– Так в июне который, – ответила миссис Грин, недовольная тем, что её перебили. – В июне это произошло, лет двадцать семь, а может, и все двадцать восемь назад. Хотя… – она принялась считать, загибая пальцы и шевеля губами, – может, и больше времени прошло. Не обучена я грамоте, да и в голове всё путается. Но леди Эстер точно ещё жива была. Ух и гневалась она на сынка! Нрав у неё буйный был, пока здоровье позволяло, вот и чихвостила его на чём свет стоит. Жалко ей часовню было, её ещё при Толстощёком Хэле[10] строили. – А что стало с ребёнком, который родился у Айрин? Он остался тут, в деревне? – Ублюдок-то? Да нет. Мать Айрин увезла его с собой сразу после того, как дочь в землю закопали, а куда увезла, никто так и не узнал. Не приезжали они во Фроингем больше, но и дом не продали. Так и стоит заколоченным. Заметив, что её гостья ёрзает и явно собирается откланяться, миссис Грин, редко имеющая удовольствие посплетничать всласть, с намерением её удержать поторопилась налить ещё одну чашку чая, тёмно-коричневого, словно торфяные лужи на болоте. Силы Оливии к этому моменту уже совершенно иссякли, из-за духоты на лбу выступила испарина, а высокий певучий голос хозяйки вызывал теперь лишь головную боль. – А дворецкий-то их, Хигнетт, поговаривают, жену с детьми бросил, – без всякой связи с озвученными ранее событиями вдруг объявила миссис Грин, придвигая к Оливии блюдо с зачерствевшими лепёшками. – А когда совесть мучить начинает, то он им всё вещи по каталогу выписывает да по почте высылает. И Анна, горничная, тоже хороша – от сына мельника нос воротит, а сама, поговаривают, ездит в Лондон и распутничает там с Мардж Джессоп, бывшей подавальщицей из трактира миссис Тимпани! А приёмыш-то, Седрик Понглтон, вот уж он набедокурил в своё время! Что ни день, то бражничал без устали. Пил как лошадь, милая, просто спасу от него никакого не было. Но, правда, тихо себя вёл, не то, что некоторые, – и она с неподдельной печалью пошмыгала носом, пытаясь оттереть с ладони чернильные пятна уголком полотенца. – Так что никто у них там, в Мэдлингтоне, не без греха. Все в своё время диавола потешили, – довольным тоном заключила миссис Грин и оттолкнулась ногой от пола. Кресло-качалка увеличило амплитуду, и Оливия, против воли следя за его движениями, ощутила лёгкую дурноту. От крепкого чая её желудок болезненно сжимался, и поток нескончаемых злобных сплетен о жителях Фроингема обрёл явственное зловоние – запахи неряшливого жилища мешались с затхлым запахом сушёных грибов и кислым ароматом перестоявшего чая. В кухне послышались тяжёлые шаги, что-то упало, прогромыхав, и миссис Грин резко выпрямилась в кресле. На лице её застыло страдальческое выражение. – Эдвин явился, сынок мой, – проворчала она, не глядя на Оливию. – Опять из трактира на бровях пришёл. Я уж сколько раз просила миссис Тимпани не привечать его, да всё без толку. Вот я ему насыплю опять, будет знать! Грохот в кухне всё нарастал, казалось, там орудует безумец – судя по звукам, Эдвин словно бился о стены, – и Оливия поспешила покинуть коттедж словоохотливой миссис Грин. *** Пока Оливия распивала чай со сплетнями вместо сэндвичей, в Лидсе, на Викар-лейн, стоя у окна, не блещущего чистотой, в это утро томился невнятной печалью некий Гумберт Пропп. Был он единственным сыном весьма зажиточного торговца тканями, державшим лавку готового мужского костюма, шляп и прочих аксессуаров для молодых и не очень джентльменов, желающих быть одетыми достойным образом и в соответствии с самыми последними веяниями капризной моды. Лавка не могла похвастаться сверкающими витринами, широкими распашными дверями или солидным усатым швейцаром в пышной ливрее, и потому не в силах была конкурировать с крупными магазинами. Тем не менее знающие люди ни за что бы не променяли возможность одеваться у Проппа на сомнительную радость покупки безликой, хотя и более дешёвой одежды в больших трёхэтажных универмагах, наводнённых студентами Лидсского Университета, клерками, приказчиками и прочим невзыскательным народом. Гумберт Пропп обладал поистине редчайшим даром – способность молниеносно оценить не только телесные параметры клиента, но и его уровень достатка, жизненные обстоятельства и даже тайные мечты вызывала у неподготовленного человека недоумение, сменявшееся чуть ли не суеверным страхом. Точно фокусник, хозяин лавки, не слушая никаких маловразумительных объяснений, подбирал, полагаясь на своё природное чутьё, пиджаки, брюки, рубашки, кушаки и шляпы, формируя целостный образ. Не более трёх четвертей часа проходило с того момента, как клиент переступал порог лавки «Пропп и Пропп» и вот он уже с восхищением и лёгким недоверием любуется собственным отражением в огромном зеркале, и отражение это превосходит его самые смелые фантазии. Служащий, надеявшийся выпросить прибавку к жалованью и пришедший всего лишь за новым зонтом, покидал лавку полностью преображённым и вскоре переходил на должность с гораздо более заманчивым окладом. Юноша, собиравшийся просить руки понравившейся ему особы и приобретший для этих целей новый костюм от Гумберта Проппа, в ближайшее время становился вхож в такие круги общества, что его предыдущая пассия оставалась в далёком прошлом, так как он мог претендовать на значительно более выгодную партию. А что уж говорить о солидных торговцах, имевших отношение к экспорту шерсти и заключавших сделки, чья стоимость превышала десятки тысяч фунтов стерлингов? Уж эти-то почтенные джентльмены были многим обязаны Гумберту Проппу. Печаль же, захватившая хозяина лавки в свой плен, объяснялась легко. Имея самую непримечательную внешность – жидкие волосы песочного цвета, зачёсанные назад с целью скрыть намечавшуюся лысину, небольшие голубые глаза и широкий тонкогубый рот, из-за которого в школе однокашники прозвали его лягушонком Гумби, – и ведя размеренную жизнь, единственными тревогами в которой были участившиеся забастовки рабочих на текстильных фабриках да происки конкурентов, Бернард Пропп ощущал непреходящую жажду творческого самовыражения. Тайный ящик в его рабочем бюро, за которым он встречал посетителей, был забит альбомными листами с эскизами невероятных, умопомрачительных платьев, похожих на одеяния фейри, какими их изображают художники романтического направления. Цветные перья, прозрачная кисея и мерцающие блёстки, осиные талии и невероятные шляпы, украшенные ярдами тюля и бисером – все эти роскошные одеяния грезились ему будто наяву. Гумберт Пропп вообще был романтической натурой (хоть и тщательно скрывал это и от служащих в его лавке, и от немногочисленных друзей, которые после смерти отца перешли к нему как бы по наследству), и всё убыстряющийся темп жизни и стремление современных девушек выглядеть как можно более невзрачно были ему ненавистны. Все эти брюки, туфли на плоском ходу, напоминающие ботинки фабричного рабочего, безобразные укороченные юбки и полное отсутствие корсетов (без которых, по его категоричному мнению, не могло быть и речи о женственном силуэте), ввергали его в тоску об ушедшей эпохе и мысли о том, что двадцатый век слишком стремителен и груб для него. Когда он порой после воскресного обеда позволял себе выпить подогретого вина и погрузиться в сладчайшие грёзы, в его мечтаниях вырисовывался призрачный образ очаровательной незнакомки в летящем платье. Образ смутный и такой неуловимый, что после пробуждения он был не в силах вспомнить ни цвет её глаз, ни причёску, и только ощущал томление в сердце и будто бы лёгкий аромат гиацинтов, напоминавший ему о матери, к которой он был невероятно привязан и которую потерял в далёком детстве по причине прозаической и вместе с тем ужасной – миссис Пропп, гостившая у сестры в Бате, подавилась кусочком салли-ланн[11] и так никогда и не вернулась к мужу и сыну, оставив их горевать и предаваться безудержной скорби. Погруженный в невесёлые мысли, Гумберт Пропп не сразу заметил, что напротив его лавки остановилась молодая пара. Филипп и мисс Прайс к этому времени уже успели перекусить картошкой с острой подливкой и осмотреть, единодушно ужаснувшись, Собор Святой Анны, выстроенный на месте церкви несколько десятилетий назад. Воодушевлённые и небольшим путешествием, и ясным солнечным днём, и компанией друг друга, они, сами не зная почему, остановились напротив невзрачной витрины, за которой виднелся манекен, одетый в щегольский шерстяной костюм и увенчанный несколько старомодным цилиндром. Глухо звякнул дверной колокольчик. Первой в лавку вошла Имоджен Прайс, а следом за ней высокий молодой джентльмен с густыми рыжеватыми волосами и очень светлой кожей, казавшийся рядом со своей миниатюрной спутницей великаном. Позабыв про учтивость, Гумберт Пропп уставился на девушку, не веря собственным глазам. Как профессионал, он сразу оценил великолепного покроя полосатый костюм с узкой юбкой и коротким жакетом, который, несомненно, не мог быть куплен в магазине готового платья и явно шился на заказ. Но не только это привлекло его внимание. Девушка воплощала собой незнакомку из его грёз – разглядывая её, он словно бы уже видел милые его сердцу черты. Каждая деталь её туалета говорила об изысканном вкусе – и туфельки цвета слоновой кости с бархатной перепонкой, привлекающие внимание к стройным лодыжкам, и сумочка-кисет, расшитая жемчужным стеклярусом, и нежнейшего сливочного оттенка лёгкая шляпка с отделкой из полупрозрачной органзы, из-под которой выбивались золотистые локоны. В руках же незнакомка держала – нет, ему не показалось! – викторианский парасоль с кружевными фестонами по краю и сетчатыми вставками, расшитыми бисером. Когда приветливость на лице посетительницы начала сменяться недоумением, хозяин лавки, наконец, обрёл дар речи: – Гумберт Пропп и мой магазин готового платья к вашим услугам. Чем я могу быть вам полезен? Деловито, без тени сомнения, девушка, сложив парасоль и изящно указав им на своего спутника, произнесла: – Мистер Адамсон желает приобрести готовый костюм и всё, что к нему полагается. Вот только имеется одно важное обстоятельство… – доверительно прибавила она. Хозяин лавки склонил голову к плечу, демонстрируя, что весь обратился в слух. – Мистер Адамсон – известный театральный антрепренёр и ему предстоит поездка в Америку для заключения контракта. Поэтому костюм должен выглядеть… – она пошевелила пальцами в воздухе и мечтательно прикрыла глаза. –…Так, чтобы мистер Адамсон имел возможность заключить контракт на самых выгодных для себя условиях, – продолжил Гумберт Пропп, и от восхищения, вспыхнувшего в глазах очаровательной посетительницы, его бросило в жар. Следующий час с четвертью пролетел для него как одно мгновение – вместе с неутомимой мисс Прайс они одобряли или отвергали десятки костюмов, шляп и рубашек. Участие Филиппа на этом этапе не требовалось вовсе, и он, сидя на неудобном шератоновском диванчике, пытался уследить за передвижениями своей спутницы, хмурясь в те моменты, когда она склонялась над конторкой, чтобы рассмотреть рисунок на ткани, и её лицо оказывалось слишком близко к пунцовой лягушачьей физиономии хозяина лавки. Когда дело было сделано, и Филипп в сопровождении младшего служащего вышел из комнаты для примерки, мисс Прайс не сдержалась и захлопала в ладоши. – Мистер Пропп, вы настоящий волшебник! Да я готова держать пари, что этот джентльмен живёт в двух шагах от Вулворт-билдинг! Хозяин лавки смущённо улыбнулся, принимая заслуженную похвалу. При выборе костюма он отверг и шерсть, и твид, остановившись на хлопке оттенка слоновой кости, и, как оказалось, это было единственно возможным решением. Широкий, чуть более мешковатый, чем принято у англичан, двубортный пиджак с накладными плечами придавал худощавому Филиппу атлетичность и заграничный лоск, а белая рубашка со стояче-отложным воротничком, вошедшая в заокеанскую моду, подтяжки и великолепная федора[12] от Dobbs из мягкого, но превосходно державшего форму, фетра завершали иллюзию. Теперь мистер Адамсон являл собой молодого и, судя по всему, удачливого и не стеснённого в средствах американского дельца средней руки. После того, как молодые люди оплатили покупки и вышли, собственная лавка показалась Гумберту Проппу и тёмной, и тесной, а перед глазами промелькнула вереница будущих однообразных дней, складывающихся в годы и десятилетия. Ему вдруг примерещилось, что безголовые манекены, одетые в сюртуки, пиджаки и пальто, образовали тесный круг и придвинулись к нему ближе, чем были утром. И привычная тоска вновь захватила бы Гумберта Проппа, если бы не золотистый картонный прямоугольник в его руке, на котором под именем «Имоджен Прайс, певица, актриса романтического жанра» изгибались чёрные буквы, сообщавшие: «В скором времени одной очень талантливой театральной труппе понадобится костюмер. Подумайте об этом, мистер Пропп, и, как только будете готовы, пишите по адресу 23, Монтегю-плейс, Блумсбери». Глава четырнадцатая, в которой благодаря актёрскому дарованию мисс Прайс на сцену выходит баронесса фон Мюффлинг, Джордж и Виктория обретают надежду добиться успеха, а Седрик морально сломлен и насылает проклятия на голову брата На дознание, проходившее в здании суда, Оливия пробралась никем не замеченной и села в самом углу, рядом с пожилым джентльменом в старомодном котелке и траченном молью вязаном жилете. Со своего места она видела только спины членов семьи Понглтон и лица нескольких скучающих присяжных из числа достойнейших деревенских жителей. Всё прошло быстро и, как ей показалось, бездушно. Присутствующие вяло переговаривались между собой, время от времени прикрывая ладошками рты, чтобы скрыть зевоту, а один джентльмен даже подрёмывал, склонив седовласую голову на плечо и уютно присвистывая. Коронер на основании показаний доктора Мэтьюсона заключил, что смерть леди Элспет наступила в результате скоротечного сердечного припадка, и это удовлетворило всех присутствующих и поставило точку в расследовании Гордона Грумса, но ничуть не убедило Оливию. Сразу после оглашения вердикта она выскользнула из дверей и быстрыми шагами отправилась к «Розе и короне». Прошло уже два дня, как Оливия отнесла на почту письмо, адресованное Джорджу Понглтону, и отсутствие ответа на него начинало её тревожить, поэтому, когда Айви вручила ей письмо из Мэдлингтон-Касл, сердце её забилось чаще. Прочитав послание на ходу (она с трудом разобрала мелкий бисерный почерк и каким-то шестым чувством догадалась, что письмо написано не Джорджем, а Викторией), Оливия вихрем взлетела по лестнице, даже не обратив внимания на то, что ободрала мысок туфельки о торчавший из ступеньки гвоздь, и забарабанила в дверь комнаты, где жил Филипп. После долгой паузы брат, недовольный таким бурным вторжением, появился на пороге. За его спиной Оливия увидела мисс Прайс, сидевшую на краешке диване с невинным выражением на ярко-накрашенном лице. – Олив, что стряслось? – не слишком любезно буркнул Филипп. – Мы с Имоджен проходим сложную сцену её монолога Гекаты. Признаться честно, ты слегка не вовремя. И слова брата, и тон, каким они были произнесены, больно царапнули Оливию, но виду она не подала. Пройдя в комнату (значительно более скромно обставленную, чем её собственный номер, и с окнами, выходившими во внутренний двор), она торжествующе помахала письмом и объявила: – Сработало! Нас троих ждут в поместье к завтрашнему ланчу и даже: «…будут счастливы, если мистер и мисс Адамсон, а также баронесса фон Мюффлинг смогут насладиться гостеприимством Мэдлингтон-Касл и примут приглашение остаться на пару дней» – зачитала она цитату из письма. Имоджен Прайс широко раскрыла глаза: – Но это же великолепно! Это даже лучше того, на что мы рассчитывали! И Филипп уже почти сносно изображает американского фабриканта. Он даже научился курить манильские сигары, что мы купили в Лидсе, и начал неплохо разбираться в биржевых сводках. – Ужасающая гадость, между прочим, – скривился Филипп. – Это я про сигары. Если я охрипну на всю жизнь, то это будет на твоей совести. – Несколько сигар не заставят тебя охрипнуть, – отмахнулась Оливия. – Меня больше волнует, примут ли мисс Прайс за баронессу фон Мюффлинг. Уж не знаю, насколько немецкие девушки отличаются от нас, англичанок, но, судя по карикатурам в газетах… Да и принадлежность к театральному миру скрыть не так уж просто. К тому же Джордж и Виктория якшаются с чернорубашечниками Мосли и могут быть близко знакомы с аристократическими семьями из Германии. Имоджен Прайс в ответ на эти слова загадочно улыбнулась и отвернулась к окну. Перемена в ней произошла молниеносно – в следующее мгновение девушка, повернувшаяся к близнецам, ничем, кроме одежды и причёски, не напоминала артистичную и легкомысленную мисс Прайс. Перед Филиппом и Оливией предстала молодая особа с горделивой осанкой, строгим, бескомпромиссным взглядом чуть исподлобья и крайне серьёзным выражением лица. Губы её были плотно сжаты, челюсть слегка выдвинута вперёд, отчего вокруг рта обозначились вертикальные морщинки, свойственные людям с характером суровым и неуживчивым. Даже изящная субтильная фигура мисс Прайс из-за выбранной ею позы показалась угловатой и несколько непропорциональной – словно руки её удлинились, а ноги, наоборот, стали короче. Голосом глухим и лишённым тёплых обертонов она произнесла, приподняв левую бровь: – Ставлю вас в известность, мисс Адамсон, что я, баронесса Хелена Ангелика фон Мюффлинг, путешествующая инкогнито, не привыкла выслушивать подобные речи. Когда я была ещё юной фройляйн, то часто бывала в Англии, и англичане всегда были любезны со мной. Ваши намёки не только смехотворны, но и вредны, ведь в политических кругах моя семья по-прежнему имеет значительный вес. Произнеся свою отповедь с лёгким акцентом и глядя при этом Оливии прямо в глаза, Имоджен Прайс пересекла комнату решительной походкой и покинула импровизированную сцену. Филипп, восхищённо присвистнув, с гордостью сказал сестре: – Говорил я тебе, что мисс Прайс – сокровище? И это ты ещё не видела, как она представляет королеву Титанию! Попомни мои слова: через два или три года её имя будет на всех театральных афишах Лондона и Нью-Йорка. *** После похорон леди Элспет Анна долго не могла избавиться от навязчивого запаха розмарина. Он преследовал её всюду – и в кухне, и в столовой, и в собственной комнате под самой крышей. Как она ни тёрла руки щелочным мылом для стирки, всё равно ощущала едкий смолистый аромат, который витал по всему дому. Похороны, по настоянию Джорджа и Виктории, были закрытыми, хотя желающих проститься с леди Элспет нашлось бы предостаточно. Присутствовали только члены семьи, Оскар Финч и немногочисленные слуги – дворецкий Хигнетт, кухарка миссис Вайсли и Анна, стоявшие в стороне с приколотыми к шляпным лентам веточками розмарина и молитвенниками в руках. Больше всех, казалось, о безвременной кончине леди Элспет скорбел викарий, разразившийся пространной речью о Царстве Божием, верблюдах и тесноте небесных врат. После церемонии Виктория Понглтон, с недавних пор морщившаяся всякий раз, когда ей приходилось обращаться к Анне, отдала приказание подготовить три комнаты для гостей. Каково же было удивление горничной, когда выяснилось, что этими самыми гостями будут Оливия Адамсон с братом и немецкая баронесса. После таких новостей любопытство Анны разгорелось столь сильно, что для его удовлетворения ей пришлось наведаться в кабинет покойной хозяйки, где находился один из телефонных аппаратов, и побеседовать с заклятой подругой Айви. В процессе разговора горничной удалось выяснить следующие интересные факты: во-первых, не далее как два дня назад сержант Бимиш нанёс Айви визит, во время которого подробнейшим образом расспрашивал её о постояльцах по фамилии Адамсон, а во-вторых, парализованной миссис Баркер, местной блаженной, во время очередного припадка было видение – дух повешенной Айрин пробудился от сна, жаждет мести и обещает расправиться со всеми, в чьих жилах течёт кровь Понглтонов. Гости прибыли в Мэдлингтон на следующий день к ланчу. Как потом на кухне рассказывала Анна, пока Хигнетт не приказал ей замолчать, немецкая баронесса, путешествующая инкогнито, оказалась дамой неописуемой красоты и с такими аристократичными манерами, что Виктория Понглтон рядом с ней походила больше на торговку пирогами, чем на супругу лорда и будущего члена парламента. Мистер Адамсон тоже произвёл на горничную незабываемое впечатление: высокий, в великолепно сшитом костюме нездешнего покроя и туфлях, зеркальная поверхность которых отражала облака над его головой. На их фоне мисс Адамсон в своих неизменных мешковатых брюках и соломенной шляпке с обтрепавшимися полями выглядела донельзя эксцентрично. Седрик и Присцилла встретили гостей настороженно, не скрывая того факта, что не разделяют общего воодушевления по поводу их прибытия в Мэдлингтон. Вражда между братьями создавала напряжённую обстановку во всём доме, и разговоры за ланчем на тему превращения поместья в отель заставляли Седрика сдерживать возмущение с большим трудом. После трапезы, когда Анна убирала со стола, ей довелось стать свидетельницей безобразной сцены. Братья, оставшиеся одни в столовой, обсуждали завещание покойной леди Элспет, и разговор вёлся на повышенных тонах. Горничной даже не пришлось напрягать слух, чтобы уяснить для себя суть разногласий. «Ты всегда был неудачником и слабаком, Седрик!» – категоричным тоном заявил Джордж. – «Ума не приложу, с чего ты решил, что сможешь распорядиться капиталом Понглтонов. Ну, или тем, что от него осталось. Имей в виду, я приложу все усилия, чтобы оспорить решение моей матери. Все, кто её знал, были осведомлены о странностях, которые она себе позволяла. Я не премину обсудить это с поверенным, который прибудет завтра для оглашения её последней воли». Обсуждение завещания заставило Анну превратиться в невидимку. Ни один серебряный прибор не звякнул о поднос, ни одна салфетка не издала шуршания, пока горничная медленно, не делая резких движений, нагружала поднос грязной посудой. «На этот счёт я не питаю ровно никаких иллюзий, Джордж», – надтреснутый голос Седрика был полон ярости. – «Все знают, что ты ни перед чем не остановишься, чтобы получить своё. Это ведь ты подставил Монти, чтобы его вычеркнули из завещания и всех семейных книг. И именно из-за тебя отец выкинул меня из поместья как шелудивого пса. Ты и представить себе не можешь, что мне пришлось пережить и из какого ада выбираться. Но ты! ты после этого стал любимчиком – примерным сыном, опорой, настоящим Понглтоном! Так что ты мог и не предупреждать: я и так знаю, на что ты способен. Вот только пойдёт ли это на пользу твоей карьере? Не думаю, что, объявив свою мать безумной, ты сможешь рассчитывать на место в палате лордов. Семейные скандалы – штука обоюдоострая».