Мрачные чекисты направились в небольшую деревянную постройку и обнаружили там пустоту. Пропало все! Кабы не запах ладана да не купол с крестом, ну чисто изба. – Куда они подрапали? – разгневался комиссар. – Дык кто ж знает? – икнул Илья. – Не поп, а сволота! Ночью убег! Вы че, жечь церкву станете? – А ты против? – процедил комиссар. – Да мне на церкву по…! – высказался Илья. – Тока дом попа не тронь. Мне его отдай! Он каменный, богатый, просторный. Там же еще и школа работала. Родименький! Пожалей меня, детей стока, что я их имен не помню, живем все в тесноте, козе в сарае и то просторней, чем нам с бабой. Окажи милость нищему крестьянину. – Не дыши на меня, – поморщился чекист. – С усталости пью, – завыл Илья, – всю кровь из меня царь и баре выпили, с пяти лет на поле мучился. Все болит. Комиссар развернулся и пошел к церкви, Илья бежал за ним, хватал за кожанку, плакал. В конце концов он так надоел большевику, что тот велел местному старосте переписать дом батюшки на пастуха. Деревянный храм сожгли дотла, дом отца Владимира перешел к Илье. Когда большевики укатили, крестьяне вытащили священника с семьей из старого, давно обмелевшего колодца. Отец Владимир пришел на пожарище, заплакал, вместе с ним рыдало все село. Когда народ кое-как успокоился, батюшка сказал Илье: – Более никогда не пей! – Так перестал же давно, – смутился пастух, – глотнул сегодня стакан, чтоб комиссар мне поверил. Раз я пьянь беспробудная, то точно в церковь не хожу. Прости, батюшка, что вас ругал! И храм наш обматерил! Отец Владимир встал на колени. – Спаси Господи, Илья, за твой подвиг. Моя семья и я, грешный, жизнью тебе обязаны. Ну и тут опять все зарыдали. Глава девятнадцатая Георгий поднялся и пошел к открытому окну. – Батюшка вернулся домой, прихожане стали молиться у него в столовой. Иконы на время службы выносили из убежища, потом снова прятали. Отец Владимир сбрил бороду, его записали инвалидом Гражданской войны. Детей священника местный староста оформил в документах как родных дочерей и сыновей пастуха Ильи. Они получили другие имена, фамилию. Дед мой, один из сыновей батюшки, родился за два года до начала двадцатого века, стал Федором Ильичом Семеновым. А мой папаша, Михаил, появился на свет, когда его отцу стукнуло восемнадцать. В то время это уже считался взрослый мужчина. Зачем я завел такой долгий рассказ? А чтобы вы не спрашивали, откуда я правду про дом знаю. В начале двадцатых годов дед вместе со своим настоящим отцом, моим прадедом, священником Владимиром и Ильей стали помогать людям, которые хотели сбежать из России. Бывшие белые офицеры, представители дворянства, церковнослужители – все они прекрасно понимали: их могут сдать коллеги по работе, соседи, друзья. Узнают, что человек скрывает дворянское происхождение, прикидывается выходцем из рабочих-крестьян, или он бывший священник, пономарь, монах, и настучат куда надо. И поедет семья в лагерь. Кто-то проводил жизнь в страхе, а кто-то решался бежать. Опасное предприятие, оно могло закончиться самым плачевным образом. Но люди рисковали. Отец Владимир как-то сумел связаться со своим родным братом Николаем, тоже церковнослужителем, который догадался смыться из России в тысяча девятьсот пятом году и обосновался во Франции. Коля включил свои связи, и организация помощи нелегальным эмигрантам заработала. Георгий закрыл форточку. – Дотошно деталей я не знаю. Думаю, перед смертью дед рассказал мне не всю правду. Федор Ильич сообщил, что вскоре после того, как Илья спас батюшку от расстрела, несколько местных рукастых мужиков, верных прихожан, оборудовали под домом отца Владимира надежное убежище. Если нежданно-негаданно заявятся чекисты, семья священника спрячется там. Был проложен тоннель, выход из которого упирался в избу Ильи, он обитал в стороне от Кокошкина, в Поповке. Отделочный материал, ничтоже сумняшеся, украли на стройке. За пятнадцать километров от Кокошкина переделывали в санаторий бывшую барскую усадьбу. Илья ночью смотался туда и привез облицовку для стен, плитку на пол. – Не поверишь, – говорил он мне, – ни сторожа, ни одного человека там на ночь не оставляют. А в ящиках плитка керамическая, качество отменное, еще при царе батюшке сделана. На каком-то складе хранилась. Красть нехорошо. Но мы ж на благое дело. Купить в магазине боялись, ну как кто удивится: зачем мне столько кафеля, и настрочит донос! И вообще, если жития святых-то вспомнить! Мощи Николая Чудотворца украли купцы из Бари и в родной город привезли. Ризу Богородицы у одной женщины тоже тайком сперли. А мы всего-то облицовку стянули. Простит нас Господь. Георгий посмотрел на икону на стене. – Герои они! Жизнью ради других рисковали. Семья беглецов в Москве садилась в электричку, приезжала в Маркелово. Это за десять километров от Кокошкина, по другую сторону леса. Внешне люди выглядели обычными грибниками: сапоги, рюкзаки. В Маркелове они доходили до ельника и углублялись в него. С группой шел проводник, он ехал в другом вагоне, встречались на опушке. Эмигрантов приводили в дом священника, спускали в подвал. У них были четкие указания: что делать, если заработает звонок на стене. – Теперь понятно, зачем он там! – воскликнула я. – Это сигнал тревоги, – уточнил Георгий. – Беглецы сидели в подполе трое суток, когда становилось понятно, что никаких подозрений ни у кого они не вызвали, их провожали подземным коридором до избы Ильи. Там их прятали в крытой телеге и увозили. Дед сказал, что понятия не имеет о дальнейшей судьбе нелегальных эмигрантов. Но, думаю, он просто не хотел мне всю правду сообщать. Канал работал до начала финской войны. Уже и отец мой, Михаил, тоже деду помогал. Георгий подлил нам чаю в кружки. – В начале разговора я обронил: «Кто мог подумать, что Лазурный берег надежды превратится в Лазурный берег болота». Татьяна удивилась. Я не объяснил своих слов, но теперь вы все поймете. Летом отец Владимир приютил семью, которой суждено было стать последней из спасенных. Ее глава был художником, ему не спалось, он попросил у хозяина лист бумаги, карандаш, нарисовал лес, дом священника, дорогу, написал сверху «Лазурный берег надежды» и объяснил: – Мы с женой раньше жили летом на Французской Ривьере, у нас там дом. В тысяча восемьсот семидесятом году писатель и поэт Стефан Льежар издал роман «Лазурный берег», название он придумал, увидев невероятной красоты море в районе Ниццы. А мы дали такое имя нашему особняку на Ривьере – «Лазурный берег». У вас нет поблизости побережья. Но вот вам от меня небольшая картина. На ней ваш дом, он воистину Лазурный берег надежды для нас. Георгий Михайлович взял из вазочки печенье. – Почему я произнес: «Кто мог знать, что Лазурный берег надежды превратится в Лазурный берег болота»? Да потому что здание, в котором люди обретали надежду на свободу, перешло в руки Игоря Шмакова и превратилось в Лазурный берег болота. А кто в нем живет? Упыри, вурдалаки и прочая нечисть! Семенов провел рукой по волосам. – Все, что я вам сообщил, происходило до моего рождения. Все я знаю только со слов тетки и деда. С отцом не беседовал. Он был молчуном, лишний раз рта не открывал, мог за неделю всего пару слов обронить. И дед, и отец воевали, оба вернулись живые-здоровые, даже не раненные. А вот жены их умерли. Бабушка от какой-то болезни, а первая жена моего отца рыла под Москвой окопы, когда столица готовилась к обороне от фашистских войск. Алевтина сильно простудилась и скончалась, как тогда говорили, от горячки. А отец Владимир, который был намного старше всех, вскоре после начала войны тихо умер. Дом священника остался пустым, и его мигом захватил жулик Никодимов, которого назначили председателем колхоза. Уж не знаю, как ему, проныре, удалось оформить чужой жилой дом на себя. – Кто-то воевал за родину, а кто-то карманы деньгами набивал, – разозлилась Дюдюня. – Мародеры во все века существовали, – вздохнул Георгий. – Первым домой вернулся дед. В сорок пятом он по нашим нынешним меркам еще молодой был, три года до пятидесятилетия оставалось. Но война не молодит. У Федора Ильича медалей-орденов было столько на гимнастерке, что до пояса места не оставалось. И он человек прямой, лукавить никогда не умел. Если человек дерьмо, то дед так и говорил: – Ты дерьмо, дел с такими людьми я иметь не желаю. А председатель тогда уже успел продать дом отца Владимира Игорю Шмакову. Георгий подлил мне чаю. – Уж не один раз говорю: до моего рождения дело происходило. Пересказываю вам слова Федора Ильича. А тот вдруг заявил: «Выяснил, что гнездо батюшки жулик ухитрился не пойми кому продать и…» Я затаил дыхание. Ну, сейчас услышу описание кровавой битвы. Знал характер Федора Ильича, предположил, что он негодяя на тряпки порвал. Дед продолжил: «…пошел я к Шмакову поговорить. Посидели мы, кое-что обсудили. Председатель мерзавец, а Игорь ни при чем. Он просто дом купил у Филимона, у законного владельца. У отца Владимира официально детей нет, меня-то с остальными его чадами на Илью переписали. Матушка умерла. Из всех нас, братьев-сестер, только я жив остался. Дом-то получается бесхозный, батюшки нет, Ильи тоже. Без них мне народ в эмиграцию не переправить. Не смог я более никому помочь. Все. Конец пришел нашему делу. Обитель родного отца, священника, мне по закону никак не достанется. И я решил: построю новый дом». Георгий обвел рукой комнату. – Вот. В нем мы и сидим. Когда дед к председателю пришел с разговором о стройке, тот заюлил: – Мы тебе самый лучший материал дадим. Федор Ильич только кивнул. Он знал, что вход в подвал случайно не найти, люк надежно замаскирован. Илья, его отец по документам, на тот момент умер, дом пастуха за годы войны почти развалился. Дед понимал: помогать эмигрантам он более не сможет. Отца Владимира в живых нет, Илья умер. Один Федор не справится, да и контакты все потеряны. Не нужна ему подземная галерея. Когда Михаил вернулся, он поселился с отцом, женился, через несколько лет родился я. Игоря Рудольфовича, который поселился в бывшем доме отца Владимира, местные недолюбливали. Крестьяне вообще настороженно относятся к пришлым. Рядом со мной живет Лена Марьянова, она тут родилась, но ее родители в село перебрались в пятидесятых годах прошлого века. Народ до сих пор Елене говорит: – Ты не из наших, не из коренных. А у Шмакова еще отчество было – Рудольфович! Кто-то пустил слух, что его отец вражеский солдат. Игорь немченок. Так называли детей, которых русские бабы от немцев родили. И плевать, что ребенок плод изнасилования. – Постойте, – удивилась я, – война началась в сорок первом. Игорь приобрел дом несколько лет спустя. Как он мог родиться от оккупанта? Хозяин сделал глоток из чашки. – Татьяна, вы молодая, поэтому, услышав: «немец» – думаете о фашистской Германии. Но была еще Первая мировая война, она началась в тысяча девятьсот четырнадцатом, закончилась в восемнадцатом. Активное участие в ней принимали и Германия, и Россия. Да, боевые действия тогда вблизи Москвы не велись. Была проведена мобилизация, много крестьянских парней из разных уголков Российской империи погибло. Немцев россияне сильно не любили. А у Игоря отчество – Рудольфович. И народ решил: он точно немченок. Не стоит искать логику в крестьянских домыслах. Имя отца Игоря люди восприняли как подтверждение наличия у него нерусской крови. Кабы Шмаков попытался наладить контакт с местными, угостил бы их пару раз, если бы его жена заходила в тутошний магазин, приветливо общалась с бабами, а сын стал посещать сельскую школу, то, глядишь, лет через десять отношение к тому, кого считали немцем-врагом, могло измениться в лучшую сторону. Но Шмаковы вели себя иначе. Жили они тишком, не слышно их, не видно. Дом Игоря стоял особняком, мимо никто не ходил, сами они тоже в Кокошкине не появлялись. И Шмаков поставил такой забор вокруг участка! Ровный, гладкий, из кирпичей, сверху штукатурка, краска, по верху колючая проволока. Кое-кто из особо любопытных ходил посмотреть, чего там у немченка творится, как дом обновил, что посадил. И носом в изгородь высотой до неба утыкался, ни одной щелки в ней. На станции новых жителей никогда не видели, в местном магазине их не встречали. Одни наши сплетники считали, что дом вообще стоит пустой. Другие утверждали: Игорь шофер, возит министра, тот водителю разрешает на авто домой ездить. Он с шоссе по старой дороге катит, потом пешком от Поповки топает. Короче, выдумывали что могли. А потом, в конце шестидесятых, летом мужиков понаехало! Не милиция, другие, те, которые форму не носят. Я хорошо запомнил, у меня день рождения был, считал себя взрослым, учился в институте. Позвал однокурсников, хотел весело праздник отметить. Гости приехали, и тут такое! Повсюду агенты шныряют, жителей опрашивают. Потом дом Шмакова заперли и опечатали. По деревне разнеслась весть – немченок издевался над женщинами, убивал их, супруга ему помогала. Небось и сын тоже все знал. Георгий встал и включил чайник. – Печать на двери не остановит тех, кто решил поживиться чужой собственностью. Спустя короткий срок после того, как дом потерял хозяев, Клава Леонова стала кричать, что у нее пропал семнадцатилетний оболтус Павел. – Заблудился в лесу, утонул в реке, упал где-нибудь, шею сломал, – причитала баба. Соседи не особенно беспокоились, все считали, что Паша, как обычно, напился и дрыхнет в канаве. Но когда тот и через неделю не появился, возник вопрос: может, и впрямь беда случилась? Местные решили прочесать лес и посмотреть, не лежат ли где на берегу вещи непутевого парня. Через пару часов после начала поисков тело Павла обнаружили на пороге бывшего дома отца Владимира. Рядом с трупом лежал гвоздодер. Те, кто увозил хозяев, не заперли железную калитку, вот вор и решил поживиться. Причину смерти установили быстро. Парень полез в чужой дом, глотнув для храбрости водки, а та оказалась паленой. Но среди местных начала распространяться легенда о том, что души невинно убиенных Игорем женщин не знают покоя, они обитают в доме мучителя и убивают каждого, кто туда хочет войти, считают, что таким образом мстят Шмакову. Чем глупее история, тем больше народа в нее верит. Никто из местных более не рисковал подойти к дому ближе чем на километр. Ребятишек матери так запугали, что даже двенадцатилетние подростки, всегда готовые на подвиги, боялись проклятого здания. Георгий налил кипяток в заварочный чайник. – Ну а потом у бывшего гнезда отца Владимира появился новый хозяин, Николай Петрович. Вот к нему в деревне хорошо относились. Каменев нам водопровод провел, газ. Глава двадцатая – Водопровод? Газ? – повторила Дюдюня. – Странно. – Согласен, – кивнул Георгий, – конечно, странно, что неподалеку от столицы в селе нет элементарных удобств. Но благодаря Николаю люди перестали бегать к колодцу, обзавелись комфортными сортирами в домах, ванными. Центральной канализации, правда, нет, но сейчас у всех есть септики. – Когда Кокошкино получило блага цивилизации? – осведомилась я. Семенов призадумался. – Год не назову. Меня позвал наш тогдашний председатель сельсовета Валерий Павлович, рассказал, что к нему пришел Николай Петрович Каменев, законный владелец дома Шмакова. Документы на месте, все чин чинарем. Каменев собрался делать ремонт, он потянет к себе водопровод и газ. Предлагает и нам все проложить. Я сразу спросил: – Сколько?