– Это все твое? Все, что здесь есть? – Что-то осталось от предыдущих хозяев, что-то мое. Это очень старый дом, Эмили. Но название «крепость» мне нравится больше, – коротко кивает Лео, протягивая мне заранее приготовленный бокал с терпким напитком. На вкус он горячий и ароматный, согревающий изнутри и хоть я не сильна в алкоголе, предположу, что это глинтвейн. – У меня пока не так много картин, – поясняет он, проводя мне короткую экскурсию по своей галерее. – Они требуют огромных финансовых вложений. Пойдем, покажу тебе самую дорогую. Я потратил на нее половину денег, которые получил в наследство от деда, – Леон подводит меня к довольно странной картине. Темной, мрачной и загадочной. Без всяких сомнений, на ней изображен Иисус, пальцы одной его руки скрещены, вторая рука сжимает стеклянный прозрачный шар, явно символизирующий землю. Я с любопытством разглядываю этот шар. Кажется, нечто подобное я видела во сне. – Выглядит… странно. Я не большой ценитель картин. Кто ее написал? – Авторство приписывают Леонардо Да Винчи или одному из его учеников. Но я намерен провести дополнительную экспертизу, хотя уверен, что это работа самого Леонардо. Эта картина переходила из одного королевского дворца в другой несколько веков, пока не оказалась здесь. – Поэтому она находится за стеклом? – уточняю я, замечая, что произведение искусства действительно защищено едва заметным барьером. – Да. Картинам нужен особый уход и хранение. Если не обеспечить правильную температуру и свет в помещении – они портятся и выцветают. А моей фаворитке нужен особый уход. Мои самые любимые вещи всегда надежно защищены, – читаю в последней фразе двусмысленное послание. – Но почему именно эта картина – твоя любимая? – Вглядись в детали. Например, в глаза Иисуса. Они полупрозрачные, настоящие, благодаря чему у него живой взгляд. Лик написан в стиле сфумато, который был изобретен самим Леонардо. Именно благодаря этому эффекту, мы видим не просто изображение человека, а словно личность из плоти и крови, заключенную в рамку, – чем больше, Лео говорит об этом, тем больше я начинаю замечать, что это все действительно так. Иисус буквально оживает на моих глазах, и выглядит все более впечатляющим и объемным. – Эту технику он использовал и в «Мона Лиза», но эта картина мне нравится больше, в ней куда больше загадки и глубины на мой вкус. А эти андрогинные черты лица, свойственные руке Леонардо. Я могу перечислять до бесконечности, но чтобы понять, насколько он гений, нужно пересмотреть тысячи других картин. – Сколько она стоит? – Я купил ее у арабского принца за пятьсот миллионов долларов, сейчас она стоит еще дороже. Дорого для картины, даже для семей нашего уровня. Очень дорого. Самая дорогая картина в коллекции моего отца стоит пятнадцать миллионов. – Мне нравится этот хрустальный шар. Так и манит. – Кстати, эта и есть одна из загадок шедевра. Неправдоподобное изображение стеклянного шара в левой руке Христа – далеко не единственный упрек от тех, кто не верит в подлинность самой дорогой картины, проданной когда-либо на аукционе. Но уж очень популярный в кругах ценителей, – мне кажется, я готова слушать его вечно, пока он неспешно встряхивает в стакане свой виски. – Этот шар почти не преломляет свет. Настоящий шар такой формы давал бы эффект выпуклой линзы, – немного одержимым тоном продолжает рассуждать он. – А прозрачный предмет на доске выглядит плоским. Складки одежды позади него не исказились. То есть они написаны без учета законов оптики, в которых Леонардо был дока. И вот зачем бы да Винчи было так делать – это один из самых сложных вопросов для защитников подлинности картин. – А что ты о нем думаешь? – Возможно это то, что сейчас назвали бы «инфоповодом». Метка, чтобы триггерить умы. Я думаю о том, что он мог специально сделать его таким. Например, чтобы об этом говорили, или для того, чтобы донести свою идею о том, что наш мир – ненастоящий. Такой же иллюзорный, как этот шар. И эта версия мне ближе. – Не знаю почему, но чем больше я смотрю на него, тем больше вижу в нем глобус, – задумчиво отзываюсь я и наконец, перевожу взгляд на другие картины. – А что из всего этого рисовал ты? – В основном, эти пейзажи, – Лео смахивает ткань с одного из крупных полотен. Я внимательно рассматриваю пейзаж хвойного леса. – Я не очень люблю рисовать людей. – Почему? – Ничто не впечатляет меня так, как природа в целом или отдельные детали мира, абстракции. Люди редко цепляют мое внимание настолько сильно. Хотя, тебя я бы нарисовал, мотылек, – добавляет Леон серьезнее. – Я тебя вдохновляю? – чувствую, как мои щеки пылают сильнее. – Вдохновляешь, Эмили, – опуская голос на два тона ниже, бархатисто произносит Голденштерн. – И далеко не только на творчество. И снова наши долгие переглядки, которые вихрем заворачивают меня в душевный ураган с крупицами стекла. В его глазах уже нет былой прозрачности, я вижу там яркий огонь, который ненароком разожгла, но недооценила, что играть с ним чертовски опасно. Молча и не спеша, аккуратно ставлю недопитый глинтвейн на ближайший столик. Всей кожей ощущаю, как его взгляд обжигает меня, словно по мне скользят сотни языков пламени. – Я хочу, чтобы ты нарисовал меня. Понимаю, что картина занимает много времени. Мы начнем с эскиза, – смело выдыхаю я, замечая, что теперь в его пламени пляшут бесы. Знаю, чем все это может закончиться, но куда больше я хочу увидеть себя его глазами. Леон Я медленно наблюдаю за тем, как Эмили, слегка смущаясь и краснея, освобождает свое тело от оков рубашки, но одномоментно с этим загоняет его в капкан моего пристального взгляда. Жадно наслаждаясь каждым мгновением ее чувственного стриптиза, я мысленно останавливаю время, фиксируя каждое движение девушки в своей памяти. Я хотел бы сам сорвать с нее влажные тряпки, или вовсе овладеть ей прямо в одежде, но и в том, что она медленно раздевается сама, есть свой шарм. Это личный акт Ми прощания с той закрытой и зажатой девочкой, которой ее заставляли быть все эти годы. Последний танец невинного мотылька, которого поглотят жадные языки моего пламени. Я словно вижу перевоплощение молодой девушки во взрослую, властную жрицу и амазонку. Она все еще выглядит, как юная красавица со взглядом лани, но теперь знает, чего она хочет. Она на это претендует, она нагло берет и присваивает себе. А хочет она, судя по ее затуманенному и плывущему взгляду, меня. И это чертовски возбуждает – ее внутренняя испорченность, готовность, наглость, страсть и голод, который бежит у нас обоих по венам. И это возбуждение медленное, тягучее, вязкое, тяжелое… словно раскаленная плотная магма, растворенная в крови. Она придавливает меня к земле, лишает способности двигаться, затрудняет дыхание, но в этом и состоит ее прелесть, что даже я теряюсь, не в силах наброситься, словно голодный хищник. Мне нравится любоваться своей добычей, она первая, кому удалось зацепить внимание. Красивая, чувственная, нежная… я не обрываю ее танец, наблюдая за тем, как она освобождается от джинсов. Затем, снимает с себя трусики и игриво бросает их в меня. Ловлю, чувствуя себя немного идиотом, а ведь нужно очень постараться, чтобы заставить меня так себя почувствовать. Всегда знал, что меня сможет заарканить лишь дерзкая скромница, ведущая двойную игру. Достойная партия для меня. Хочу захватить ее такую обнаженную и уязвимую прямо сейчас, приподнять над полом и насадить на свой болезненно пульсирующий член, нуждающийся оказаться в глубине ее влажных и тесных оков. Но если я планирую ее написать, мне лучше не касаться своего будущего шедевра. Как говорил Пабло Пикассо о своей единственной музе: «Если хочешь сохранить глянец на крыльях бабочки, не касайся их». – Хочешь, чтобы я нарисовал тебя, как Джек – Роуз? – усмехаюсь я, вспоминая культовый и древний, как мир, «Титаник». Взгляд цепляется за красивый бриллиант, сверкающий в углублении ее ключиц. – Может, снимешь его и будем оригинальнее? – Это подарок родителей. Я не снимаю его, – небрежно ведет плечом Эмили. – Ты точно сможешь? – уточняет она, замечая, как я залипаю на нее. Скептичный взор девушки падает на мой пах, но она явно недооценивает мой профессионализм и самоконтроль. Возвращаю его на счет «Раз, два, три» и глубокий вдох. – Садись на кресло, – киваю в сторону одного из предметов мебели. Сажусь в соседнее, сжимая в ладони блокнотов для эскизов, и бросаю в ее сторону яблоко. – Когда-нибудь эта картина будет стоить миллиард долларов, – программирую самого себя на великий шедевр. – Ради миллиарда я сдержу себя в руках. – Я надеюсь, что ты просто подаришь ее мне, а я уж точно ее не продам, – смущенно замечает Эмилия. – Даже за несколько миллиардов. – Прикрой глаза и не двигайся, – строго добавляю я, приказывая девушке держать рот на замке. Включаю проектор, который освещает все пространство светом и рисует на ее теле очертания карты мира. Голубые, белые и желтые цвета становятся частью ее прекрасного тела, заключая в композиции скрытую метафору, которую каждый в будущем поймет по-своему. И только я буду знать истинный смысл. Угольный карандаш легко скользит по бумаге, я полностью растворяюсь в процессе творения. Я знаю, что за следующие десятки лет, я едва ли увижу что-либо горячее в своей жизни. Она никогда больше не будет такой невинной, как сейчас. Еще не тронутой мной, не запятнанной, не испорченной и чистой. Она никогда не будет прежней, оставшись такой лишь на этой картине. Моя Галатея, словно выдуманная и несуществующая, внезапно возникшая в моей реальности в самый трудный момент жизни. Она даже не представляет, насколько я одержим ей, и отрезанная Каану рука – всего лишь поверхностное проявление моей одержимости. Если бы я не умел контролировать себя… она бы увидела чудовище, от которого бежала бы прочь, но я не настолько глуп, как Каан, и предпочитаю скрывать своих демонов за разными масками. Облизываю пересохшие губы, когда замечаю, как крошечные капли пота стекают по ее холеной коже. Несколько капель на груди обрамляют выпуклые манящие соски. Аккуратный живот сокращается, выдавая ее сбивчивое дыхание. Вены на хрупкой шее пульсируют, пока волосы развевает легкий сквозняк. – Я закончил, – уверенно заявляю я и жестом подзываю ее к себе, после. Эмили встает и слегка царапает себя по затекшей ноге. После чего подбегает ко мне на цыпочках, чтобы рассмотреть нашу первую работу в соавторстве. – Не верю, что это я. Такая красивая, – выдыхает Эмилия, разглядывая себя. Я полностью повторил ее позу в жизни – она сидит в кресле со скрещенным ногами, зажимая между них красное яблоко. – Ты гений, Дэмиан, – ее руки мягко ложатся на мои плечи в знак благодарности, и я накрываю ее кисти своими, сжимая в ответ. – Можно я потом заберу его себе? – Ни за что. Он стоит целое состояние, – дразню ее я, кидая на девушку плутоватый взгляд. – Я готова заплатить. – Я не возьму деньгами, Эмили, – еще сильнее сжимаю ее ладонь, ощущая, как она цепенеет от моих слов. Невинная лань уже осознала, что сама себя загнала в угол. И мое терпение уже очень давно на пределе. – А чем ты возьмешь? – строя из себя глупую, уточняет Ми. Слегка выпрямляюсь в кресле, так, чтобы мои губы оказались на уровне ее живота. Чтобы посмотреть в ее глаза, мне необходимо поднять голову вверх, и посмотреть на нее снизу. Я даже позволяю ей поймать этот момент и попробовать на вкус эту власть. – Что ты чувствуешь, когда я смотрю на тебя снизу вверх? – едва слышно спрашиваю я, пока моя ладонь медленно скользит по ее пояснице, вызывая тем самым дрожь в коленях девушки. – Я не знаю, Лео… возбуждение. А что должна? – кусая губы, неуверенно произносит она. – Чувствуешь, каково это – обладать таким мужчиной, как я? Тебе это нравится? – Очень нравится, – тихо признается девушка, проводя ладонью по моим волосам. Она гладит меня осторожно, словно льва, способного в любой момент откусить руку. Моя ладонь тем временем переходит на ее живот, идет вниз, касаясь влажных лепестков, за которыми прячется узкая дырочка. Но сейчас меня интересует другая, и я не могу оторвать глаз от ее приоткрытых губ. – Скажи мне, мотылек. Ты хочешь большего? Хочешь завладеть мной полностью? – Да, – словно находясь под гипнозом, выдыхает Эмм. – Хочу поглощать тебя так же, как ты поглощаешь меня. – Это то, что ты всегда чувствуешь рядом со мной?