— У меня есть немного монет. Хочешь купить себе новую обувь на следующем рынке? Я покраснела, поняв, что он оценил состояние моей изношенной обуви. — Спасибо, но у них вряд ли есть нужная. — Какая? Я подняла ногу, прыгнула, чтобы поспевать за ним. — Я мягкой подошвой. Похоже, из всех народов востока только мы не носим ботинки с твердой подошвой. — Тебя изгнали в этой обуви? Она так долго протянула? Я опустила истертую подошву на землю. — Ох, нет. Они порвались после второй зимы. Пришлось найти башмачника в Сиприяне, и он сделал мне эти, что стоило мне месяца работы. — Уверен, кто-нибудь в Переходе Рашера сделает тебе пару. — Нет, я не хочу тратить время, — я обошла выбоину в дороге. — Я буду в порядке, особенно в лесу. И они мне помогают. — С чем помогают? Я указала на дорогу впереди. — Объяснить этот путь. Если я доведу вас до другой стороны гор, то я куплю новые ботинки. — Не стоящее риска дело, как по мне. — Тогда пусть это будет очень хорошая обувь. Может, и новая сумка со спальным мешком, — и лук из маклюры с узорами. Мне показалось, что я уловила улыбку, но в этот миг Мона позвала его объяснить что-то, что она доказывала Арлену. Он отстал, оставив меня обходить каждый камень и яму. Той ночью мы были в придорожной гостинице, созданной для путников у дельты. Мы сидели за столом из досок в общей комнате с низким потолком. Кольм перевязывал царапины на руке Арлена, которые он получил, сунув атлатл в куст жасмина. Мона снова изучала карту, которую я набросала. В пути она заплела длинные золотистые волосы в косу вокруг головы, и казалось, что она в короне. — Какие горы в это время года? — спросила она, отмечая точкой наше местоположение. — Влажные, — сказала я. — И холодные, по крайней мере по ночам. На высоких хребтах даже может быть снег. И мы можем попасть под дождь. — Будет ли лед у Частокола? — Надеюсь, нет. Но сначала сосредоточимся на главном переходе. По проблеме за раз. Я сделала глоток приторного сидра и огляделась. Здесь было полно других путников, у бара пели и танцевали несколько торговцев. У двоих были маленькие барабаны, у одного — потрепанная укулеле. Другие стучали по бару, самый толстый танцевал с розовощекой буфетчицей. Мона рассеяно смотрела, ее локти упирались в стол, пальцы были сцеплены под подбородком. — Ты знаешь, что в такие моменты я больше всего скучаю по Люмену? — спросила она ни у кого конкретно. — Танцы, — сказала я. — Нет. Пение. Вряд ли ты знаешь о наших традициях при солнцестояниях. Я покачала головой. — Вода вся в лодках, — сказала Мона, ее голос был отстраненных. — Всюду горят фонари, люди усеивают острова. Пока горят фонари, слышно песню, она летит от лодке к лодке, от берега к берегу. Вода ночами отражает музыку, — она смотрела на веселье в другом конце комнаты. Все больше путников подпевало известной балладе. — Я скучаю по танцам, — сказала я, не подумав. Мона повернула голову ко мне, подбородок все еще упирался в ладони. — Я слышала, что твой народ танцует, но не видела. Танцуете рядами? — И кругами, и парами. — Ты хорошо танцуешь? Я пожала плечами. — Не лучше многих, полагаю. Никто не смотрит, хорошо или плохо ты танцуешь. А ты хорошо поешь? Она улыбнулась. — Как все, — она махнула на другую часть стола. — У Кольма хороший голос. — Я неплох, — сказал Арлен, почесывая царапины. — Я пел на их свадьбе. — Свадьбе? — я посмотрела на Кольма. — Ты женат? Весельчаки громко рассмеялись. Буфетчица пошла наполнить кружки, так что толстый торговец танцевал с мальчишкой-конюхом, кружа его как безумное пугало. Кольм смотрел на них без радости. — Был, — ответил он. Его ответ закончил разговор, веселье у бара вдруг показалось дешевым. Прошло десять минут, наши чашки опустели. Кольм встал и сообщил, что идет спать. Мона и Арлен пошли за ним. Я задержалась, зашивая шов сумки. На это ушла минута, но я сидела полчаса и смотрела, как веселье угасает, толстый торговец просил играющего на укулеле сменить ритм, а буфетчица начала разгонять гуляк. Я затянула сумку и пошла по лестнице в нашу комнату. Арлен храпел, но Кольм на соседней кровати был слишком неподвижным и тихим. Я миновала их и утроилась на пустой кровати под окном. Тучи заслоняли часть полумесяца и звезды. Земля и небо. Я утомленно укуталась в плащ. Путь уже казался сложным. Мне только сочувствия не хватало. * * * День ходьбы привел нас в Пок, который был бы таким же непримечательным, как другие городки по пути, если бы не стал прибежищем для бродячих артистов. Другие города были практичными, а этот существовал для веселья. Гирлянды лент и потрепанных флажков висели на деревьях на улицах, продавали разноцветные товары и предлагали услуги. У сплетничающих торговок стояла гора плетеных корзинок, в меньшую поместилось бы яйцо, а в самых больших можно было сидеть. Дети бегали всюду с охапками цветов, уговаривая мужчин и женщин купить букетики для любимых. Некоторые сидели у костров и жарили хлеб поверх углей, предлагали купить горячие кусочки. Мы брели по улицам, день подходил к концу. Мы упивались видами и звуками. Мы миновали женщину с татуировками, стоящую у круглого вольера и принимающую ставки на то, как быстро она одолеет аллигатора. Мы шли дальше, хор воплей поднялся, когда она запрыгнула на спину существа. Она схватила его за челюсти, пока он бился. Ее каштановые волосы растрепались. Арлен обернулся, чтобы рассмотреть. — Любопытное место, — сказала Мона, глядя на мужчину, продающего клетки живых щитомордников. — Я слышала об этом городке, но так далеко мы не ходили. — Я была здесь пару лет назад на Фестивале Света, — сказала я. — Один из факиров чуть не сжег таверну. Девушка с лентами в волосах сунула в лицо Моны букетик нарциссов. — Цветы для мужа? Мона рассмеялась. — Мужа нет. — Тогда для возлюбленного. — И такого нет. Есть братья, но они, боюсь, обойдутся. Девушка тут же повернулась ко мне. — Цветок для милого? — Прости, — сказала я. — Вряд ли это мне нужно. Она умчалась прочь, ворча, ее ленты подпрыгивали, она пропала в толпе. — У тебя есть любимый? — спросила Мона. — Был пять лет назад. Сейчас — вряд ли, — все эти слова были слишком приторными, чтобы описать сложность тех отношений. Мы остановились у торговки тканью, и я потрогала грязно-зеленый хлопок. — Все это осталось там, пропало со всем остальным. — Жаль. Я пожала плечами. — Это было к лучшему. Его семья ненавидела меня. — Алый, — сказала торговка. — Что, простите? — спросила я. Она погладила сверток ослепительно-красной ткани. — Алый подойдет твоей медной коже. Твои волосы будут казаться рыжее. Коричневый тебе не идет. Я посмотрела на свою потрепанную тунику. — О. Вся моя одежда становится коричневой.