордж. – А, наверное, романтик. Мечтатель. – Театральный ребенок, – подхватывает Эшли. – Но нисколько не идиот, – заключает Джордж. Я улыбаюсь, ложась в кровать. – Спасибо. – Всегда к вашим услугам, – отзывается Джордж. Я действительно удачлив. И грех мне жаловаться. Парень моей мечты так и остался мечтой, но я долго пытался изменить это, верно? Марк гасит свет, а я чувствую, что у меня на глазах выступают слезы, сам не знаю почему. Мне не о чем печалиться. Все вернулось на круги своя. Вот только я больше не ощущаю, что внутри у меня звезды. Ну и что с того? Космос – это большей частью просто пустота. И между звездами пролегают бесчисленные мили и километры. * * * Я больше расстраиваюсь из-за Брэда. Наше с Хадсоном расставание привело к тому, что его и мои друзья больше не сидят вместе, но Брэду хочется сидеть и рядом с Джорджем. Вот он и раздваивается: завтрак и обед – с Хадсоном, ужин – с Джорджем. – Ужин романтичнее, – объясняет он. Джордж округляет глаза, но улыбается, когда Брэд целует его в щеку. Я смотрю в сторону. Не собираюсь быть другом, который не может перенести того, что его друг счастлив с кем-то, поскольку его собственные отношения разладились. Потому что если я буду вести себя так, то останусь в одиночестве. А вдобавок ко всему Эшли и Паз теперь постоянно держатся за руки. Эшли ничего нам не рассказывала, но во вторник Джордж засек их, когда они целовались за театральным домиком перед репетицией. – Эшли прижала Паз к стене и практически изображала вампира, – шепчет он мне за кулисами сразу после того, как стал свидетелем этого. – Если Паз таинственно исчезнет, а потом объявится в качестве ночного существа и вся из себя бледная, нам будет ясно, что произошло. – Через несколько минут они обе возвращаются в домик, и на шее Паз уже проступает засос. – Как я понимаю, они поговорили, – хихикаю я и отвожу глаза в сторону. Я действительно рад за нее и за Джорджа. Я говорю это искренне, но по какой-то причине мне тяжело видеть, как они счастливы. Когда они все уходят за кулисы переодеться в театральные костюмы, я иду в зрительный зал, чтобы посмотреть оттуда репетицию. Марк пока еще не нашел для меня подходящего дела. И я смотрю, как Паз и Монтгомери репетируют «Одного мальчика», и тут Марк садится впереди и оборачивается ко мне. – Рэнди, что ты думаешь? – О чем? Он подзывает меня, и я сажусь рядом с ним. – Поздравляю, – говорит он. – Ты у нас новый ассистент режиссера. Мы с Кристал решили, что ты можешь внести свой вклад в наше дело. Кто? Я у нас кто? – Что я думаю о песне? – Да, о песне, Рэнди. Не спи. – О… – Глубокий вдох. – Я думаю, что раз они поют по очереди, то в разных куплетах можно обрисовать разный гендер. Парень, девушка, мальчик, девочка. – Ну а что касается игры актеров? Я смотрю на Паз и Монтгомери. Не знаю, способен ли я критиковать их. – Да, они твои друзья, но им хочется выложиться на сцене до конца, верно? – Паз и Монтгомери дружно кивают. – И все мы знаем, что у тебя имеются задатки режиссера. Все, чем ты занимался две последние недели, так это исполнением главной роли в поставленном тобой спектакле. Итак… вот песня, в которой они поют о том, что любят одного человека и хотят, чтобы все у них сложилось. Что здесь не так? – Все это слишком напоказ, – отвечаю я, не подумав. – Простите. – Нет, – говорит Марк. – Продолжай. – Они смотрят на зрителей, словно хотят доказать им, что действительно любят, но любовь, думаю, более интимное чувство… ее не нужно так откровенно демонстрировать, не нужно ничего доказывать. Им следует побольше смотреть вверх. Марк скребет подбородок. – Мне нравится это. Давайте попробуем. И не смотрите на этот раз на зрителей. Смотрите на звезды. Кристал снова начинает играть, и теперь выходит куда более романтично, поверьте. Когда они заканчивают, Марк кивает. – Хорошо! Мне нравится. Кристал, но мне хочется, чтобы они больше двигались. Как ты считаешь? Кристал встает и показывает им несколько новых шагов, а я поворачиваюсь к Марку. – Ты делаешь это потому, что тебе жалко меня? Марк приподнимает бровь и секунду выглядит печальным – но он смотрит на меня не так, как другие. Ему жалко меня не потому, что я потерял Хадсона. А по какой-то другой причине. – Я делаю это, Рэнди, потому что ты талантлив, и, наверное, уже слишком поздно для того, чтобы выпустить тебя на сцену, но я хочу использовать твой талант наилучшим образом. Это значит, что мне нужен твой взгляд на спектакль. Дело не в жалости. Я хочу, чтобы ты работал с артистами, хочу, чтобы они действительно выражали свои чувства. Что, собственно говоря, ты только что и продемонстрировал. Понятно? – Я киваю, и он улыбается, положив руку мне на плечо. – Но, разумеется, последнее слово остается за мной. Я смеюсь: – Ничего другого мне и не надо. Я сижу рядом с Марком до конца репетиции и делаю несколько замечаний. Пусть я не на сцене, но мне нравится помогать работать над спектаклем таким вот образом. Может, это мое будущее. Рэнди Капплехофф: режиссер на Бродвее. Ну… режиссер/актер/танцор – Триединый Рэнди, так можно будет меня называть. Мне нравятся слеши, понимаю я. Нравится, когда что-то добавляют к твоей личности, а не перекраивают ее целиком. Одна мысль об этом заставляет меня достать веер и обмахивать разгоряченное лицо, пока я досматриваю спектакль до конца. Когда репетиция заканчивается, я прохожу за кулисы, и Джордж обнимает меня. Я машу Эшли, которая сидит в кабинке помощника режиссера в конце зала. – Дорогой, ты был так хорош! Какое прекрасное замечание ты сделал мне по поводу «Детей»! Номер стал гораздо лучше. – Да? Вы не возражаете против того, чтобы я делал вам замечания? – Вовсе нет, – подходит к нам Паз. – Раз у тебя это получается очень к месту. Эшли подкрадывается к Паз сзади и обхватывает ее руками. – Значит, Рэнди теперь режиссер! – восклицает она. – Я «за»! Я улыбаюсь: – Спасибо. – Мне тоже это нравится, – присоединяется к ее словам Монтгомери с другого конца помещения, а потом подходит ко мне. – Очень авторитетно и вообще круто. Сексуально. Знаешь, если у вас с Хадсоном все кончено, то, может, ты и я… Я отворачиваюсь. Упомянув о Хадсоне, он словно столкнул меня со сцены. – Серьезно, Монтгомери? – язвит Джордж. – Ты достиг вершины бесстыдства. – Все равно. Он горячий парень. Каждый мальчик в лагере, не пытающийся трахнуть Хадсона, будет теперь пытаться трахнуть его. Я просто хочу выставить свою кандидатуру. Я сглатываю, когда он говорит о других парнях, желающих трахнуть Хадсона. Или пытаюсь сделать это. Горло у меня совершенно сухое. Монтгомери идет рядом со мной, проводя ладонью по моей руке. – Подумай об этом. Увидишь, какой я податливый партнер. Он выходит через дверь, слегка покачивая бедрами. Эшли, не отпуская Паз, спрашивает: – Ты в порядке? – Все хорошо. – И я выхожу на улицу. Стоит жаркий летний день. Я щурюсь от яркого солнца. Я ухожу от домика, но Джордж и Эшли идут за мной, и я люблю их за это. – Думай что хочешь, но мне кажется, он не будет ни с кем сходиться этим летом. Брэд говорит, он… сам не свой. И Брэд думает, что его сердце разбито, хотя Хадсон и не признает этого, – доводит до моего сведения Джордж. И мне кажется, будто мое сердце опять начинает биться после того, как не билось бог знает сколько. – Его сердце разбито? – Но вряд ли это значит, что он хочет, чтобы все у вас было как прежде. – спешит добавить Джордж, и я киваю. Конечно, нет. С какой стати ему хотеть этого? И с какой стати этого хотеть мне – после всех его откровений? И почему мое сердце так колотится при этой мысли? – Но, может, ты попытаешься поговорить с ним? За обедом он смотрит на тебя так, словно ему хочется этого, но ты не обращаешь на него никакого внимания… и что он такого ужасного сделал? – Не имеет значения, – в который раз говорю я. – Он сказал то, что говорил все четыре года, просто я не понимал его. Сказал, что он лучше меня. Лучше, чем мои друзья. Потому что косметика делает нас женоподобными. Потому что мы слабохарактерны и не имеем ничего против стереотипов. – Дорогой, я хочу лишь, чтобы ты был счастлив. А ты счастливым не выглядишь.