— Еще и улыбается! — удивленно хмыкнула Сэнгава, а следом и я. — Я впервые в жизни была на чтениях, — сказала я. — Но разве это нормально, когда выступающего почти не слышно? А все застыли, как статуи… может, они уловили что-то особенное? Туда же приходят в основном читатели, как я понимаю? Им важен сюжет. Зачем они это слушают, если невозможно ничего разобрать? — Ради статуса? — улыбнулась Рика Юса, блеснув красивыми ровными зубами. — Какого статуса? — Не знаю… Наверное, ценителя литературы. — А смысл? — Ну, например, — весело начала Рика Юса, — смотрит человек вокруг и думает: «Похоже, успехов в жизни добиваются только обыватели. А у меня не жизнь, а мучение, никто меня не принимает и не ценит. Но это, конечно, не потому, что я лузер или бездарь. Просто я понимаю то, чего не понимают они». И это его успокаивает. А кстати, знаешь, какие слова зрители больше всего хотят услышать от писателя на таких чтениях? — Даже представить себе не могу. Я лично думала только о том, как выдержать эту пытку. Что же это за слова? — «И наконец, заключительная часть» — какие же еще! Мы обе прыснули, и даже Сэнгава издала смущенный смешок. Не съезжая с шоссе № 246, такси остановилось у тротуара неподалеку от станции Сангэндзяя. Я попрощалась со спутницами и вышла. Дверь захлопнулась, и такси укатило дальше. Вытащив из сумки телефон, я посмотрела время — было немного за полночь. Проверяя электронную почту, я заметила в папке «Входящие» новое письмо с непривычного адреса. Риэ Конно… Кто бы это мог быть? Ах да, Риэ, с которой мы когда-то вместе работали в книжном. Никто из этой компании мне не писал и не звонил, разве что сообщить о намечающейся встрече. А письмо от Риэ я получила вообще впервые. Давно не общались. Как жизнь? Представляешь, а ведь в прошлый раз, когда мы виделись, еще стояла жарища! Прости, что пишу тебе так внезапно. Дело в том, что в начале следующего года мы с семьей переезжаем. Так начиналось ее сообщение. Дальше она объясняла, что по некоторым обстоятельствам им с мужем и ребенком придется переехать в префектуру Вакаяма, где живут родители мужа. Риэ предлагала мне встретиться, пока она еще в Токио, и посидеть в кафе. Если сложится, хорошо бы увидеться до конца года. Я могу приехать в твой район, вообще без проблем. Напиши, пожалуйста, как у тебя со временем. И еще… Немного странная просьба, но я не говорила больше никому из наших о переезде, так что буду признательна, если ты тоже сохранишь это в секрете. Почему она написала только мне? Почему решила утаить свой переезд от остальных, а мне сообщила? Чем больше я перечитывала ее письмо, тем больше появлялось вопросов, но я решила пока о них не думать. Последний раз мы виделись с Риэ еще летом. Я не помнила, о чем мы тогда разговаривали, но, кажется, после этого я поехала на Дзимботё, а на обед мы в тот день ели галеты… Рёко Сэнгава в тот день была в свободной блузке из некрашеного хлопка. Она сидела на старом диване темно-красного цвета. О чем мы с ней говорили? Говорили ли мы вообще о чем-то конкретном? Тут я подумала о своем недописанном романе, и на сердце будто опустился тяжелый груз. Все вокруг потеряло цвета, растворившись во мгле. Я бросила телефон на дно сумки и направилась к дому, считая собственные шаги. Повернув ключ в двери, я зашла в квартиру. От пола и стен, где причудливо переплетались ночные тени, по-зимнему веяло холодом. Ковер под ногами был будто пропитан влагой. Да, в квартире пахло зимой. Странно, но на улице я не чувствовала этого запаха. Могло ли это значить, что запах зимы существует только у меня в квартире? Постепенно меняется температура, освещенность, состав ночного воздуха — и, когда определенные условия складываются вместе, весь запах зимы, заключенный в книгах, одежде, занавесках и прочих вещах, разом вырывается наружу, словно что-то вдруг вспомнив. Дни ноября тянулись один за другим, как одинаковые ящики на конвейере. Я вставала в полдевятого, съедала ломтик белого хлеба и садилась за компьютер. В середине дня обедала спагетти с готовым соусом из магазина и снова возвращалась к работе. Вечером делала упражнения на растяжку, ужинала рисом с натто и маринованными овощами. На ночь, после ванны, пролистывала блоги женщин, которые лечатся от бесплодия. Они будто ходили по кругу — за каждой маленькой победой следовало поражение, и все повторялось снова. Если появлялся новый популярный блог, я заглядывала и туда. Женщины, которые вели эти блоги, метались между отчаянием и нежеланием сдаваться. Но продолжали борьбу. А я ее даже не начала. Иногда я вспоминала о Нарусэ и заходила на его страничку в Фейсбуке. Через неделю после чтений я получила мейл от Рики Юсы. Она писала, что ей проще сказать, чем накатать простыню, и спрашивала разрешения как-нибудь мне позвонить. «Если будет не до того, просто не бери трубку и все», — добавила она. Я отправила ей свой номер, и уже через десять минут раздался звонок. — Спасибо, что прислала номер, — сказала Рика Юса. — Слушай, я прочитала твою книгу! — Мою книгу? — поразилась я. — Ну да. Очень здорово. Написано, что это сборник рассказов, но фактически это роман, а? — Спасибо, что нашли время прочитать… — Ну, хватит уже со мной на «вы». Мы вообще-то ровесницы. — Серьезно? Я думала, ты старше. — Я пошла в школу на год раньше тебя, но год рождения у нас один. — Знаешь, Рика, а я ведь тоже заказала твои книги. Три штуки, кажется. — Ого, — отстраненно протянула писательница, будто речь шла о чьем-то чужом творчестве, и, немного подумав, добавила: — Кстати, зови меня Юса, ладно? Я привыкла, что друзья ко мне так обращаются. А тебя как лучше называть? Я сказала, что мне все равно. — М-м… — задумалась Юса. — Тогда будешь Нацумэ! Будем с тобой как девчонки из волейбольной команды — на «ты» и по фамилии. — И правда, как в спортивной секции. Хотя я туда не ходила ни в школе, ни в университете. — Слушай, я немного не договорила насчет твоей книги. Она правда очень интересная! Я, когда читала, вспомнила «Реку Фуэфуки»[13][«Река Фуэфуки» — исторический роман Ситиро Фукадзавы, написанный в 1958 году.]. Ты, наверное, любишь этот роман. — Я его не читала, — призналась я. — Правда? — удивилась Юса. — Это сага о жителях одной деревни. Поколение за поколением, судьба за судьбой. Масштабный сюжет, большой временной охват, при том что роман, как ни странно, не такой уж и длинный. Потом мы заговорили о диалектах в литературе. Юса спросила, нет ли у меня желания написать роман целиком на моем родном осакском диалекте. Когда я честно ответила, что мне такая идея не приходила в голову, она поделилась со мной впечатлениями о том, как говорят в регионе Кансай и конкретно в Осаке. — Это было нечто, — сказала Юса. — Я однажды ездила в Осаку и там услышала разговор трех женщин. Они просто фонтанировали эмоциями, никакого стеснения, все в лоб! Если представить это как литературный текст, там были бы перемешаны слова автора, реплики персонажей, разные точки зрения, связки, времена… И такая словесная перестрелка продолжалась целую вечность! Причем болтали они на космической скорости и хохотали все это время без умолку, но разговор был вполне осмысленный, даже удивительно. Совсем не похоже на тот осакский диалект, который мы слышим по телевизору. Там все подгоняется под задачи телевидения. А настоящий разговор на осакском диалекте — это скорее не общение, а состязание. В котором ты и участник, и зритель. Как бы сказать… Это искусство устного рассказа. — Искусство… — эхом повторила я. — Да-да. Мне кажется, все кансайские диалекты — наглядный пример того, как сам язык эволюционировал вместе с этим искусством. Стремясь к совершенству, язык мутировал, меняя интонации, грамматику, темп речи и так далее. Что в свою очередь влияло и на содержание речи. Прежде я как-то не задумывалась о своем родном диалекте, так что слушала Юсу с огромным интересом. — Помню, меня как стукнуло, — продолжала она. — Мои друзья говорят на разных диалектах, но я всегда считала, что диалект — это всего лишь диалект. Это не другой язык. Но в Осаке… я ушам своим не поверила! Я себе даже не представляла, что так бывает! Неужели сами осакцы не чувствуют, как они разговаривают? Я ответила, что лично я ничего особенного не чувствую. — А главное, знаешь что… Я не понимаю, как все это передать в письменной речи, — задумчиво произнесла Юса. — Есть писатели родом из Осаки, которые пишут на своем диалекте. Я прочитала несколько таких книг, чтобы посмотреть, как диалект выглядит в тексте. Но там это не работает. Как у вас говорят — не бьется. В какой-то момент я сообразила: неважно, родной это для тебя диалект или нет. Потому что стиль устной речи и стиль текста — это разные вещи. Стиль текста изобретает его автор. И неважно, откуда он. Важно, чтобы у него был речевой слух. — Слух, — снова повторила я. — Да, слух! — радостно подтвердила Юса. — Писатель должен услышать ритм или, может быть, даже биоритм, на котором строится диалог, уловить его мелодию. Кожей. А потом переплавить в текст. Вот что я называю речевым слухом. Как у Танидзаки. — Танидзаки? — переспросила я. — Да. Дзюнъитиро Танидзаки, — пояснила Юса, отчетливо выговаривая каждый слог, будто читала по бумажке. — Точнее, его «История Сюнкин». Не «Мелкий снег», не «Свастика», не кошки и не насекомые, а именно «История Сюнкин». И ведь Танидзаки даже близко не был носителем кансайского диалекта! — Но разве эта повесть написана целиком на осакском… ну, то есть на кансайском диалекте? Мне казалось, он там только в репликах персонажей, — задумалась я. Я читала «Историю Сюнкин» один раз, больше десяти лет тому назад, так что подробностей не помнила. Но сцена, где Сюнкин обрушивает на неумеху Сасукэ свою ярость, избивая его плектром для кото, все еще так живо отзывалась у меня в пальцах, в руках, в голове, будто на месте Сюнкин была я сама. Видимо, это и означает — «уловить кожей». — О чем и речь! — рассмеялась Юса. — Неважно, используешь ли ты слова и грамматику осакского или какого-нибудь еще кансайского диалекта. Даже если все произведение написано на литературном японском или вообще на другом языке, там все равно можно передать эту особую прелесть кансайской речи. При помощи той самой мутации языка, о которой я говорила. — Вон оно что! — А то! — со смешком подтвердила Юса, неумело изображая осакский диалект. С тех пор Юса звонила мне примерно раз в неделю. Обычно она угадывала момент, когда я как раз собиралась передохнуть. Как-то вечером на заднем плане послышался детский голос. Юса сказала, что это ее четырехлетняя дочка Кура. Редкое имя, удивилась я, и Юса объяснила, что назвала дочь в честь своей бабушки. Юса, как и я, росла без отца, а мать, которая работала страховым агентом, дома бывала редко. Бабушка жила с ними вместе и, по сути, заменяла ей обоих родителей. Когда Юсе исполнилось двадцать, ее мать снова вышла замуж и переехала к мужу — поэтому еще десять лет, до самой бабушкиной смерти, Юса жила с бабушкой. Я рассказала ей, что тоже долго жила с бабушкой, и оказалось, что наши бабушки родились в одном и том же году — в 1924-м. Узнав, что мою бабушку звали Коми, Юса радостно засмеялась: «Класс! Прямо чувствуется стиль эпохи!» В последнее воскресенье ноября Сэнгава пригласила нас с Юсой на ужин к себе домой. Жила она в шикарном доме, к которому вели нарядные ворота, а перед каждой квартирой были еще одни, попроще. Пол огромной, площадью не меньше тридцати квадратных метров гостиной покрывал роскошный ковер. Спальня с гардеробной, стиль, запах, мебель — все тут разительно отличалось от моей квартиры. В голове сама собой всплыла цветистая реклама элитной недвижимости. Сэнгава разлила по тарелкам борщ, который она, по ее словам, недавно научилась готовить, нарезала хлеб из какой-то знаменитой пекарни и разложила на блюдца по брусочку масла из упаковки с иностранной этикеткой. На столе одно за другим появлялись блюда, которые я не только не ела в обычной жизни, но и вообще никогда не пробовала: непонятно из чего сделанный террин, нечто вроде кислых сливок, салат из бобов разного цвета и формы. Мы ели и болтали. Юса с явным наслаждением пила вино: Куру она оставила под присмотром матери, приехавшей к ним с ночевкой, так что сегодня могла позволить себе расслабиться. Потягивая пиво, я думала о разном. Например, неужели Рёко Сэнгава живет в этой огромной квартире одна? Сколько в месяц приходится платить за такое жилье и сколько зарабатывают издатели? Возможно ли, что у нее есть любовник — или был раньше? В наших разговорах эта тема никогда не всплывала. А Юса? Почему она воспитывает свою дочь одна, кто отец девочки и что он за человек; как у Юсы проходила беременность и роды? Рёко Сэнгаве скоро пятьдесят. Как она относится к тому, что у нее нет и уже не будет детей? Задумывалась ли она о том, чтобы родить, или у нее никогда не появлялось таких мыслей? Надеясь, что разговор зайдет на какую-нибудь из этих тем, я лишь поддакивала, слушая Сэнгаву и Юсу. Но они обсуждали только работу: неутешительную ситуацию в издательском бизнесе, недавно прочитанные книги и все такое. О личном так никто и не заговорил. Сэнгава то и дело кашляла, и я спросила, не простыла ли она. Выяснилось, что у нее астма, в сравнительно легкой форме. В детстве это сильно осложняло ей жизнь, но с возрастом приступы стали случаться реже, в основном на фоне стресса на работе. Беседа плавно перетекла на детокс на соках, альтернативную медицину и так далее. Юса вспомнила про калькулятор продолжительности жизни, который она недавно скачала, и мы по очереди прошли тест на ее смартфоне. Мы с Юсой получили одинаковый результат — девяносто шесть лет, а вот Сэнгаве приложение выдало всего шестьдесят, над чем мы все долго хохотали. — Это из-за вас, писателей, у редакторов жизнь укорачивается! — лукаво погрозила нам Сэнгава и отпила вина. Иногда мне звонила Макико. Обычно это происходило после обеда. «Можешь поговорить?» — неизменно уточняла она, а потом начинала рассказывать. О новой девочке, устроившейся работать к ним в бар. О модной оздоровительной методике, про которую говорили по телевизору. О том, как она случайно наткнулась в торговом центре «Ион» на бывшую хостес, с которой они когда-то работали вместе, но не виделись уже больше десяти лет; оказалось, та заболела диабетом и теперь передвигается в инвалидном кресле. О том, как кто-то из соседей Макико ранним утром прогуливался на стадионе неподалеку и обнаружил тело повесившегося пожилого мужчины. Рассказывала моя сестра так эмоционально, будто все эти события происходили у нее на глазах, прямо в момент нашего разговора. «Эх, что-то в последнее время одна новость мрачнее другой. Знаешь, Нацуко, этот мужчина, который повесился… он повесился даже не на дереве. На ограде. На самой обычной ограде, даже не особенно высокой. Привязал туда полотенце, и… все. Он повесился на полотенце, представляешь. Полотенце ведь не для этого, полотенце — это чтобы лицо вытирать… Кто его вообще научил такому, где он это вычитал? Скажи мне, Нацу, зачем люди рождаются на свет?..» — горько вздыхала она, а под конец разговора, перед тем как положить трубку, вся подбиралась и вежливо благодарила: «Ах да, Нацуко, я получила деньги. Еще раз спасибо тебе огромное!» С тех пор как вышел мой первый сборник и я стала периодически получать заказы на тексты, я каждый месяц переводила на счет Макико по пятнадцать тысяч иен. Первое время сестра наотрез отказывалась принимать мою помощь — ей, дескать, ничего не нужно: «Тебе и самой нелегко живется, не говори глупостей…» — но и я не отступала, упорно доказывая ей, что в этом нет ничего зазорного и что мне приятно хоть как-то им помочь. В конце концов сестра сдалась, сказав, что, если я не против, она будет откладывать эти деньги для дочери. Я не была уверена, в курсе ли Мидорико, но внутренний голос подсказывал мне, что лучше ей об этом не знать. Наступил декабрь. Свитера уже не хватало — теперь, выходя на улицу, я накидывала сверху пальто. Стволы гинкго, стоящих шеренгой вдоль тротуаров, будто налились чернотой, а ветер день за днем становился все холоднее. На самых видных местах в супермаркетах теперь красовались разнообразные бульоны и соусы для набэ[14][Набэ — японские супы или тушеные блюда в горшке, которые традиционно едят зимой.], а рядом с ними возвышались горы пекинской капусты. Разглядывая ее белые черешки, я поймала себя на том, что уже не понимаю, на что именно смотрю. Народу в магазине было полным-полно — все закупались продуктами для ужина. Прошедшая мимо женщина вела за руку маленького мальчика в детсадовской форме, а другой рукой толкала перед собой коляску. Мальчик что-то увлеченно ей рассказывал, и мать с улыбкой ему отвечала. Малыш в коляске, судя по всему, спал — верх коляски был полностью закрыт козырьком от солнца, так что виднелись только маленькие ножки в белых носочках, выглядывающие из-под мягкого одеяльца. Я представила, как хожу по супермаркету с коляской, выбирая продукты. Как держу своего ребенка за руку и объясняю ему все про овощи и мясо на полках. А потом я купила натто, зеленый лук, чеснок, бекон и вышла на улицу. Сразу возвращаться домой не хотелось, и я решила прогуляться вокруг станции Сангэндзяя — прямо с пакетом из супермаркета в руке. С большой улицы я свернула в переулок и очутилась в лабиринте из узких улочек, по обе стороны которых тянулись бесконечные вывески закусочных, баров и секонд-хендов. Вдруг среди этих городских дебрей повеяло прачечной — узнаваемой смесью горячего воздуха и запаха стирального порошка. Рядом и правда обнаружился ландромат, а здание впереди оказалось общественной баней. Я и не знала о ее существовании, хотя это не так уж далеко от моего дома. Когда я жила на Минове, то время от времени ходила в баню, но с тех пор, как переехала сюда, мне это и в голову не приходило. У входа в баню никого не было. Здание выглядело ветхим, по обшарпанным стенам в разные стороны расходились трещины, но, судя по доносящимся изнутри запахам, баня работала. Я осторожно нырнула внутрь, проскользнув между выцветших занавесок, прикрывающих вход. Оглядевшись, я обнаружила две двери — одна вела в мужскую половину бани, а другая в женскую. На колонне между ними висел отрывной календарь. Потолки были низкие, с облупленной штукатуркой. Судя по торчащим из дверок ключам с желтыми брелоками, почти все ящички для обуви были свободны. Возле порога тоже не стояло ни одной пары обуви. Сняв кроссовки, я вошла на женскую половину. Горбатая старушка за стойкой, мельком взглянув на меня, тихо прошелестела: «Четыреста шестьдесят иен». Кроме меня, в раздевалке не было ни души. Вентилятор, когда-то, вероятно, белый, с годами приобрел кремовый оттенок. На платформе больших железных весов виднелись пятна ржавчины. На стене висел допотопный сушильный колпак, а под ним стоял стул с растрескавшимся дерматиновым сиденьем. Пол был застелен истертыми циновками. Рядом с раковиной я увидела еще один стул, ротанговый, тоже обшарпанный, и стол, посреди которого торчала мутная стеклянная вазочка, точно никому не нужная семейная реликвия. Я стояла посреди самой обычной раздевалки в общественной бане. От бассейнов с горячей водой меня отделяла лишь стеклянная дверь, за которой, как положено, колыхалась вода и клубился пар. Да, я оказалась в бане одна — но это наверняка случайность, скоро появятся и другие посетители. Я понимала это, и тем не менее здесь было совершенно не так, как в банях, куда я раньше ходила чуть ли не каждый день, в банях, к которым я привыкла. Дело было не в отсутствии людей, не в том, каким старым и убогим выглядело здание снаружи и изнутри. Произошла какая-то перемена. Стоя в пальто посреди пустынной раздевалки, я чувствовала себя так, будто осталась одна, покинутая всеми, между костей огромного существа, с которых уже слезла и кожа, и плоть. И мое собственное тело тоже показалось мне пустой скорлупкой. Настолько потерянной я не ощущала себя еще никогда в жизни, точно смотрела со стороны, не в силах ничего предпринять, как по некой роковой ошибке совершается убийство. Когда-то давно, хотя и не так уж давно, мы все вместе ходили в баню. Неужели это правда? Когда бабушка Коми и мама были живы, а мы с Макико были детьми, когда, сложив в тазик шампунь, мыло и банные полотенца, мы все с веселым хохотом шагали к знакомому зданию по темным вечерним улицам. Щеки розовели от густого пара, который, казалось, можно потрогать рукой. У нас не было ничего, совсем не было денег, но зато все были живы. Мы могли разговаривать друг с другом и испытывать разные чувства, которые не требовалось облекать в слова. Сквозь банный пар там всегда виднелось множество женщин. Всех возрастов — младенцы, девочки, старухи. Голые, они взбивали в волосах пену из шампуня и грели тело в горячей воде. Все эти бесчисленные морщины, прямые спины, обвисшие груди, сияющая кожа, крошечные, совсем еще новенькие детские ножки и ручки, темные и светлые пятна, изящные выпуклости лопаток, все тела, которые я там видела, все эти женщины, которые смеялись и болтали о пустяках, а может, раздражались или волновались, но главное, просто жили, день за днем, — что с ними теперь? Может быть, они все уже умерли. Как бабушка Коми и мама. Я обулась и вышла на улицу. Старуха за стойкой только качнула головой. Кроссовки, которые я носила уже много лет, были покрыты грязноватыми разводами, отчего напоминали угрюмое, зловещее пасмурное небо. Я побрела дальше куда глаза глядят. Пронзительно-свежий аромат зимы смешивался с запахом жареного мяса, яркие огни слепили глаза. В ушах звенел низкий хохот проходящих мимо мужчин. Я подняла ворот пальто и перехватила пакет с продуктами другой рукой. Люди шли по улице с разной скоростью. У них были разные выражения лиц, разная одежда. Они говорили в разной тональности и думали — или не думали — видимо, тоже о разном. Улицы были наводнены текстом: куда ни взглянешь, везде натыкаешься на символы. Указатели, схемы, вывески, меню, рекламные слоганы, цены, сроки, время работы, эффективность лекарств — все это бросалось в глаза само, без малейшего моего участия. У меня заныли виски. Я поняла, что замерзла. Странно, ведь мне не было холодно ни когда я выходила из дома, ни когда покидала баню. Повесив пакет на локоть, я потерла пальцы. Они оказались ледяными. Холод пробирался между волокнами пальто и свитера, проникал сквозь кожу и с током крови растекался по телу. Подняв голову, я увидела впереди группу людей возле места для курения.