– Да, я явилась туда в пятницу вечером, в надежде пробудить в ней хоть каплю здравого смысла. Объяснить, что она не имеет права одна принимать подобные решения, потому что расплачиваться за это придется нам всем. – Но она не поняла. Вера горько улыбнулась: – Не поняла. Она поставила на стол пустую чашку (Патрик не выпил свою и до половины), отодвинула ее и положила руки на стол. – Я уговаривала, умоляла, пыталась донести до нее, как тяжело придется Андерсу, если только она все расскажет. Но Алекс, посмотрев мне в глаза, объявила, что я думаю о своем спокойствии, а не о благе Андерса. Мол, ему станет только лучше, если правда выйдет наружу. Он ведь никогда не просил меня молчать. И еще – что Нелли, Биргит, Карл-Эрик вовсе не ради них с Андерсом решили сохранить все это в тайне, но заботились только о собственной репутации… Только представьте себе, какая наглость! Глаза Веры блеснули яростью и тут же погасли. – И в этот момент во мне словно что-то сломалось, – спокойно продолжала она. – Представить только, она обвиняла меня в том, что я не желала добра Андерсу! Во мне будто что-то переключилось, и я стала просто действовать, не раздумывая. Мое снотворное было у меня в сумочке, и я бросила пару таблеток в бокал с сидром, когда Алекс вышла. Еще когда я пришла, она налила мне бокал вина; и вот, как только Алекс снова вернулась на кухню, я сделала вид, что только сейчас обратила на это внимание и предложила ей выпить со мной и расстаться друзьями. Алекс как будто была рада составить мне компанию. Спустя некоторое время она уснула на диване. Я толком не знала, что мне делать дальше. Идея со снотворным пришла мне в голову неожиданно; только потом я поняла, что должна представить все как самоубийство. У меня не было с собой столько таблеток, чтобы дать ей смертельную дозу. Перерезать вены – вот единственное, что я могла придумать на тот момент. Я слышала, что многие делают это в ванне, и вот… Ее голос звучал монотонно, как будто Вера рассказывала о самых обыденных вещах, а не об убийстве. – Я раздела ее догола. Я думала, что смогу ее донести… Занимаясь уборкой столько лет, я нарастила мускулы. Но это оказалось невозможно, и тогда я дотащила ее до ванны и перевалила через бортик. Потом перерезала ей вены на обеих руках бритвой, которую нашла там же в шкафчике. Вот уже много лет я раз в неделю убиралась у нее, поэтому чувствовала себя как дома. Потом ополоснула бокал, из которого пила, потушила свет, заперла входную дверь и положила ключ на место. Патрик был потрясен, но сказал как можно спокойнее: – Вы ведь понимаете, что теперь должны пойти со мной? Надеюсь, мне не потребуется вызывать подкрепление? – Нет, – ответила Вера. – Подкрепление вам не потребуется. Я только соберу вещи. Он кивнул: – Да, конечно. Она поднялась, но в дверях снова оглянулась на него: – Откуда мне было знать, что она беременна? Да, она не пила вина, но что само по себе это значило? Быть может, она просто была осторожна с алкоголем или же собиралась сесть за руль… Откуда мне было знать? Это ведь невозможно или как? Теперь ее голос звучал умоляюще, но Патрик только кивнул. В свое время она узнает, что отцом ребенка был не Андерс, а сейчас Хедстрём больше всего боялся разрушить доверительность, возникшую между ними. Вере Нильсон еще не раз придется изложить свою историю, прежде чем дело Александры Вийкнер будет закрыто. Но что-то по-прежнему смущало Патрика. Интуиция подсказывала ему, что Вера все еще что-то недоговаривает. В машине он еще раз развернул предсмертную записку Андерса и внимательно перечитал строки, от которых веяло такой болью. 6 «Меня все чаще поражает мысль об этой злой шутке. Руками и глазами я могу создавать красоту, между тем как в остальном моя жизнь – сплошное уродство и разрушение. Поэтому последнее, что я сделаю, – уничтожу свои картины. Это нужно для того, чтобы в моей истории появилась хоть какая-то логика. Лучше быть последовательным и производить одну только грязь, чем выставлять себя сложной личностью, каковой я на самом деле не являюсь. На самом деле я прост. Единственное, чего бы мне хотелось, – вычеркнуть из своей жизни несколько месяцев. Не думаю, что это так уж много. Хотя очень может быть, что я получил по заслугам. Что, если я совершил нечто ужасное в своей прошлой жизни? Хотелось бы верить, что это справедливая расплата. Впрочем, не думаю, что это имеет какое-нибудь значение. Быть может, вас волнует вопрос, почему я решился на это только сейчас? Ведь моя жизнь стала бессмысленной так давно… Почему мы вообще совершаем те или иные поступки в определенный момент времени? Любил ли я Алекс настолько, что жизнь без нее стала невозможной? Это то объяснение, за которое так хочется ухватиться. Но, честно говоря, я не знаю, насколько оно исчерпывающе. Я давно свыкся с мыслью о смерти и только сейчас почувствовал себя готовым. Быть может, именно смерть Александры развязала мне руки. Она всегда оставалась такой недосягаемой… Казалось, на ее прекрасном теле невозможны даже царапины. И то, что она умерла, означает, что для меня эта дверь тем более открыта. Остается только собраться и переступить порог. Прости меня, мама. Андерс». * * * Он навсегда сохранил привычку вставать рано, или же среди ночи, как об этом сказали бы многие, и на этот раз она могла ему пригодиться. Свеа не прореагировала, когда он поднялся в четыре утра; тем не менее Эйлерт спустился с лестницы осторожно, держа в руках рубашку и брюки. Тихо оделся в гостиной и достал дорожную сумку, которую прятал в кладовке. Он распланировал этот побег за много месяцев вперед, ничего не оставив на волю случая. Так начался первый день его новой жизни. Машина завелась с первой попытки, несмотря на двадцатиградусный мороз, и в двадцать минут пятого утра Эйлерт навсегда оставил дом, в котором прожил без малого пятьдесят лет. Он проехал через спящую Фьельбаку, нажал на газ не раньше, чем миновал старую мельницу, и повернул на Дингле. До Гётеборга и Ландветтера оставалось каких-нибудь двадцать миль, так что можно было не торопиться. Самолет в Испанию поднимется в воздух не раньше восьми часов. И тогда Эйлерт наконец заживет той жизнью, какая ему нравится. Он планировал эту поездку вот уже много лет. Болезни мучили его все сильней с каждым годом, а супружеская жизнь так и вовсе приводила в отчаяние. Эйлерт считал, что заслуживает лучшего. Через интернет он вышел на пансионат в небольшом селении на побережье Испании. Далековато от известных пляжей и туристических мест, поэтому и цена оказалась подходящей. А когда он написал хозяйке, что хочет поселиться там на целый год, она сделала дополнительную скидку. Эйлерт долго копил деньги тайком от жены, что было совсем непросто под ее бдительным оком. Но когда наконец собралась нужная сумма, ничто больше не могло его остановить. Впервые за пятьдесят лет Эйлерт почувствовал себя свободным и на радостях гнал старую «Вольво» быстрей обычного. Он оставит машину на длительной парковке, и Свеа, конечно, в свое время узнает, где она. Не то чтобы это имело для него какое-либо значение: у Свеи ведь никогда не было водительских прав, и она использовала Эйлерта в качестве бесплатного шофера, когда хотела куда-нибудь съездить. Дети – вот единственное, что еще тяготило его совесть. С другой стороны, это всегда были скорее ее дети, чем его. Они выросли такими же ограниченными и мелочными, как Свеа, и в этом была доля и его вины. Эйлерт ведь работал днями напролет, только б держаться подальше от дома. Он пошлет им из Ландветтера открытку, в которой объяснит, что исчез по собственной доброй воле и у них нет никаких оснований для беспокойства. Эйлерту ведь совсем не нужно, чтобы из-за него запустили полномасштабную полицейскую операцию. Вокруг было так темно и пусто. Он даже не стал включать радио, чтобы вдоволь насладиться тишиной. Жизнь только начиналась. – Я просто никак не могу этого понять. Вера убила Алекс только затем, чтобы та не смогла рассказать всем об изнасиловании двадцатипятилетней давности? – Эрика задумчиво покрутила бокал в руке. – В небольших поселках вроде Фьельбаки очень не любят высовываться, – объяснил Патрик. – Если б эта старая история вышла наружу, у людей появился бы новый повод тыкать пальцами не только в Алекс, но и в ее Андерса. С другой стороны, я не вполне верю, что Вера сделала это ради него. Возможно, она и права в том, что Андерс сам не хотел выносить сор из избы, но, мне кажется, Вере прежде всего была невыносима мысль о том, что люди будут судачить на ее счет. Она ведь ничего не сделала, чтобы помочь ребенку в трудной ситуации – кроме того, что на долгие годы накрыла все произошедшее тяжелой крышкой. Вера не вынесла бы такого позора. Мысль об убийстве пришла ей в голову случайно, когда она вдруг поняла, что отговорить Алекс не удастся. Но Вера поддалась этому импульсу на удивление хладнокровно. – И что она думает обо всем этом сейчас, когда все раскрыто? – Вера спокойна, как всегда. Для нее стало невероятным облегчением узнать, что отцом ребенка Алекс был не Андерс и что она не убивала собственного внука. В сравнении с этим ее собственная участь ничего для нее не значит, да и с какой стати должно быть иначе? Ее сын мертв. У нее нет ни друзей, ни будущего. Все ее тайны раскрыты, поэтому Вере, похоже, просто нечего больше терять. Кроме свободы, которая нужна ей не так сильно, как может показаться. Они сидели в доме Патрика за бутылкой вина после ужина. Эрика наслаждалась тишиной и покоем. Конечно, она была в восторге от детей Анны, но иногда веселье било через край. Именно так сегодня и вышло. Патрик весь день был занят на допросах, но, как только закончил, приехал и забрал Эрику вместе с небольшой дорожной сумкой. И вот теперь они расположились на диване, поджав ноги, как какая-нибудь пожилая пара. Эрика прикрыла глаза. Этот вечер был одновременно чудесным и пугающим. Миг совершенства… Но именно это и должно было означать, что в скором времени ситуация изменится. Что будет с ней после возвращения в Стокгольм, Эрика старалась не думать. Последние дни их с Анной жизнь крутилась вокруг вопроса о доме, и, будто по молчаливому соглашению, обе они решили до поры оставить все как есть. Эрика не думала, что в сложившейся ситуации Анна способна принять какое-либо решение. Но в этот вечер Эрике совсем не хотелось думать о будущем. Вместо этого она решила попытаться вдоволь насладиться настоящим и прогнала прочь тревожные мысли. – Я разговаривала с издателями насчет книги об Алекс, – сказала она. – И что они сказали? Эрика оценила его заинтересованность. – Они находят мою идею удачной и хотят, чтобы я как можно скорее выслала имеющиеся материалы. Я получила отсрочку по книге о Сельме и теперь могу сдать ее не раньше сентября. Думаю работать над обеими одновременно. До сих пор это получалось. – А как насчет юридической стороны вопроса? Ты не думала о том, что родственники Алекс могут подать на тебя в суд? – На этот счет все недвусмысленно проясняется в законе о печати. Чтобы писать, мне не требуется их разрешения, хотя я все-таки надеюсь заручиться их согласием. Я не гонюсь за сенсациями, а всего лишь хочу рассказать о том, кем была Алекс и что с ней случилось. – А что с коммерцией? Думаешь, у книг такого типа есть шанс пробиться на рынке? Эрику воодушевлял заинтересованный блеск в его глазах. Патрик понимал, как много значит для нее эта книга, и продолжал развивать тему. – И в этом вопросе мы оказались единодушны. Интерес к «true crime» [14] в США необыкновенно высок. Самый известный в этом жанре автор – Энн Рул, и ее книги продаются миллионными тиражами. Но в Швеции это непаханое поле. Можно припомнить лишь несколько книг – например, о том случае с врачом и патологоанатомом. Я буду писать исследование, как Энн Рул. Перепроверю все факты, побеседую с участниками событий… Мне нужна только правда. – Думаешь, родственники Алекс согласятся дать тебе интервью? – Не знаю. – Эрика накручивала на палец прядь волос. – Действительно не знаю. Конечно, я поинтересуюсь их мнением на этот счет, но если не получу согласия, буду действовать на свой страх и риск. Я ведь уже довольно много обо всем знаю. Не то чтобы я совсем ничего не боюсь, напротив. Но, если книга будет хорошо продаваться и я продолжу заниматься интересными случаями из судебной практики, мне придется научиться находить общий язык с родственниками моих героев. Таковы издержки жанра. С другой стороны, высказаться для людей – естественная потребность. Поведать миру свою историю одинаково важно как для жертвы, так и для преступника. – Другими словами, ты собираешься побеседовать и с Верой тоже? – Именно так. Не уверена, что она согласится, но попробовать, во всяком случае, стоит. Если она не захочет со мной разговаривать, я не смогу ее принудить. Эрика пожала плечами, изображая полное равнодушие. Хотя, конечно, книга много потеряла бы без откровений Веры. То, что до сих пор было у Эрики, – скелет, который еще только предстояло одеть плотью. – Ну а ты? – Она перевернулась на диване и положила ноги на колени Патрику, который понял намек и принялся делать массаж. – Как прошел твой день? В участке тебя, наверное, чествуют как героя… Тот тяжко вздохнул, опровергая тем самым это ее предположение. – Нет, ты не знаешь Мелльберга. Сейчас он только тем и занимается, что мечется между комнатой допросов и разными пресс-конференциями. «Я» для него главное слово при общении с журналистами. Я сильно удивлюсь, если он вообще хоть раз упомянул мое имя. С другой стороны, так ли уж важно для меня светиться в прессе? Вчера я арестовал убийцу, для меня этого более чем достаточно. – Ох уж это благородство… – Эрика игриво толкнула Патрика плечом. – А признайся, тебе ведь тоже хотелось бы стоять у микрофона, выпятив грудь, и вещать о том, как гениально ты вычислил убийцу. – М-да… было бы неплохо удостоиться хотя бы упоминания в местной прессе, так, между делом… Но Мелльберг – это Мелльберг. Он, конечно, присвоит себе все лавры, и я ничего не смогу с этим поделать. – Думаешь, его все-таки переведут в Гётеборг?