Лена стянула с чавкающим звуком латексные перчатки. – Ну а вы что скажете? Не пора ли домой? Патрик взглянул на мобильник. Они здесь вот уже два часа. – Похоже, сегодня дальше продвинуться не удастся. Вас подвезти? – Спасибо, я на машине. Выйдя на лестничную клетку, оба с облегчением вздохнули и тщательно заперли входную дверь. Когда Лена с Патриком добрались до парковки, уже горели уличные фонари. За какую-нибудь пару часов нападало много снега, который пришлось счищать с ветровых стекол. Подъезжая к бензозаправке, Патрик вдруг вспомнил о том, что не давало ему покоя весь день, что грызло его подспудно, но всплыло в сознании только сейчас, когда он остался наедине со своими мыслями. Что-то было не так с задержанием Андерса Нильсона. Патрик совсем не был уверен, что Мелльберг задавал правильные вопросы свидетельнице, чьи показания стали поводом для его ареста. Нелишне, во всяком случае, было приглядеться к этой самой свидетельнице. На перекрестке возле заправки Патрик решился и резко повернул руль в противоположном направлении. Он не поедет в Танумсхеде. Он возвращается во Фьельбаку. И надеется, что Дагмар Петрен будет дома. * * * Она вспоминала его руки. Руки и запястья – вот первое, что привлекало ее внимание в мужчинах. Эрика полагала, что кисти рук могут выглядеть очень сексуально. Они не должны быть маленькими, но и не размером с крышку унитаза. В меру велики и жилисты, и без волос – совсем как у Патрика. В руках главное гибкость и энергия. Усилием воли Эрика отогнала навязчивые мысли. Бессмысленно мечтать о том, что до сих пор ощущается не более как дрожь в желудке. К тому же теперь она не может быть уверена, что задержится в поселке на более-менее продолжительный срок. Когда дом продадут, Эрике не останется ничего другого, как только вернуться в стокгольмскую квартиру. Похоже, Фьельбака – лишь короткая передышка в городской жизни, поэтому по меньшей мере глупо строить романтические иллюзии вокруг старой детской дружбы. Эрика посмотрела в окно и вздохнула. У горизонта уже сгущались сумерки, хотя на часах не было трех. Она съежилась, поплотней укутавшись в объемный свитер домашней вязки, и подтянула рукава, согревая пальцы. Этот свитер отец брал с собой в море в холодные дни. Эрика почувствовала жалость к себе. В самом деле, радоваться ей было особо нечему. Алекс в могиле, сестра продает родительский дом, Лукас и книга – все это легло ей на сердце тяжким грузом. Со смерти родителей все пошло наперекосяк – как в душевном, так и в физическом плане. Эрика возобновила разбор родительских вещей, и весь дом загромоздили наполовину заполненные коробки и пакеты. Но и в душе ощущались не менее зияющие пустоты. После обеда она снова размышляла над сценой, которую наблюдала на набережной между Даном и его супругой. Размолвки и недопонимания кончились много лет назад – по крайней мере, так казалось Эрике. Но чем в таком случае объясняется столь бурная реакция Перниллы? Эрика хотела позвонить Дану, но побоялась, что трубку возьмет его жена. Еще один конфликт в ее случае – явный перебор. Поэтому Эрика решила не думать об этом, оставить все как есть и надеяться, что Пернилла просто встала не с той ноги. Однако мысль не отпускала. Со стороны Перниллы был не просто срыв, а нечто более глубокое. Что именно, этого Эрика, как ни старалась, понять не могла. Пренебрежение работой оставляло ощущение нечистой совести, и она решила наконец заняться книгой. Устроившись перед монитором, поняла, что придется снять теплый свитер, загораживавший широкими рукавами клавиатуру. Поначалу шло туго, но потом Эрика втянулась и отогрелась. Она завидовала писателям с хорошей самодисциплиной. Самой ей каждый раз приходилось заставлять себя взяться за текст. И не всегда виной тому была лень. Иногда – подспудный страх утраты чего-то такого, что давало возможность писать в прошлый раз. Эрика боялась, что, сев за стол и устремив глаза на монитор, она не почувствует ничего, кроме пустоты, и с этой минуты не сможет сочинить ни фразы. Но на этот раз ей не помешали ни лень, ни страх. Пальцы забегали по клавиатуре. За какой-нибудь час Эрика написала больше двух страниц и, добавив к ним еще три, решила, что – теперь уже с чистой совестью – может переключиться на книгу об Алекс. * * * Камера была хорошо ему знакома. Андерс не первый раз попадал сюда. В особенно тяжелые периоды жизни похмельные ночи на полу, в луже рвоты, были для него делом обычным. Хотя на этот раз речь шла о другом, куда более серьезном… Андерс лег на бок на жесткой койке, свернулся в позе эмбриона и подложил под голову ладони, чтобы не чувствовать липнущего к лицу запаха пластика. Его трясло – от холода, или уходившего из тела алкоголя, или от того и другого вместе. Его подозревают в убийстве Алекс – вот и все, что он знал. Они втолкнули его в камеру и велели ждать. Чем он, интересно, еще мог здесь заниматься? Давать уроки крокета? Андерс криво усмехнулся. Мысли так и кружат в голове, когда глазу не за что уцепиться. Стены были светло-зеленые, в серых трещинах и пятнах там, где краска облупилась. Андерс стал мысленно расписывать их в яркие, насыщенные цвета. Удар кисти – и вот появилась красная полоса. Еще удар – желтая. Скоро тоскливой зелени почти не осталось; его внутреннему взору открылась какофония красок, и только тогда получилось сосредоточиться. Алекс мертва. И это не просто мысль, которую можно прогнать, когда хочется, это непреложный факт. Алекс умерла, и вместе с ней умерло его будущее. Скоро они придут за ним. Скрутят его, бросят на пол и будут пинать ногами, пока не добьются жалкой, дрожащей от страха правды. Он не сможет остановить их – и не знает, хочет ли, чтобы они остановили его. Он вообще многого теперь не знает, и не потому, что раньше знал больше. Мало что доходило до него сквозь отупляющий алкогольный туман. Разве только Алекс. Осознание того, что где-то там она дышит с ним одним воздухом, думает те же мысли, чувствует ту же боль. Это было то, что просачивалось сквозь предательский туман и окутывало воспоминания спасительным мраком. Ноги затекли, но Андерс не решался сдвинуться с места – боялся спугнуть радугу на стенах. Он родился с неистребимой потребностью в красоте, а жил посреди уродства и грязи. Иногда, в минуты просветления, Андерс видел в этом чью-то злую шутку. Быть может, так сложились звезды в момент его рождения, или же его судьба была переписана в тот роковой день. «Или-или», «если», «если б не» – сколько раз он мысленно играл с этими грамматическими конструкциями. Как бы сложилась его жизнь, если б не… Возможно, у Андерса была бы нормальная семья, дом, и искусство в качестве источника радости, а не безмерного разочарования. И дети играли бы в саду возле его мастерской, а с кухни шли бы умопомрачительные запахи. Идиллия Карла Ларссона, окутанная розовым туманом. И в центре картины непременно Алекс, и он вращается вокруг нее, оборот за оборотом, как планета вокруг Солнца… Фантазии всегда согревали его, но потом теплые краски, точно льдинками, вдруг разбивались изнутри холодными, голубоватыми тонами. И это тоже было хорошо ему знакомо. За много ночей Андерс успел изучить эту картину до мельчайших деталей. Кровь – вот то, чего он боялся больше всего. Красное резко контрастировало с синим. Далее появлялась смерть. Она мелькала где-то с краю и довольно потирала руки. Ждала, когда он сделает следующий мазок. И единственным, что ему оставалось, было не обращать на нее внимания. Игнорировать смерть, пока та не исчезнет. Только так и можно было вернуть розовую картину и Алекс, светящуюся той улыбкой, которая будто вжилась в его плоть. Но и смерть была ему не чужая, чтобы так просто забыть о ней. За долгие годы они хорошо узнали друг друга, даже если знакомство не стало оттого приятнее. И в минуты их с Алекс счастья смерть вдруг возникала между ними, как старая, навязчивая кошка. Тишина в камере перестала быть пугающей. Послышался стук шагов, но это было далеко, почти в другом мире. Тем не менее Андерс очнулся. Шаги стремительно приближались. Щелкнул замок – и в дверях появился маленький, толстый комиссар. Допрос – что ж, пора разобраться и с этим. * * * Синяки поблекли достаточно, чтобы она могла скрыть их под толстым слоем пудры. Анна разглядывала свое лицо в зеркале. Оно выглядело измученным, в глазах – безнадежность. Без косметики под кожей отчетливо проступали синие контуры. Один глаз все еще был красным. Светлые волосы висели безжизненными прядями. Добраться до парикмахерской не хватало сил – все они уходили на детей и на то, чтобы самой удержаться на ногах. Как же так вышло? Анна собрала волосы в тугой «хвост» и, стараясь не потревожить больное ребро, оделась. Раньше он осторожничал, бил по животу и спине, но в последние полгода осмелел и все чаще оставлял синяки на лице. Самым страшным были даже не побои, а страх их ожидания, этот вечно висевший над Анной кулак. Лукас понимал это и забавлялся с ней как кошка с мышкой. Заносил руку, будто для удара, а потом начинал ласкать и улыбался. Иногда бил просто так, без всякой видимой причины, притом что более-менее веской причины ему не требовалось в любом случае. Кулак мог обрушиться в любое время, смотрели ли они телевизор или обсуждали обеденное меню, – на голову, спину, живот или любое другое место. А потом он как ни в чем не бывало продолжал говорить, а она корчилась на полу, глотая ртом воздух. Так он упивался своей властью. Одежда Лукаса валялась по всей спальне. Анна подбирала ее, одну вещь за другой, вешала в гардероб или бросала в корзину для грязного белья. Приведя комнату в порядок, пошла посмотреть на детей. Адриан, посапывая, спал на спине с соской во рту. Эмма тихо возилась в кроватке. Анна задержалась в дверях, разглядывая дочь. Как она была похожа на Лукаса! То же решительное, угловатое лицо, те же льдистые, голубые глаза. То же упрямство. Дочь и мешала ей оставить Лукаса. Разлюбить его означало отринуть часть Эммы. Лукас был неотделим от нее, а значит, и от самой Анны. И он был хорошим отцом. Адриан еще не понимал этого, но Эмма боготворила Лукаса. Анна просто не могла лишить ее отца, вырвать девочку из того, что составляло половину ее жизни, что было ей так привычно и важно для нее. Она решила, что справится, если будет достаточно сильной, что сумеет через это пройти. Лукас говорил ведь, что не хочет бить ее, что делает это для ее же, Анны, блага. Что она должна больше работать, быть лучшей женой. Она не понимает его, повторял он. Если б только она сумела сделать его счастливым, вести себя так, чтобы не быть для него вечным разочарованием… Эрика, независимая и одинокая, ничего не понимала. Слишком уверенная в себе, она душила сестру своей заботой. Когда в ее голосе слышалось презрение, Анна сходила с ума. Что знала Эрика об ответственности за семью, о грузе, который ложится на плечи женщины после брака? Легко рассуждать тому, кто всегда заботился только о себе. Эрика обратила на сестру весь свой нерастраченный материнский инстинкт. А Анна, повсюду чувствовавшая на себе ее недремлющее око, хотела только покоя. Что с того, что мать не уделяла им достаточно внимания? За нее это делал отец. Один за двоих – не так уж это и мало. Разница между ними состояла в том, что Анна все принимала, а Эрика выясняла причины. При этом иногда и она начинала обращать вопросы внутрь себя и искать причину в себе. Поэтому Эрика всегда была такой напряженной. Анна же, напротив, совсем не хотела напрягаться. Проще двигаться в потоке и принимать каждый день таким, каков он есть. Поэтому Анна так злилась на Эрику. Сестра все время тревожилась за нее, занималась ею, мешая тем самым закрыть глаза на правду и то, что было вокруг. С каким облегчением покидала Анна родительский дом! Встретив Лукаса, она подумала, что нашла наконец мужчину своей жизни, который будет любить ее такой, какая она есть, и уважать ее потребность в личной свободе… Анна горько улыбнулась, собирая со стола тарелки. Свобода… Она почти забыла, что это такое. Ее жизнь ограничивалась стенами этой квартиры. Только благодаря детям Анна могла еще дышать. Да еще надежде, что сумеет наконец найти правильную формулу поведения, сделать все как раньше. Она медленно накрыла крышкой масленку, положила сыр в пакет, загрузила посудомоечную машину и вытерла стол. Наведя идеальную чистоту, села на кухонный стул и огляделась. Тишину нарушал только лепет Эммы из детской, и Анна решила вдоволь насладиться минуткой покоя. Ей нравилась эта светлая кухня, из стали и дерева в нужных комбинациях. Лукас не жалел денег на дом, поэтому «Филипп Старк» и «Поггенполь» были доминирующими брендами. Поначалу Анне хотелось чего-нибудь более простого и уютного. Но роскошная пятикомнатная квартира в Эстермальме сразу заставила забыть о былых предпочтениях. Привязанность Эрики к дому во Фьельбаке – вот что совсем уж не укладывалось у нее в голове. Анна просто не могла позволить себе такой сентиментальности. Вырученные за дом деньги могли означать новый старт в жизни ее и Лукаса. Анна видела, что мужу неуютно в Швеции, что он хочет вернуться в Лондон. Стокгольм в его понимании – карьерный тупик. И поскольку на новой работе он зарабатывает хорошо, если не сказать очень хорошо, деньги за дом плюс накопления могут составить сумму, достаточную для покупки достойного жилья в Лондоне. Это важно для Лукаса, потому и для Анны тоже. Эрика справится. Ей не о ком заботиться, кроме как о себе, у нее квартира в Стокгольме, а дом во Фьельбаке она использует в качестве летней виллы. Кроме того, часть суммы с продажи достанется ей. Писатели ведь мало зарабатывают, и у Эрики бывали серьезные проблемы с деньгами, Анна это знала. Со временем Эрика должна была понять, что так будет лучше для них обеих… Тут подал голос Адриан, возвестив тем самым конец передышки. Что толку, в самом деле, вот так сидеть и вздыхать? Синяки, так или иначе, сойдут, а завтра будет новый день. * * * Патрик Хедстрём почти бежал по лестнице дома Дагмар Петрен, перепрыгивая через ступеньки, и только на самом верху остановился перевести дух. Наклонился вперед, уперев руки в колени, – все-таки не двадцать лет. В существе, открывшем дверь, он не сразу опознал женщину. Это было нечто морщинистое, сгорбленное и такое маленькое, что едва доставало ему до пояса. Патрик опасался, что малейший порыв ветра собьет хозяйку с ног. И только глаза, глядевшие на него из полумрака, были юными, девичьими. – Нечего здесь тебе пыхтеть, парень. Проходи – получишь чашку кофе. Голос звучал на удивление уверенно. Патрик сразу почувствовал себя провинившимся школьником и послушно засеменил по квартире улиточьим шагом, чтобы ненароком не раздавить фру Петрен. За дверью гостиной он встал как вкопанный. Никогда еще Патрику не приходилось видеть столько рождественских гномов в одном месте. Они стояли повсюду – большие и маленькие, старые и молодые, сверкающие и уныло-серые. Картина взрывала мозг. Патрик опустил голову и простоял так пару минут, прежде чем снова решился взглянуть на странную коллекцию. – Ну? – раздался торжествующий голос хозяйки. – Как молодому человеку мои квартиранты? Красота! Патрик не сразу смог выдавить из себя ответ: – Да… очень мило. Он испуганно оглянулся на фру Петрен. Заметила ли она, что его слова не совсем соответствовали тону, которым были сказаны? Но, к его удивлению, старушка беззаботно улыбалась. Ее глаза сияли. – Не волнуйтесь, молодой человек. Я знаю, что это не в вашем вкусе, но что еще остается мне, старухе? – То есть? – не понял Патрик. – Старики если чем и интересны, то своими маленькими причудами. Кому мы нужны без них, понимаете? – Но… почему именно гномы? Патрик все еще недоумевал, и фру Петрен объяснила ему, будто разговаривала с маленьким ребенком: – С ними что хорошо: они бывают нужны раз в году. Все остальное время я от них отдыхаю. Что еще хорошо: на Рождество здесь бывает много детей. А мне, старой, бальзам на душу, когда они то и дело звонят в дверь и просят посмотреть на гномиков. – Но как долго фру Петрен держит здесь гномиков? – снова удивился Патрик. – Так или иначе, на носу середина марта. – Я начинаю выставлять их в октябре и убираю не раньше апреля. Вы же понимаете, на это у меня уходит не одна и не две недели. Вот это как раз было хорошо понятно. Он попытался мысленно прикинуть, но мозг все не мог оправиться от зрительного потрясения, поэтому Патрику пришлось обратиться к хозяйке с очередным вопросом: – И сколько гномов у фру Петрен? Ответ пришел немедленно: