– Эля, да вы что? Погоди. Юра тебя обидел? Так я ему сейчас… – Не надо, мам… То есть Любовь Павловна. Ничего уже не будет. – Я все-таки начинаю плакать, – Простите. Опустив глаза к полу, я все же спускаюсь вниз. Как-то дохожу до машины и пристегиваю Мишку в кресле, пока Юра грузит наши чемоданы в багажник. Мелькнула было мысль оставить машину мужу, в конце концов, это он мне ее дарил… Мелькнула и тут же исчезла. Я не могу остаться без колес из-за глупой гордости. Я и так уже все потеряла. Пусть хоть машина будет. – Это не конец, Эль, – сипит Валов, наклонившись к окну. Я крепче вцепляюсь в руль и срываюсь с места так, словно за мной черти гонятся. Жму на газ, а мне орать, орать хочется от того, что между нами не стало, от того, что навсегда ушло, а он даже не понял. Но я молчу, сцепив зубы, и еду, оставляя так много в прошлом. Родители живут в облезлой пятиэтажке на Чурке. Не самый благополучный район. Как был, так и остался. Частный сектор вперемешку с многоэтажками, убитые дороги, разрисованные заборы из профлиста и стаи бродячих собак, рыщущих по округе… Меня приваливает ощущением того, что я по всем фронтам проиграла. Здравствуй, родное болото. С трудом нахожу место для парковки. Пока Мишка нетерпеливо стучит ногами, требуя его выпустить, набираю номер отца: – Пап… – голос ломается. – Ты не мог бы спуститься? Мне нужна помощь. Отец выходит из подъезда буквально через пару минуты. В растянутых трениках и линялой футболке – здесь и так сойдет. Бросается обниматься с Мишкой, заглядывает в багажник и, ни слова мне не сказав, принимается вытаскивать чемоданы. – Так и знал, что делов не будет, – одной фразой, так сказать, обрисовывает ситуацию в целом. Мне почему-то от этого жутко смешно. А от того, что мне приходится сдерживать этот смех, саднит горло. – Мы вас долго не стесним. Я поищу что-нибудь, – лепечу, с трудом справляясь с собственным голосом. – Совсем у тебя крыша поехала, Элька! Как будто я вас гоню! Поднимаемся в квартиру. В тесной прихожей не разминуться. Не укрыться от заплаканных маминых глаз. А рыдает она – будь здоров, как будто кто-то умер. – Элька, ну вот что ты делаешь, а? – Я, мама, развожусь. – Ну как же так? Ну зачем? У нас семья! Как же мы? Вам на себя все равно, на Мишку, так хоть о стариках подумайте! Любочка рыдает, я рыдаю… Ума не приложу, что на это ответить. Семья у нас и впрямь была дружная. Как-то спелись наши с Юркой родители. Сошлись, такие разные, непонятно на чем. Породнились не на словах, как это обычно бывает, а по-настоящему. Переплелись корнями, как теперь рвать? С одной стороны, я маму даже понимаю. С другой – не уверена, что выдержу, если она будет каждый божий день промывать мне мозг и стенать, чтобы я вернулась. – Пап, погоди, оставь чемодан тут. А вообще, лучше верни обратно. – Эль, ну ты чего? – Поможешь? Прости, что гоняю туда-сюда. Голос какой-то странный. Сиплый… Будто не мой. И слабость в теле. Неужели я еще и заболеваю? Соображать становится все трудней. – Прекрати немедленно! Мы никуда тебя не отпустим. Давай сюда нашего подкидыша, – сюсюкает мама, протягивая руку к Мишке. Сюсюкает, а мне ее ударить хочется. – И вообще, у тебя телефон звонит. Ответь, – бросает, не замечая, как меня перекосило. Достаю из сумочки айфон. Тупо гляжу на экран, на котором высветилось «Бутенко». Надо ответить. Все-таки он мой шеф. Но я отбиваю звонок. Касаюсь материнской руки, привлекая к себе внимание, а когда та ловит мой взгляд, говорю, чеканя каждое слово: – Если ты еще хоть раз назовешь моего сына подкидышем или Япончиком, это будет последний раз, когда ты его видишь. И меня заодно. Чемоданы я спущу сама. Миша, пойдем. Толкаю дверь, за спиной звенит пугливое: – Да ты что, Элька, совсем? Я ж ничего такого! Так, шутка… – Ваши шутки разрушили мою жизнь… А ты этого даже не понимаешь. – Эля… – берет на себя роль парламентёра отец, но я не даю ему и слова сказать: – Извини, мне с работы звонят, – трясу телефоном, – наверное, что-то срочное, раз такая настойчивость. Выхожу за дверь, приложив тот к уху. Ощущение конца света усиливается. Мне кажется, я ощущаю вибрацию земной коры, что ломается под ногами. – Ну. Наконец-то. Я тут долблюсь над графиком… Ты на сентябрь будешь брать четверть ставки или половину? – Я не знаю, Георгий Борисович. Если можно, я бы осталась на ставке. Бутенко внимательно выслушивает мой ответ, замолкает на пару секунд, а потом спрашивает уже совершенно другим тоном: – Почему? Что у тебя с голосом? Устало приваливаюсь к стенке. День только начался, а у меня уже нет никаких сил. Чемоданы еще эти… Вот куда мне идти? Что я, дура, затеяла? – Эля… Что случилось? – голос Бутенко становится более требовательным, такой тон не проигнорируешь, тем более что требовательности в нем ровно напополам с неприкрытым совсем беспокойством. – Я сделала, как ты просил, – отбрасываю церемонии. – Что? – Я ушла от него. – Ты серьезно? – Более чем. Вот… Ищу квартиру. Думала у родителей отдышаться, но ты знаешь, какие они. – Ты у них? Я за тобой заеду. – Да ты что? Не надо, зачем? – Уверена? А Мишка с тобой? Чем я могу помочь вам, Эля? – Чем тут поможешь? – усмехаюсь горько. – Я… прости, не знаю, зачем это все рассказала. Голова кругом. – Ты все правильно сделала. Дуй ко мне на квартиру. Я ключи привезу и похлопочу, чтобы с тобой заключили договор, когда мой закончится. – Ты что, Жор? Кто оформит квартиру на простую медсестру? – На Мухину же оформили. – Она старшая. – Она прыткая. Но и я не лыком шит. Давай, подъезжай. Минут сорок тебе хватит? ГЛАВА 21 ГЛАВА 21 – Ну, слава богу! Я уже все на свете проклял. Вещи в багажнике? Стряхиваю с себя странное оцепенение и киваю, не без труда выбираясь из машины. Гляжу в удаляющуюся широкую спину Георгия. – А проклял почему? – Потому что разрешил тебе одной ехать, – оборачивается тот. – Долго вас не было, думал, ты уже куда-то влетела. А все-таки, с голосом что? – ведет бровью. – Осипла, – пожимаю плечами. Отчего-то смутившись, открываю заднюю дверь, освобождаю Мишку от ремней и ставлю на узкий в выщерблинах тротуар. Голова кружится, и все очевидней становится, что простыла я капитально. Кажется, даже жар есть. Жар есть, а аптечки нет. Вот уж что я забрать не додумалась. – Мама! Это тибе. Моргнув, гляжу на зажатый в кулачке сына цветок. Здесь, во дворах сдаваемого в соцнайм жилья, благоустройства нет никакого. Но какие-то энтузиасты организовали клумбы в четырех автомобильных покрышках, блокирующих подъезд к крыльцу. Видно, Мишка решил, что ничего такого не будет, если он эти самые клумбы чуть проредит. Мой сын. Мой самый лучший мальчик. Закусив губу, сажусь на корточки и крепко обнимаю его маленькое крепенькое тельце. Вот ради кого я найду в себе силы преодолеть все, вообще все на свете. – Какой заботливый малыш, – усмехается Бутенко, внимательно глядя на Мишку. – Да… Спасибо, мой хороший. Мне очень приятно. Пойдем? Так хочется со всем этим покончить и хоть чуть-чуть отдышаться. Этот день кажется бесконечным, хотя время только-только ползет к обеду. Рассеянно наблюдаю за тем, как Бутенко подхватывает мои чемоданы. – Пойду перепаркуюсь, а то весь проезд перегородила. – Я сам все сделаю, Эля. Только открою вам дверь. Пойдем. Командный голос шефа требует беспрекословного подчинения. Я и подчиняюсь, несмотря на то, что мне жутко неловко от того, что приходится опять его напрягать. В конце концов, он и так столько для меня сделал… А Жорка, не замечая моего смущения, прикладывает к двери ключ от домофона и отходит чуть в сторону, пропуская меня вперед. Решительно захожу в подъезд. В одной моей руке – ладошка сына, в другой – подаренная им виола. Знакомо пахнет отсыревшей побелкой и кошками. И эти ароматы, как машина времени, переносят меня в тот день, когда я была здесь последний раз.