Лицо Йенни Розен засветилось нежностью, и Патрик вдруг разглядел, как она красива. До сих пор он не видел этого за усталым выражением ее лица. Хедстрём представил себе, как, должно быть, тяжело в ее годы быть одинокой мамой. Вместо того чтобы радоваться жизни со сверстниками, Йенни вечерами возится с подгузниками и убирается в квартире. Словно в подтверждение его мыслей, молодая хозяйка достала сигарету из пачки на ночном столике и закурила. Затянувшись глубоко и с явным наслаждением, подвинула пачку Патрику. Тот покачал головой. У него была своя точка зрения на курение в присутствии маленького ребенка, но навязывать ее ей он не собирался. Патрик вообще не понимал удовольствия посасывать вонючую сигарету… – А Нильсон не мог вернуться домой, а потом опять уйти? – спросил он, продолжая прежнюю тему. – В нашем доме жуткая слышимость. Булавку не уронишь без того, чтобы об этом не узнали соседи. Андерс точно никуда не уходил, я уверена. До сих пор Патрик не продвинулся ни на йоту. Следующий вопрос был задан скорее из любопытства: – А как вы отреагировали на то, что Андерса Нильсона подозревают в убийстве? Она глубоко затянулась и выпустила дым колечками. Патрик едва сдержался, чтобы не напомнить о вреде пассивного курения. На его коленях Макс сосал кольцо с ключами. Он сжимал его неуклюжими ручонками и время от времени поглядывал на Патрика, как бы с благодарностью за то, что тот дал ему такую фантастическую игрушку. – Чушь, – ответила Йенни на вопрос Патрика. – Андерс – старая развалина, и вообще он не мог убить. Он же пугливый. Часто звонит мне и между делом клянчит сигареты, но – пьяный или трезвый – все время будто чего-то боится. Несколько раз я даже доверяла ему Макса. Только когда он был трезвый, разумеется, не иначе. Йенни затушила сигарету в переполненной пепельнице. – Вообще, эти алкоголики безобидны. Несчастные парни, которые пропивают свою жизнь. Но вреда от этого нет никому, кроме них самих. Йенни мотнула головой, чтобы убрать волосы с лица, и потянулась за следующей сигаретой. Ее пальцы были желтыми от никотина, а следующая сигарета наверняка имела тот же вкус, что и предыдущая. Патрик почувствовал, что обкурился более чем достаточно, притом что ничего нового вытянуть из Йенни, по-видимому, больше не удастся. Он поднял с колен протестующего Макса и протянул его матери. – Спасибо за помощь. Почти уверен, что нам придется побеспокоить вас по крайней мере еще раз. – Я буду здесь. Никуда пока не собираюсь. Сигарета все еще дымилась в пепельнице, и Макс раздраженно хлопал глазами. Он все еще обсасывал ключи и косился на Патрика, не то опасливо, не то побуждающе – «попробуй отними». Хедстрём осторожно потянул за кольцо, но «рисовые зернышки» оказались на удивление крепкими, а пальчики – цепкими. Кроме того, связка была порядком обслюнявлена, и Патрику не удавалось как следует за нее ухватиться. Он дернул сильнее – ответом было недовольное ворчание. Более привычная к такого рода ситуациям, Йенни высвободила кольцо из пухлых пальчиков и протянула его Патрику. Макс закричал во все горло, демонстрируя недовольство. Зажав кольцо между указательным и большим пальцами, Патрик попытался вытереть ключи о брючину, после чего сунул их в карман. Йенни и плачущий малыш проводили его на выход. Последним, что видел Патрик, прежде чем дверь захлопнулась, была крупная слеза, катившаяся по круглой щеке Макса. Сердце снова защемило. * * * Этот дом был слишком велик для него одного. Хенрик бродил по комнатам, где все напоминало об Александре. Она любила здесь все, ни один сантиметр этого дома не был обойден ее заботой. Иногда Хенрику казалось, что только ради дома она и согласилась за него выйти. Только после того, как он привез ее сюда, их отношения стали по-настоящему взаимны. Что касается Хенрика, его намерения были серьезны с самого начала, с той самой секунды, когда он впервые увидел ее на университетской встрече иностранных студентов. Высокая и светловолосая, Алекс словно была окружена аурой недосягаемости – тем, что только и могло пробудить в Хенрике интерес. И он возжелал ее с силой, на какую только был способен. Он ведь с детства привык получать что захочет. Родители Хенрика всегда были слишком заняты своим, чтобы уделять сыну хоть сколько-нибудь внимания. Все их время поглощали если не дела фирмы, то бесконечные публичные мероприятия – благотворительные балы, коктейльные вечера и дружеские обеды с партнерами по бизнесу. Хенрику нередко поручали присматривать за младшей сестрой. На прощание мать целовала сына, окутывая его облаком духов, запах которых навсегда остался связан с ней. Зато ему не было отказа ни в чем – в качестве компенсации за недостаток родительского внимания. Но щедрые подарки вручались и принимались одинаково равнодушно. Мальчика будто ласкали из жалости, как собаку, выпрашивающую внимание. С Алекс все – впервые в жизни – получилось иначе; ее нужно было заслужить. Она покорила Хенрика своей недоступностью и упрямством. Он ее добивался. Розы, обеды, подарки и комплименты – все пошло в ход. И она его не оттолкнула, даже позволила втянуть себя в «отношения» – но будто через силу. И только после того, как Хенрик привез ее летом в Гётеборг и привел в этот дом в Сэрё, Алекс ожила. Теперь она млела в его объятиях и отвечала на поцелуи, и Хенрик был счастлив, как никогда раньше. Тем же летом они и поженились, всего после двух месяцев знакомства. И по окончании учебы во Франции вернулись сюда насовсем. Прокручивая в памяти те годы, Хенрик не мог не признаться себе в одном. Только занимаясь этим домом, она и выглядела счастливой. Он сидел в большом кресле «Честерфилд» в библиотеке, откинув голову на спинку. Алекс мелькала перед его закрытыми глазами, как в старой кинохронике. Пальцы мяли прохладную, жесткую кожу подлокотников. Хенрик вспоминал, как по-разному она умела улыбаться. Когда Алекс удавалось купить для дома что-нибудь подходящее из мебели или найти обои, которые она подбирала, вырезав кусок со стены, улыбка была широкой и искренней. Когда Хенрик ласкал ее по щеке или говорил, как ее любит, Алекс тоже улыбалась, хотя и не всегда. Но это была холодная, отстраненная улыбка, которую он со временем стал ненавидеть. Потому что за этой улыбкой Алекс прятала от него свои тайны, и они, как отвратительные ужи, копошились за блестящим фасадом. Он ни о чем ее не спрашивал – из трусости. Словно боялся тем самым запустить цепочку событий, к которым окажется не готов. Она была рядом – и это главное, потому что позволяло надеяться, что когда-нибудь Алекс будет принадлежать ему вся целиком, а не только телесно. Хенрик молчал, потому что не хотел рисковать. Он оглядел библиотеку. Все эти книги из букинистических магазинов не более чем декорации. Исключая университетские учебники, Хенрик не мог припомнить случая, когда видел Алекс с книгой. Похоже, ей хватало своих проблем, чтобы интересоваться чужими. Ребенок – вот было то, чего он действительно в ней не понимал. Стоило заговорить с Алекс о ребенке, и она решительно мотала головой. Якобы не хотела рожать детей для мира, который так несовершенен. Зато ее мужчину он понимал. Хенрик ведь догадывался, что Алекс каждые выходные наведывается во Фьельбаку вовсе не для того, чтобы побыть там одной, и был вынужден с этим мириться. Их супружеские отношения окончательно умерли больше года назад, и с этим он тоже научился жить. Даже к смерти ее приспособился – правда, не сразу. Но чего Хенрик так и не смог принять, так это того, что Алекс, напрочь отказываясь забеременеть от него, согласилась носить ребенка от другого мужчины. Для Хенрика это стало кошмаром, заставлявшим его ночами напролет извиваться на потной простыне без малейшей надежды уснуть. Он похудел, глаза запали. Сам себе напоминал резиновый шнур, натянутый до предела и готовый разорваться в любой момент. До сих пор Хенрик Вийкенер страдал молча. И лишь сегодня, закрыв лицо ладонями, разрыдался. 5 Обвинения, жалобы, проклятия – все хлынуло из него разом. Но что значили слова против мучившего его чувства вины? Он смеялся над своими попытками взвалить ее всю на себя. Он не находил этому причины. А он никогда не умел делать то, чему не видел достаточно прочных рациональных оснований. Хотя, возможно, она была права и час расплаты пробил. Но, в отличие от нее, он знал, что его судья не будет облечен человеческой плотью. Судить его могло только нечто большее, чем человек, нечто равновеликое его душе. Потому что это существо должно видеть его душу, так думал он. Поразительно, но противоречивые ощущения могут соединяться, образуя нечто новое. Так любовь и ненависть становятся равнодушием. Жажда мести и прощение – решительностью. Нежность и злоба – печалью, которая может сокрушить человека. Для него она всегда состояла из света и тьмы. Двуликая, как Янус, она то осуждала, то понимала его. Иногда покрывала жаркими поцелуями, несмотря на всю свою неприязнь. Иногда презирала и ненавидела из той же неприязни. Не может быть покоя там, где основы так противоречивы. Когда он видел ее в последний раз, она принадлежала ему целиком. Никогда он не любил ее так сильно. Она была полностью в его распоряжении, как для любви, так и для ненависти. Без малейшей возможности ответить на его чувства равнодушием. Раньше это походило на любовь под вуалью – предательской, полупрозрачной, соскальзывающей. Но в последний раз вуаль потеряла свою мистическую силу, и осталась одна плоть. Это сделало ее доступной. Впервые он почувствовал, что может ощущать ее такой, какая она есть. Он трогал ее замерзшие руки и ноги и ощущал душу, запертую в этой ледяной тюрьме. Никогда он не любил ее так сильно. Но теперь пришла пора встретиться с судьбой, один на один. Он надеялся на прощение, хотя и не верил в это. * * * Ее разбудил телефон. Ну какой нормальный человек будет звонить в это время? – Эрика. – Это я, Анна. Голос звучал настороженно. «Не без оснований», – подумала Эрика. – Как ты? – Анна ступила на заминированную землю. – Спасибо, неплохо. Ты как? – Помаленьку. Как книга? – По-разному. Продвигается, так или иначе. С детьми всё в порядке? – Эрика решила немного подсластить пилюлю. – Эмма серьезно простудилась, зато колики у Адриана проходят. Поэтому сегодня ночью мне удалось немного поспать. – Анна рассмеялась, но как-то горько. Нависла пауза. – Послушай, нам надо поговорить о доме, – снова послышался голос Анны. – Согласна. – Теперь горечь слышалась в голосе Эрики. – Мы должны продать его, Эрика. Если ты не можешь выкупить свою долю, мы сделаем это. Эрика не отвечала, и Анна продолжила с нарастающей нервозностью: – Лукас разговаривал с маклером; мы думаем назначить цену в три миллиона крон. Три миллиона, Эрика, ты слышишь? Из них полтора – твои. С такими деньгами ты сможешь писать, ни о чем не думая. Я же вижу, с каким трудом ты сводишь концы с концами. Какие у тебя тиражи? Две, три тысячи? Тебе ведь не так много достается с каждой книги. Это хороший шанс и для тебя тоже, как ты не понимаешь? Ты ведь давно хотела взяться за роман. С такими деньгами у тебя будет время им заняться. Маклер считает, мы должны подождать до апреля – мая, когда интерес к дому поднимется. Но после того как появится объявление о продаже, все будет кончено в две недели. Ты понимаешь, что мы должны сделать это? Теперь она умоляла, и Эрика прониклась к сестре сочувствием. Вчерашнее открытие в доме Алекс полночи не давало ей спать. Она и сейчас чувствовала себя не вполне оправившейся. – Нет, Анна, этого я не понимаю. Это же дом наших родителей, мы в нем выросли. Мама и папа купили его, как только поженились. Они любили этот дом, и я его тоже люблю. Ты не можешь сделать этого, Анна. – Но деньги… – Плевать я хотела на деньги. Я выкручивалась до сих пор и, думаю, не пропаду и дальше. Эрика была в ярости, ее голос дрожал. – Но ты должна понимать, что не можешь заставить меня сохранить этот дом, если я того не хочу. Половина его так или иначе принадлежит мне. – Если б ты действительно хотела, это было бы очень, очень печально, но я приняла бы твой выбор. Однако проблема в том, что это не твое решение. Этого хочет Лукас, а не ты. Вопрос в том, знаешь ли ты сама, чего хочешь. Ты знаешь это, Анна?.. – Эрика не стала дожидаться ее ответа. – Я не хочу, чтобы моей жизнью распоряжался Лукас Максвелл. Твой муж – порядочная свинья. Самое правильное для тебя сейчас будет приехать сюда и помочь мне с мамиными и папиными вещами. Я занимаюсь этим не первую неделю, но не продвинулась и до половины. Разве справедливо, что я делаю это одна? Если ты не можешь оторваться от плиты ради родительского наследства, тебе стоит всерьез задуматься о своем будущем. Руки у Эрики дрожали. Она с такой силой бросила трубку, что телефон полетел на пол.