Прощаюсь с Толстым, благодарю гордого таксиста и бегу ко входу, от которого навстречу мне спешит авиционный командир. — Начальник аэропорта Каминский, — короткое рукопожатие, встречающий круто разворачивается и идёт чуть впереди. — товарищ Чаганов, мне звонили о вас из секретариата товарища Кирова. Вы каким рейсом хотите полететь? Пассажиры первого уже на борту. — Скажите, товарищ Каминский, — с надеждой спрашиваю начальника аэропорта. — а где я смогу переговорить с лётчиками сопровождающих самолётов? — Они уже на старте, — быстро пересекаем вестибюль аэровокзала и выходим наружу. — А связаться с ними по радиостанции возможно? — замедляю шаг. Перед нами метрах в пятидесяти появляется угловатый гигант- самолёт «Максим Горький» с нелепой гандолой о двух двигателях сверху и шестью на огромных крыльях. — Нет… — Вильгельм, быстрее, — сверху с обзорного балкона для встречающих раздался властный голос. — Благин с Рыбушкиным уже взлетели. Издали послышался шум моторов и две чёрные точки стали медленно подниматься над горизонтом. Начальник аэропорта оборчивается, щурится от солнца, пытаясь разглядеть говорящего: «Пять минут, товарищ Харламов». — Может быть полетите позже, — в глазах Каминского зажглись насмешливые огоньки. — завтра тоже будут полёты. По опущеной вниз лестнице карабкались вверх два подростка лет десяти: девочка и мальчик, а провожавшая их женщина шла навстречу нам и всё время оглядывалась на них. «Блин, что же делать? Остаться на земле и добиваться отмены вылета? Ну, отменят этот вылет, сдадут меня в психушку, а затем продолжат свои эксперименты. Полететь сейчас и попытаться поговорить с пилотами? С начальством- бесполезно, оно ни за что не отвечает и всегда ни при чём». Бросаюсь бегом к самолёту и легко взлетаю наверх по крутым ступеням почти не держась за поручни. Стоящий сбоку от входа авиамеханик начинает крутить лебёдку подъёмного механизма трапа. Аэродромные авиамеханики, стоя в кузовах двух автомобилей начинают пневматическую раскрутку винтов. Наконец-то трап зафиксиван, входной люк в полу закрыт и стало тише. Прошу молодую улыбчивую бортпроводницу, появившуюся из пассажирского салона в хвосте самолёта, проводить меня к лётчикам. Та призывно машет, следуй, мол, за мной, шум от работавших рядом в крыльях двигателей, всё-таки, не располагает к разговорам. Высокий потолок в проходе позволяет идти свободно, не пригибаясь. Проходим радиорубку, массивная радиостанция соседствует со шкафом портативной АТС, привинченной к переборке отсека через пружинные амортизаторы, попадаем в пассажирское купе на восемь мест, занятых серьёзными мужчинами в костюмах. Дальше двустворчатая металическая дверь в кабину пилотов, открытая сейчас, а за ней виден ещё один пассажирский салон, в конце которого, в самом носу самолёта, место штурмана. В дверной проём сквозь лобовое стекло виднеется кусочек синего неба, а по бокам на возвышении- кресла лётчиков. — Товарищ Журов, — кричит моя проводница запрокинув голову назад. Небо заслоняет голова лётчика. — Товарищ Журов, моя фамилия Чаганов, — перехватываю инициативу. — разрешите к вам в кабину? Лётчик окидывает меня оценивающим взглядом. — Ну, давай, заходи, коль не трус. Захожу в кабину пилотов и оглядываюсь не находя сиденье для себя, их только два: для пилотов. Засмеявшись, второй пилот достаёт из-за своего кресла кусок широкой толстой доски и кладёт её поперёк прохода, закрывает дверь на засов. Получается что-то вроде сиденья с дверью в качестве спинки. В довершение получаю настоящий кожаный лётный шлем, предел моих детских мечтаний. — Место инструктора, — подмигивает мне Журов. «Хорошо вышло… обзор, конечно, будет похуже, чем у пилотов, сидящих справа и слева от меня, но намного лучше если бы я остался стоять внизу в проходе». Командир с напарником сидят за штурвалами похожими на автомобильные баранки, перед каждым свой набор приборов. — Взлёт! — командует Журов в ответ на взмах флажка выпускающего. Я берусь руками за спинки кресел лётчиков. Самолёт начал плавно ускоряться слегка покачиваясь из стороны в сторону, после короткой разбежки легко отрывается от земли и нежиданно быстро для своего грузного тела набирает высоту. Михеев- второй пилот, а точнее, как я понял из обрывков фраз, которыми обменивались лётчики, приёмщик самолёта от военных, по переговорному устройству, микрофон которого на металической штанге закреплён впереди и чуть выше голов пилотов, начинает принимать доклады с постов мотористов в крыльях и авиамеханика в хвосте самолёта. «Максим Горький» делает широкий круг на аэродромом, вдали видны кремлёвские башни и золотые купола храмов. Начинаю усиленно крутить головой в поисках наших самолётов сопровождения, но обзор у меня из кабины пилотов не очень: только вперёд и в стороны- четверть сферы. «Может Благин передумал хулиганить»? Как бы отвечая на мой вопрос справа от МГ появляется маленький одноместный биплан и не спеша начинает обгонять нас. «Как-то не чувствуется особой быстроты в этой этажерке, даже по сравнением с нашим медлительным гигантом. Впрочем, гигантский в нем, на мой взгляд, только размах крыльев (63 метра), а по другим габаритам- уровень, скажем, ИЛ-18». Опередив нас метров на триста биплан делает правую «бочку», теряя при этом скорость, которая уводит его от нас вправо. Журов переключается на внутреннюю связь пилотской кабины и что-то недовольно бурчит. Самолётик делает боевой разворот и пропадает из виду. «Передумал он, как же… что-то надо делать»? Самолёт Благина теперь показывается слева от нас, долго разгоняется идя параллельным курсом и, оторвавшись на приличное расстояние, делает свечу, смещается вправо и вращаясь вокруг своей оси, некоторое время летит вверх шасси, заканчивает полный оборот и оказывается справа от МГ на параллельном курсе. — Красиво, — не может скрыть восхищения Журов. — снизу выглядит как «мёртвая петля», а по сути- та же бочка. — Это что же, — не разделяет восторга командира Михеев. — он через нас прыгать собрался, паразит? А если заштопорит? — Это Благин с киношниками сговорился когда я ушёл, — серьёзнеет командир, обернувшись налево, где чуть выше нас показался духместный биплан с кинооператором. — а сейчас показывает нам что собирался делать. «Предложить им идти на посадку? Думаю, просто отмахнуться. Манёвр, конечно, опасный, но Благин опытный лётчик и только что безупречно его выполнил». — Ты, командир, как он пойдёт на свечку ныряй вниз, — предлагаю первое что приходит мне в голову. — так у него будет больше запас высоты над нами. «Молчат, обдумывают? Или усмехаются украдкой?»… — Всем постам, — решается Журов, нажимая на тумблер переговорного устройства. — где И-пятый? — Заходит нам под левое крыло, — раздается хриплый голос в динамике после небольшой задержки. Мы с Журовым синхронно поворачиваем головы налево. Из-под крыла появляется знакомый самолётик, который начинает резво вырываться вперёд. Пятьдесят… сто… сто пятьдесят метров… Мне показалось, что командир уже давит на штурвал от себя, но тяжёлая машина реагирует на это движение очень медленно. Биплан резко взмывает вертикально вверх и, теряя скорость, плашмя несётся прямо на нас быстро увеличиваясь в размерах. Сто метров… начинает поворот вокруг своей оси, одновременно смещаясь вправо вверх (МГ уже ощутимо движется вниз)… пятьдесят метров… пройдя наивысшую точку самолётик уже поворачивается к нам брюхом, а его нос начинает опускаться к земле… ещё несколько мгновений и быстро падающий биплан скрывается из виду. Сильный удар сотрясает МГ, самолёт бросает вправо, пилоты налегают на штурвалы, пытаясь выровнять машину, а меня ощутимо прикладывает к косяку лбом, но толстая кожа шлема смягчает последствия удара. — Доложить обстановку. — Хрипит от напряжения командир. МГ выравнивается, из-за двери доносятся стоны пассажиров (привязные ремни отсутствуют как класс). Переговорное устройство как-то подозрительно молчит: ни звука, ни шороха. Михеев хватается за телефонную трубку, закреплённую справа от приборной доски и дует в неё… тишина. — Питание… наверное… отрубилось, — пытаюсь остановить кровь, которая заливает правый глаз. — Чаганов, — кричит Журов не оборачиваясь. — бегом на пост механика у входного люка, скажи- иду на аварийную посадку. С трудом разжимаю руки, намертво вцепившиеся в перекладину спинок кресел пилотов и прыгаю вниз, неловко отодвигаю засов и распахиваю створки кресел. «Мужики в костюмах, вроде в порядке, бледные и серьёзные. Одного, правда выворачивает наизнанку. Шатаясь бреду по проходу и кричу, что идём на посадку, мол, занимайте свои места. Так… радист крутит настройку рации… самое нужное сейчас дело… хотя может он в шоке. Возле механика, лежащего на полу на входе, хлопочет бортпроводница. Ступня у него как-то не естественно вывернута… разрыв связок»? Вместе поднимаем его и усаживаем в ближайшее кресло в пассажирском салоне. — Там, в правом крыле, — стонет механик. — Власов- моторист, помоги ему… «Голова, вроде, уже не кружится… открываю дверь, на которую указывает пострадавший. Сверху сквозь маленькие оконца падает свет, тускло освещая узкий проход, ведущий вглубь крыла. Я медленно продвигаюсь по нему, страхуясь от внезапных толчков расставленными в стороны руками… Высота прохода ощутимо уменьшается, начинаю пригибаться… В нос ударил резкий запах бензина… Слева нестерпимый рёв двигателей, сильные вибрации»… Подхожу к двери поста моториста…… тяну ручку на себя. Яркий солнечный свет слепит глаза. В узкой тесной кабинке приборная доска залита кровью, а тело моториста скрючилось на полу под сиденьем. Пульс прощупывается. Поднимаюсь на цыпочках под самый купол застеклённой кабины. Все три двигателя выглядят целыми, винты крутятся, а вот дальше что-то не так: конец крыла будто обрезан ножом (крылья МГ были разборными на поперечные секции разной длины от полуметра до 4-х с половиной), на некоторых оставшихся секциях проглядывает скелет: отсутствуют листы гофрированной обшивки. «Земля уже совсем близко, высота- метров сто». Хватаю моториста под мышки и, не обращая внимания на его стоны, напрягая все свои силы, боком тащу того в обратном направлении. В изнеможении валюсь на пол поверх входного люка, рядом- раненый, в то же мгновение нас бросает вбок и мы летим навстречу с металлической переборкой отсека. Москва, Большая Сухаревская площадь, Институт Скорой Медицинской Помощи. 19 мая 1935 г., 8:45. «Итак… проведём ривизию остатков того молодого, пышащего здоровьем молодого тела, предоставленного мне Алексеем Чагановым всего полгода назад. Левая рука в гипсе, минимум месяц „однорукости“ гарантирован, наградным часам, похоже, кирдык (не уверен существуют ли уже противоударные), зато правая- цела, содранная кожа и отсутствие пары ногтей не в счёт. Голова… правый глаз припух, видит но (закрываю рукой левый) как будто на все предметы наложены волны, это не считая пары тёмных пятен, зато левый глаз в полном порядке. На лбу и вокруг головы повязка, то есть ничего определённого сказать нельзя. На груди слева рана, наверняка от ордена, обмотана бинтом… живот… скажем так не пострадал потому что без повязок. Ниже судя по всему тоже нормально, молоденькие медсёстры вспыхивают и отводят глаза от этой неровности на моём одеяле. Ноги двигаются в суставах». В большой больничной палате на двенадцать коек царит суета перед врачебным обходом, доходит очередь и до меня, и я сам, под присмотром медсестры, довольно уверенно (грудная клетка побаливает) посещаю туалет направо по коридору. Судя по всему, все находящиеся в палате с МГ- знакомы друг с другом, имеют свежие травмы (в основном конечностей), разговоры только об аварии. Из обрывков приглушённых разговоров понимаю, в МГ никто не погиб, но самолёт сильно пострадал (после посадки начался пожар в правом крыле). Благин будто бы погиб при посадке, кто-то видел накрытое одеялом тело возле обломков его самолёта. В газетах- молчок, уже затёртая сегодняшняя «Правда» лежит на соседней кровати. «Дурная голова ногам покоя не даёт»… Второй раз за последние полгода по своему недомыслию попадаю в смертельные ситуации, ставлю под угрозу планы, в которых задействованы уже десятки людей. Неужели я тоже из тех людей, которые по воле случая попадали на самый верх и не могли, либо не знали как, воспользоваться свалившейся на них властью. — Да, недомыслие налицо… но цель, то была святая… детей спасал, не считая лучших инженеров, рабочих. — возражаю сам себе кажется мысленно, судя по невозмутимому взгляду дежурного врача, который тщательно исследует мои рёбра, хмурится и, повернувшись, вполголоса что-то говорит стоящей сзади медсестре. «Что же, вот так и буду лезть во все дыры, буду стараться сам спасти талантливого учёного, инженера, военного, артиста, которые впоследствии создадут кружки прихлебателей- мещан, заглядывающих им в рот и пришедших в институт, штаб или театр чтобы добиться достойной компенсации за свой труд, а те в свою очередь отравят своими ядовитыми выделениями молодёжь. И здравствуй новое мЫшление сейчас, а не через пятьдесят лет». — Товарищ Чаганов, вы хорошо себя чувстуете? — невысокий пышноволосый толстячок в форме НКВД с тремя ромбами в петлицах с тревогой глядит на моё суровое лицо. — Всё в порядке, товарищ Люшков. — делаю лицо попроще. — на этот раз с памятью всё в порядке, если не считать с момента посадки самолёта и до вчерашнего вечера. Как жена и дочка? Он делает недоумённое лицо, но затем вспомнив что сам показывал мне их фотографию когда мы однажды поздно вечером в Ленинграде в Большом доме оформляли протокол допроса, польщённо улыбается. — Да твоей памяти любой может позавидовать. — в сопровождении медсестры перемещаемся ординаторскую. — Спасибо, всё хорошо. Улыбка улыбкой, но взгляд у него остаётся настороженным, как будто гадающим- знает или нет. Я знаю, Оля принесла на хвосте: недавно сидя в очереди таких же «секретчиц», как она сама (сдавала отчёт в канцелярии ОО в Большом Доме) услышала рассказ о Наташке, которая жила в Харькове с большим кобелём-начальником из ОГПУ, имела от него дочь, а когда Балицкий забрал того с собой в Москву, этот кобель оставил её на Украине. Так вот Наташка не расстерялась, выскочила замуж за молодого чекиста Лишкова и, пользуясь любовью кобеля к дочери, перевела мужа в Москву на большую должность. Тот был в Ленинграде недавно в комиссии по расследованию теракта над товарищем Кировым, а к нему Наташка кажную неделю на «Красной Стреле» как барыня туда-сюда, а у самой-то ни кожи- ни рожи. Так вот, мол, девонька, ты тоже зря времени не теряй, бабий век короток, бери своего «прынца» в оборот скорей… — Скажите, товарищ Чаганов, — Люшков усаживается за стол и достает из папки бланк протокола допроса. — а откуда вы узнали о полёте «Максима Горького»? — Скажу так, — напускаю я дыма и хмурюсь- услышал об этом при поездке в метро…