Они стояли вокруг уличной пепельницы, окутанные клубами табачного дыма, а рядом с ними, в тени здания, где стояли велосипеды, я разглядела маленький силуэт сидящего человека. Курильщики его словно не замечали, хотя сидел он от них на расстоянии вытянутой руки. Они выдыхали дым, весело болтали, близоруко наклонялись к экранам смартфонов. Что этот человек там делает? Кто он? Неужели ребенок? Поддавшись странному притяжению, я сделала несколько шагов к нему. Это был взрослый мужчина, но ростом с пятиклассника. Пепельно-серые волосы, немытые месяцами или даже годами, слиплись от сала и уличной пыли. Немыслимо грязный рабочий комбинезон и дешевые тапочки вроде школьной сменки. Наклонив голову, мужчина сосредоточенно что-то давил пальцами о ливневую решетку. Подойдя еще ближе, я поняла, что это сигаретные окурки. Незнакомец доставал из пепельницы размокшие окурки и выжимал из них воду — голыми, без перчаток, руками, черными от никотина и табачного дегтя. Он делал свое дело обстоятельно, наваливаясь на окурки всем весом. Потом неспешно ссыпал выжатые окурки в целлофановые пакеты и, наполнив их доверху, завязывал. Не знаю, как долго я наблюдала за ним, наверное, минуты две. Вдруг он поднял голову, повернулся и посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Лицо у него оказалось таким же грязным, как одежда и волосы. На впалых щеках чернели тени, глаза глубоко ввалились. Из приоткрытого рта виднелись кривые зубы. «Нацуко!» — послышалось мне. Неужели он зовет меня по имени? Сердце бешено заколотилось, под ложечкой засосало. Нацуко? Я невольно попятилась. Маленькие черные глазки словно впились в меня. Я тоже не могла отвести от него взгляд. — Нацуко, — тихо позвал он еще раз. Я была уверена, что уже не смогу вспомнить этот голос, что он навсегда изгладился из моей памяти, но его звук в одно мгновение перенес меня в далекое прошлое. Запах морского прибоя. Каменные волнорезы. Могучие волны, темным дыханием моря вздымаемые из его глубин и разбивающиеся о камни. Узкая лестница. Почтовый ящик, тронутый ржавчиной. Стопка журналов возле подушки и груда белья, приготовленного для стирки. Крики пьяных компаний. — Что с мамой? — спросил он. Хрипло и еще тише, чем раньше. Я сделала еще шаг назад. — Что с мамой? — повторил он. — Умерла. Давно уже, — выдавила я. Он словно не понял и продолжал смотреть на меня. Землистое лицо, черные, будто закрашенные простым карандашом глаза. Тощее тело, в котором, казалось, не оставалось ни капли сил. С таким справится и детсадовец. И все равно я чувствовала страх. Дыхание сбилось, сердце стучало как молот. — То есть как — умерла? — переспросил мужчина, и в глазах у него застыла пустота. — А ты где была? Не понимая, о чем он, я только моргала, пытаясь успокоиться. Где была я. Вот что он у меня спросил. Горло сдавила боль. В барабанных перепонках загудело. Где была я? Сердце готово было вырваться из груди, туловище непроизвольно покачивалось взад-вперед. Между ключиц завихрилась неудержимая ярость, такой силы, что кровь будто вскипела и отхлынула вспять, унося меня с собой. Мне захотелось закричать: «А ты, где был ты?!» — и толкнуть его сзади так, чтобы отлетел. Схватить его за плечи и таскать по асфальту, пока не угаснет злость. Но я ничего не сделала. Я даже не смогла ничего сказать. Я боялась его. Боялась этого беспомощного, иссохшего мужчину, который не смог бы не то что руку на меня поднять, но даже закричать. Только молча смотрела на него. Но почему-то мои пальцы пульсировали, будто я и в самом деле вцепилась в его ворот и швырнула на землю. Будто, заливаясь слезами, я долго била его кулаками в грудь. Мои кулаки сжались сами и отказывались разжиматься. «Я совсем не этого хотела, нет, нет, я ничего ему не сделала!» — в панике мотая головой, уговаривала себя я. Мне показалось, что он приоткрыл рот. Я не сводила с него глаз, чтобы не упустить ничего. — Почему ты ее не спасла? — спросил он еще более слабым, увядшим голосом. Удивительно, как этот полушепот вообще мог долететь до меня, но он прозвучал в моей голове отчетливо, будто сказанный прямо в ухо. — Почему ты не спасла маму? — снова спросил он. Почему я не спасла ее, почему я не смогла этого сделать… Слова меняли форму и разветвлялись в моем сознании. Я увидела, как вокруг его глаз расплываются черные кляксы. Черная жидкость потекла по щекам и вскоре обволокла все его лицо. В этот момент слева вдруг ударил резкий свет, раздался пронзительный скрежет металла по асфальту. Удивленно оглянувшись, я обнаружила, что моя нога находится в паре миллиметров от колеса велосипеда. Перепуганная велосипедистка крикнула мне: «Осторожнее!» — и понеслась дальше. Когда я вновь повернулась к мужчине, он уже сидел ко мне спиной, погруженный в свои манипуляции с окурками. Рядом с ним все так же клубился белый дым и переговаривались между собой курильщики. Я закрыла глаза и сглотнула слюну. Пересохшие губы саднило. Я облизнула их, но боль только усилилась. Хотелось уйти как можно дальше отсюда; и я пошла прочь, не разбирая дороги. Я шла и шла, стараясь не задеть прохожих, и на каждом углу сворачивала направо, пока не уткнулась в дверь какой-то кафешки и не ввалилась внутрь. Я плюхнулась за столик прямо в пальто, но все равно никак не могла согреться. И все же чуть ли не залпом осушила стакан воды со льдом и попросила еще. Помещение было длинное и узкое. Ближе к входу находилось кафе, а в глубине — торговый зал, где продавали одежду и аксессуары. На стенах висели черные рокерские футболки. Мой нос наконец уловил сладковато-пыльный запах, который обычно витает в секонд-хендах. Из спрятанных где-то динамиков звучала песня группы Nirvana. Названия я так и не вспомнила, вспомнила только, что это третий трек из альбома Nevermind. К моему столику подошла девушка с бесчисленными сережками в ушах, одетая в подержанную серую толстовку, и я заказала горячий кофе. Звезды, вытатуированные на тыльных сторонах ее ладоней, выглядели кривоватыми, будто их нарисовал ребенок. Кто-то говорил мне, будто напитки и блюда из жарких стран, даже горячие, призваны остужать тело изнутри. Кофе мне на самом деле не хотелось. Но что еще заказать, я не знала. Губы все еще жгло. Я коснулась их пальцем и поняла, что они растрескались. Надо было срочно намазать их бальзамом. Я чуть не спросила у девушки, нет ли у нее бальзама для губ. Но в секонд-хенде такое точно не продается, да и вообще это предмет личного пользования. Я вслушивалась в голос Курта Кобейна, чей эмоциональный надрыв навеки остался в записи, и с каждым куплетом жжение в губах все нарастало. Впрочем, я с ним уже не спорила. Интересно, что именно там болит, отстраненно подумала я. Затем вспомнила о Нарусэ. Не то чтобы мы особенно увлекались панком или гранжем, но в старшей школе в какой-то момент мы с ним не могли оторваться от этого альбома. Мы слышали о смерти Курта Кобейна, но не считали это особой потерей, ведь почти все наши музыкальные кумиры давно умерли. Зазвучала композиция Lithium. I’m so happy ‘cause today I’ve found my friends… They’re in my head. Кобейн пел в той же манере, что и двадцать лет тому назад. Нет, не в той же манере. Он пел абсолютно так же, как тогда. Умершие люди и записи, которые они после себя оставили, уже не меняются. Мертвецы остаются на месте и кричат все о том же, пока остается хоть кто-то, кто прислушивается к их словам. Когда умер Кобейн, его дочь была еще совсем маленькой. У нее осталась только мама, и я где-то прочла, что до школы девочку даже не научили читать и писать. Интересно, каково это — иметь вечно молодого и вечно печального отца, который разнес себе череп выстрелом из ружья? К моему удивлению, кофе все еще был горячий. Я пила его мелкими глотками, задерживая горьковатую жидкость во рту, прежде чем медленно проглотить, но это меня нисколько не успокаивало. Зато холод наконец отступил, так что я сняла пальто, свернула его и положила рядом. Из груди вырвался вздох. Губы с каждой секундой горели все сильнее. Всякий раз, когда передо мной всплывала недавняя сцена рядом с пепельницей, я тихонько качала головой, закрывала глаза и воображала себе белоснежную ткань. Представляла, как оборачиваю ею пальцы правой руки и протираю изнутри свой череп, добираясь до самых укромных уголков. Я тщательно драила каждую извилину, каждую складку и бугорок собственного мозга. Сглатывала и терла дальше. Но сколько бы я ни старалась, к ткани приставала все новая и новая грязь. Полностью вычистить эту грязь из головы не представлялось возможным. Я взяла с блюдца сахар и откусила кусочек. Он растворился на языке прежде, чем я попыталась его разгрызть. На вкус он был как картон. Я поняла, что должна позвонить Макико. Никаких новостей для нее у меня не было, но когда это нас останавливало? Мне просто хотелось поговорить с ней, неважно о чем. Но день был будний, и к этому часу Макико уже должна была уйти на работу. А Мидорико? Чем занимается она? Когда мы с ней последний раз переписывались? Где она сейчас, с Харуямой? Или тоже на работе? Я достала телефон и уже собралась написать Мидорико, но в последний момент передумала. Вместо этого я проверила почту. Там я обнаружила несколько газетных рассылок и затесавшееся между ними письмо от Риэ. На первое ее письмо я ответила, и мы тогда договорились встретиться до конца этого года, но с точным временем и местом еще не определились. Я стала проматывать рассылки так стремительно, будто мой палец безуспешно пытался кого-то догнать. Взгляд скользил по заголовкам и аннотациям статей, тематическим подборкам, объявлениям о выгодных акциях. Я ни о чем не думала — только слово за словом считывала текст, появляющийся на экране. Сегодня, как и в любой другой день, в мире произошло множество самых разных событий. Пролетел уже месяц с тех пор, как Трамп одержал победу на президентских выборах, но мировое сообщество все еще не могло прийти в себя. В том числе и японские эксперты продолжали выдвигать свои версии произошедшего и публиковать в газетах всевозможные аналитические заметки. Еще я наткнулась на репортаж о вручении Нобелевской премии в Стокгольме. Некоторые статьи обрывались баннером, предлагающим купить подписку, и перечнем других статей, рекомендованных к прочтению. Например, «Что такое “контроль гнева”, или Как не позволить злости разрушить вашу жизнь» или «Способы профилактики норовируса, доступные каждому». Дальше шла реклама мероприятий. Семинар по управлению капиталом, беседа с известной эссеисткой (вход только для женщин), фотовыставка… На следующей ссылке мой палец застыл. Брови сошлись к переносице, глаза округлились. «Искусственное оплодотворение донорской спермой (AID): поговорим о будущем семьи и человечества». Далее шли подробности. Искусственное оплодотворение донорской спермой, которое также называют AID, успешно применяется в нашей стране при лечении бесплодия уже более шестидесяти лет. Благодаря этому методу на свет появилось не меньше десяти тысяч детей — но остается немало нерешенных вопросов, в том числе и правовых. Технологии идут вперед семимильными шагами, ценности в обществе меняются. Пришло время задуматься: кто реальный бенефициар репродуктивной медицины с привлечением доноров? На какие ее стороны мы прежде всего должны обратить внимание? На нашей встрече мы поговорим о будущем семьи и человечества. Главный спикер — Дзюн Айдзава, непосредственный участник и исследователь AID. Дзюн Айдзава… Где-то мне это имя попадалось. Но где? Сочетание иероглифов определенно было мне знакомо. Я отчетливо его помнила. Кто же ты такой, Дзюн Айдзава? Отложив телефон на стол экраном вниз, я уставилась на кусочек сахара — точнее, на то, что от него осталось, и раз за разом прокручивала в голове известные мне сведения. Дзюн Айдзава, донорство спермы, непосредственный участник… Вдруг перед моим внутренним взором промелькнул будто окаменевший силуэт мужчины, стоящего ко мне спиной. «Мама у меня маленького роста, а я — метр восемьдесят. У мамы ярко выражены складки на веках, а у меня их нет вообще…» Так вот почему я его помню! «Высокий, без складок на веках, бегун на длинные дистанции. Сейчас ему должно быть примерно от пятидесяти семи до шестидесяти пяти лет. Может быть, кто-то из ваших знакомых подходит под это описание?» Точно, там я и видела его имя — в книге, которую прочитала несколько месяцев назад. В сборнике интервью с людьми, зачатыми с помощью донорской спермы. Теперь я отчетливо все вспомнила. Это был он — тот самый мужчина, который так долго и тщетно пытался отыскать своего отца, не имея ничего, кроме нескольких крохотных зацепок. Кликнув на ссылку в заголовке, я посмотрела дату, время и место мероприятия и на всякий случай сделала скриншот. 12. Счастливого рождества Мероприятие проходило на третьем этаже высокого узкого здания в паре минут ходьбы от станции Дзиюгаока, в минималистичном помещении вроде просторного конференц-зала. Возле белой доски стоял стул и небольшой деревянный столик с микрофоном. У этой импровизированной сцены были веером расставлены складные стулья для публики, всего штук шестьдесят. Когда я за пятнадцать минут до начала вошла в зал, четверть из них еще пустовала. Я поставила свою сумку на крайний стул в заднем ряду и вышла в туалет. Вернувшись, я обнаружила, что рядом с моей сумкой сидит женщина. Мы кивнули друг другу. Осмотревшись, я заглянула в программку, которую взяла у входа. В ней говорилось, что мероприятие будет состоять из двух частей: в первой выступит Айдзава, а во второй публика сможет поделиться своими соображениями. Тут в зал вошел человек, внешность которого не оставляла сомнений в том, что он и есть Дзюн Айдзава. Высокий, одетый в легкие бежевые брюки и черный джемпер, он приветственно кивнул, уселся на стул у доски, поправил челку и потер веки. Те самые, без складок, такие же, как у его отца. Потом взял микрофон и сказал: «Всем здравствуйте!» Я подумала, что стрижка у него как у теннисиста. Вообще-то совершенно обычная: пробор посередине, волосы вокруг ушей подбриты. Ума не приложу, что в ней было такого теннисного, — может, то, как челка приподнималась надо лбом? Проверяя микрофон, Дзюн Айдзава поблагодарил нас за то, что мы здесь сегодня собрались. Голос у него был самый обычный, не низкий и не высокий, но манера речи чем-то цепляла. Он отчетливо артикулировал каждое слово и делал необычно долгие паузы, из-за чего казалось, что он беседует сам с собой. Как будто он вообще не здесь, а сидит где-то в углу, уткнувшись в книжку-раскраску. Выступление Айдзава начал с рассказа о себе. Родился он в 1978 году в префектуре Тотиги. Когда ему было пятнадцать лет, умер его отец, всего в пятьдесят четыре года, и до поступления в университет мальчик жил с матерью и бабушкой по отцовской линии. Когда ему исполнилось тридцать, бабушка сообщила ему: «Ты мне не родной внук. В тебе нет моей крови». Он спросил у матери, как такое может быть, и та призналась, что ей помогли забеременеть в университетской клинике в Токио и что для этого была использована донорская сперма. С тех пор Айдзава делал все, чтобы найти своего биологического отца, но его попытки пока не увенчались успехом. Затем Айдзава стал рассказывать о ситуации в мире с искусственным оплодотворением донорской спермой. Оказалось, в США уже разрабатывают систему, которая позволит ребенку, зачатому таким способом, узнать, кто его биологический отец, в то время как в Японии даже о самом существовании донорской системы многие не слышали. На сегодняшний день в результате AID на свет появилось целых пятнадцать или даже двадцать тысяч детей, но только считаные единицы из них знают правду о своем происхождении. Очень редко родители готовы к честному разговору с ребенком на такую тему. Обычно дети узнают правду случайно. Лучше узнавать такие вещи в уютном семейном кругу, когда дома все хорошо. Но беда в том, что чаще правда выясняется, когда родитель лежит на смертном одре или даже после его смерти. Человек получает дополнительную травму. В душе надолго поселяются недоверие и гнев на то, что тебя все время обманывали. Что тебя зачали не в любви, как всех людей, а благодаря какой-то медицинской процедуре. Многих родившихся в результате AID мучают подобные чувства. — Раньше ни врачи, которые проводят процедуру AID, ни родители, сделавшие такой выбор, не слишком задумывались о том, что испытает ребенок, узнав об обстоятельствах своего рождения, — сказал Айдзава в заключение. — И многие доноры тоже сдавали свою сперму без особых раздумий, как сдают, например, кровь для переливаний… Те же студенты-медики в университетских клиниках делали это просто потому, что им так сказал кто-то из руководства. К счастью, сейчас ситуация начинает меняться. Конечно, до разработки серьезной законодательной базы еще далеко, но клиники все чаще отказываются от репродуктивного лечения с участием доноров, потому что видят, что эта система лишает ребенка права знать своих родителей. Из-за этого мы, те, кто обращает на эту проблему внимание общественности, часто сталкиваемся с требованиями прекратить нашу деятельность. Люди боятся, что, если мы продолжим в том же духе, клиник, которые берутся за AID, вообще не останется и они так и не смогут завести детей. Но, возможно, в первую очередь следует задуматься о будущем этих детей? Я считаю, что беременность и роды — это не окончательная цель. У ребенка впереди целая жизнь. Обязательно придет момент, когда ему захочется знать, откуда он появился. Чьи гены он унаследовал. И в этот момент у него должна быть возможность выяснить, кто его биологические родители. Я глубоко в этом убежден и продолжаю настаивать на том, чтобы соблюдалось хотя бы это условие. После выступления Айдзавы был объявлен небольшой перерыв, а потом началось обсуждение. Сначала никто не решался прервать молчание и в зале висела странная, многозначительная тишина, но затем одна из женщин в зале смущенно подняла руку. Миниатюрная девушка, сидевшая возле входа, подала ей микрофон, и женщина, вежливо поклонившись, заговорила. Без малейшей попытки вступить в дискуссию она просто рассказала о себе. Что уже давно лечится от бесплодия, что это тяжело, что муж наотрез отказывается обследоваться, поэтому она даже не знает, в ком из них проблема и что ей делать дальше. Когда женщина умолкла, в зале раздались аплодисменты. Тут руку подняла другая участница встречи. Она говорила примерно о том же — что, скорее всего, бесплоден ее муж, а ей ну очень хочется ребенка, и она думает об AID, но не решается сказать об этом мужу. Следом за ней слово попросила женщина в помятом сером пиджаке и с большой деревянной заколкой в длинных черных, забранных в хвост волосах. Получив микрофон, она постучала по нему для проверки. — Быть родителем — это… — Она громко откашлялась, будто пытаясь освободиться от комка в горле. — Быть родителем — это значит в любой ситуации думать прежде всего о счастье ребенка, а не о своем. Иначе у тебя нет права иметь детей. Но процедура AID, как мы сегодня и услышали, происходит исключительно в интересах родителей, ради того, чтобы потешить их эго. Зачатие должно происходить естественным путем, по велению природы. А тут сплошной эгоизм, и со стороны врачей тоже. Назовем вещи своими именами: им вообще нет дела до драгоценного дара жизни, для них это очередной эксперимент. Им интересно попробовать свои силы, посмотреть, на что еще способна медицина. Поэтому я решительно против всех этих искусственных методов. Сейчас ведь дошло до суррогатного материнства — можно за деньги воспользоваться телом какой-нибудь бедной женщины, чтобы она выносила и родила вам ребенка! Разве это не эксплуатация? Кто-то должен уже четко, во всеуслышание заявить, что все это — никакое не лечение, что это неправильно! Закончив, она плюхнулась на свой стул так яростно, что тот громко скрипнул. Послышались редкие, на этот раз не очень уверенные аплодисменты. Я хотела спросить у нее, существуют ли дети, к чьему зачатию не причастен родительский эгоизм, но не стала. Дзюн Айдзава чинно сидел на спикерском месте, переплетя пальцы рук на коленях, и кивал в знак того, что все услышал и понял. Мне показалось, что на самом деле он слушал эту пламенную речь рассеянно или вообще не слушал, погруженный в какие-то совсем другие мысли. — Извините, — подняла руку еще одна участница, круглолицая, в синем платье, с накинутым на плечи бледно-желтым свитером и с завитыми локонами. На вид моих лет, но возможно, что и старше лет на десять. Оба ее запястья унизывали бесчисленные магические браслеты из натуральных камней. — Я думаю, здесь важно подключить воображение, — заговорила она с улыбкой, обводя взглядом всех присутствующих, будто декламируя стихотворение собственного сочинения. — Что, если у ребенка, рожденного с помощью AID, будут какие-то отклонения? Что, если у него не сложатся отношения с семьей? К тому же любой брак может дать трещину. Как вы поступите с ребенком, зачатым от донора, в случае развода? Насколько вы будете ощущать родительскую ответственность по отношению к этому ребенку? Я хочу, чтобы те, кто задумывается над AID, обязательно задали себе эти вопросы. И еще… Новая жизнь всегда появляется в этом мире с какой-то целью. За всеми нами присматривают боги. Они видят нас насквозь и посылают детей только в приличные семьи, которые к этому по-настоящему готовы. Самое главное — это семья. Нужно, чтобы дети воспитывались в любящей и ответственной семье. Дети — наше все, даже если они зачаты таким специфическим способом… Жизнь есть жизнь, и я не собираюсь отрицать чьи-либо права на существование. Спасибо за внимание. Договорив, женщина сложила руки в молитвенном жесте и с ослепительной улыбкой поклонилась слушателям. Раздались вялые аплодисменты, примерно такие же, как после предыдущего выступления. А в следующий момент… Я искренне пожалела о том, что сделала, но было уже поздно. Моя рука сама поднялась, и помощница подала мне микрофон. — То, что вы сейчас перечислили… Ведь это относится не только к тем, кто готов воспользоваться услугами донора, — сказала я. — Ведь отклонения могут возникнуть у любого ребенка. И трудные отношения с родителями. И проблемы в связи с их разводом… Все это актуально не только в случае с AID. Вам не кажется, что обо всем этом должен задуматься любой будущий родитель? А еще вы говорили о богах. Что они дают детей только приличным семьям. Семьям, которые к этому готовы. Вы действительно так думаете? Но что считать приличной семьей? И если все семьи, где рождаются дети, прошли эту божественную проверку на приличность, откуда берется домашнее насилие? Как объяснить, что некоторые родители убивают своих детей? Я поняла, что повысила голос и уже почти кричу. Окружающие поглядывали на меня как-то странно. Я что, действительно все это сейчас сказала?.. Сложно было бы найти более неподходящую обстановку для подобной речи. Зал словно вздрагивал от каждого удара моего сердца. К лицу прилил жар, и я уставилась на собственные колени, чтобы хоть как-то успокоиться. Ко мне снова подошла помощница. Я вернула ей микрофон. Злиться или ворчать на кого-нибудь про себя — это для меня обычное дело, но я и вообразить не могла, что вот так выскажу наболевшее перед незнакомыми людьми. Да, в юности, давным-давно, смогла бы. А теперь… Сердце болезненно билось, лицо пылало, даже за ушами чувствовался жар. Пальцы дрожали. Женщина с браслетами, сидевшая в другой части зала, обернулась ко мне и тихо, будто про себя, заметила: — Но домашнее насилие может быть испытанием, которое ребенку необходимо пройти… Я вскинула голову, но отвечать не стала. Дзюн Айдзава в нашем споре не участвовал — только несколько раз кивнул, и на мое мнение тоже никак не отреагировал. Когда к нему вернулся микрофон, он спросил: — Может быть, кто-то еще хочет высказаться? Вскоре так называемая дискуссия подошла к концу, а вместе с ней и все мероприятие. Половина слушателей отправилась домой, а остальные сбились в небольшие группки и что-то оживленно обсуждали. Лицо у меня все еще горело. Я осталась на месте, пытаясь совладать с волнением, и сделала вид, что проверяю почту на телефоне, но думать могла только о случившемся. С какой стороны ни посмотри, у меня не было никаких оснований нападать на человека, который всего лишь поделился своими воззрениями на мир. Я сожалела о своей вспышке, но все сказанное мной было чистой правдой. Меня не покидало возмущение словами этой женщины, и как я ни пыталась выкинуть их из памяти, они продолжали снова и снова прокручиваться у меня в голове вместе с моими ответами, раздражая все больше. Украдкой окинув взглядом зал, я увидела, что она весело болтает с другими женщинами, время от времени до меня доносился их смех. Похоже, ее совсем не заботили ни мое присутствие, ни наш недавний спор. Зачем я тут, подумала я. В чем смысл этого мероприятия? Высказалось всего несколько человек, и я не знала, какую позицию занимают остальные, но, на мой взгляд, целью с самого начала было не столько обсудить метод AID, сколько безоговорочно его осудить. Айдзава, знающий о нем не понаслышке, задал своим выступлением тон. Прочитав интервью с ним в той книге, я могла предположить, что так будет. Но все-таки меня не оставляло смутное ощущение, что он чего-то недоговаривает. Стоя у лифта, я почувствовала рядом чье-то присутствие. Это был Дзюн Айдзава. Вблизи он показался мне огромным. Вряд ли мне приходилось стоять рядом с такими высокими мужчинами. Нарусэ был всего на несколько сантиметров выше меня, а мой рост — метр шестьдесят три. В руке у Айдзавы была черная тряпичная сумка. Странно, что он уже уходит. Обычно организаторы мероприятия, ну или вот такие ключевые его участники, уходят последними. Наши взгляды встретились, поэтому я чуть кивнула, и он ответил легким кивком. Я думала, что он скажет что-нибудь по поводу недавней дискуссии, но он молчал. Лифт встал на девятом этаже и все никак не хотел спускаться к нам. Наконец я решилась заговорить с Айдзавой сама: — Я впервые на подобной встрече… — А, это вы говорили в конце, — вспомнил он. — Спасибо большое за участие. — Извините… Наверное, мои слова были не к месту. — Нет, все хорошо. На этом разговор иссяк. Лифт все еще стоял на девятом этаже. — Скажите, а вы… — снова заговорила я, — вы часто устраиваете подобные собрания? — Не то чтобы я сам их устраиваю. Айдзава вытащил из сумки листовку и со словами «Возьмите, если вам интересно» вручил ее мне. В правом верхнем углу листовки маленькой скрепкой была подколота визитка. Самая обычная, «Дзюн Айдзава, Общество “AID: Взгляд изнутри”». Номера телефона не было — только адрес электронной почты и сайта. — Наше общество объединяет людей, рожденных от доноров. Вместе мы проводим разные мероприятия. Здесь информация о симпозиуме, который состоится в начале года. Там будут выступать специалисты по AID, медики, ну и представитель от нас тоже… основатель нашего общества. Приходите, если захочется. Говорил Айдзава монотонно, будто зачитывал по корешкам на полке названия книг, к которым не испытывал ни малейшего интереса. — А вы тоже будете выступать? — Нет, я обычно занимаюсь организационной работой.