— Шучу, шучу. Конечно, я туда поеду. — Риэ сделала шумный вдох и рассмеялась. — Эх, вроде мне уже много лет, но иногда жизнь просто ставит меня в тупик… Я вот тебе сейчас рассказала, какое у меня было детство. Они постоянно ругались. Мне даже у себя в комнате приходилось затыкать уши. Не жизнь, а сплошные скандалы. Я мечтала только об одном — как можно скорее уехать из дома. Светлых воспоминаний — раз и обчелся. Зачем я вообще родилась, спрашивала я себя. Ради чего мне жить дальше? О родителях я не могла даже думать без отвращения. Мысль о том, что семья — корень всех проблем, всех страданий в мире, крутилась у меня в голове с самого детства. И я ведь тогда пообещала себе, что усвою этот урок. Что сама ни в коем случае не стану создавать семью, буду одна до самой смерти. Я это твердо решила. А потом… вышла замуж, родила ребенка, влезла в чужую жизнь. Смех, да и только. Теперь на мне муж — чужой человек, больной депрессией, с которым мы уже давно не испытываем друг к другу никакого интереса. Мне придется вокруг него бегать, терпеть насмешки его родителей, которые будут нас обеспечивать, и так, в какой-то там Вакаяме, пройдет вся моя жизнь. На меня ляжет уход за его родителями, когда они состарятся, все домашние дела… ха-ха, так это ведь получается, что и я такая же дармовая батрачка с вагиной! Во втором поколении. — Уставившись на кончики пальцев, Риэ тихо рассмеялась. — Ну и вот… Думаю, моя дочь будет испытывать ко мне такие же чувства, как я — к своей матери. В зале раздалось громкое: «Ждем вас снова!» Я увидела, как из бара кто-то вышел, и сразу же зашла новая парочка. На головах у обоих были красные колпаки, как у Санта-Клауса. — А если развестись и жить вдвоем с дочкой? — после долгой паузы предложила я. Риэ подняла на меня взгляд, потом снова уставилась на свои пальцы и коротко рассмеялась: — Это невозможно. Учитывая, сколько часов может работать мама с ребенком, зарплаты в книжном не хватит даже на квартиру. — Да, будет нелегко, но это ведь единственное правильное решение. — Нет, не получится, — сказала Риэ, глядя мне в лицо. — Растить ребенка очень трудно, даже если работают оба супруга. А так, чтобы мать одна работала и при этом занималась воспитанием… Просто нереально. — Но ты же можешь подать на алименты и поддержку от государства. Конечно, это тяжело, но ведь есть люди, которые… — У этих людей есть работа, — перебила меня бывшая коллега. — Такое возможно, только когда у тебя есть нормальная работа. Карьера, хороший соцпакет и все такое. Или когда у тебя состоятельные родители, которые примут вас с ребенком, если что. У меня ничего из этого нет. И профессии нет. Только-только уволилась с работы, где вкалывала как проклятая меньше чем за тысячу иен в час. И даже там меня уже просили дать дорогу молодому поколению и брать поменьше смен. Ты мне скажи, кто возьмет на работу тетку под сорок с маленьким ребенком и без опыта нормальной работы? Для любой компании это просто балласт. В общем, одна обеспечить дочь я не смогу. Мы с ней не выживем. — Но… — Тебе не понять. Официант принес наш заказ — пиалу, в которой были красиво разложены дольки маринованных огурцов, кусочки репы и баклажанов. Потом подошел другой официант, который объяснил, что в баре сейчас проводится рождественская лотерея, и протянул нам большую коробку. Мы с Риэ молча вытащили из нее по бумажке. Никаких призов нам не выпало. Получив от официанта купоны на десятипроцентную скидку при следующем посещении, мы принялись за закуску. Через некоторое время мы вновь заговорили, но уже на другую тему. Заказали еще саке, самого дешевого — триста восемьдесят иен за бутылочку[17][Традиционный объем бутылочки саке — 180 мл.]. Я делилась с бывшей коллегой интересными фактами о якудза, которые узнала в процессе работы над романом, и пыталась в лицах изобразить сцены их потасовок из видео на Ютьюбе. Риэ, активно жестикулируя, возмущалась службами перевозок, которые не желают сразу называть окончательную стоимость услуг. Чтобы стереть некоторую неловкость, которая возникла между нами после ее признаний, мы преувеличенно громко смеялись и ахали от удивления. Сплетничали о женщинах из нашей компании и общих знакомых и обсуждали, почему знаменитости, заболевшие раком или еще чем-нибудь серьезным, вместо традиционного лечения предпочитают уповать на золотые массажные ролики или жертвовать деньги в храмы. В очередной раз восклицая «Ого!» или хлопая в ладоши, я чувствовала, как алкоголь проникает в каждую клеточку моего тела. За разговором мы и не заметили, как пиалу из-под маринованных овощей забрал официант и бутылочка с саке, оставшаяся на столе, тоже почти опустела. На часах было пятнадцать минут одиннадцатого. Попросив по стакану воды и залпом выпив ее, мы заплатили по четыре с половиной тысячи каждая и вышли на улицу. Вечер был холодный. Перед станцией мигала иллюминация, и в воздухе витало необычное возбуждение. Мы обе были пьяны. Когда, пошатываясь, мы добрели до лестницы, ведущей к подземному переходу на станцию, Риэ вдруг обернулась и пристально посмотрела мне в лицо. Глаза ее налились кровью, а вздернутая верхняя губа вся растрескалась. — Спасибо, что согласилась встретиться. Ох, что-то я такая пьяная… — Точно сама доедешь? Риэ зажмурилась так крепко, что лицо сморщилось. Потом поморгала несколько раз. — Доеду, тут по прямой. — Но потом еще от станции до дома идти? — Там тоже по прямой, нормально. — Не может быть, чтоб совсем без поворотов. — Ну, это как посмотреть… Кстати! — Риэ вдруг принялась рыться в сумке. — Вот что я хотела тебе подарить! — Она протянула мне серебряные ножницы. — Ты, наверное, уже не помнишь, но ты говорила, что они тебе очень нравятся. Сколько лет назад это было… мы еще работали вместе, значит, много. — Я помню, — возразила я. Когда мы работали в книжном, нам все время приходилось пользоваться ручками, ножами для бумаги и прочей канцелярией. И у Риэ из нагрудного кармана фартука всегда выглядывали эти ножницы. Однажды я попросила их у нее, чтобы рассмотреть поближе, и увидела, что на их ручках выгравированы маленькие изящные ландыши. Риэ берегла свои ножницы, надевала на лезвия черный кожаный чехол, когда они были ей не нужны. Все остальные пользовались обычными ножницами с пластиковыми кольцами, не особенно с ними церемонясь. Только у Риэ были свои, особенные — и, когда я смотрела, как аккуратно она что-то ими разрезает, у меня возникало необыкновенное чувство. — Ты ведь ими так дорожила… — Это да. Правда, я ими так долго пользовалась, что сейчас они уже местами почернели, — засмеялась Риэ, весело блеснув покрасневшими глазами. — А сейчас с работы я ушла, а дома они мне вряд ли понадобятся. — Что ты… пусть будут у тебя. — Нет, — покачала она головой. — Я помню, как ты их хвалила. И хочу, чтобы теперь ими пользовалась ты. На ножницах в ее руке переливались отблески уличных огней. Какие же у нее маленькие ладони! Я окинула Риэ взглядом. Маленькая, ниже меня на голову, при том что мой рост тоже высоким не назовешь, сейчас она показалась мне совсем крохой. И ноги как палочки. И вдруг я отчетливо увидела Риэ маленькой девочкой. Спиной ко мне она несмелыми шажками ступала сквозь вечерний сумрак, склонившись под порывами вечернего ветра и вцепившись руками в лямки большущего красного рюкзака. С опущенной головой, словно слишком тяжелой для тонкой шеи, маленькая Риэ брела по пустынной улице неизвестно куда. — Риэ, — предложила я, — может, продолжим в другом баре? — Нет, на сегодня все, — со смехом помотала головой она. — Я больше не в состоянии пить. И пошла вниз по лестнице, то и дело оборачиваясь, чтобы помахать мне на прощание. Несколько раз меня охватывал порыв догнать ее и все-таки уговорить пойти в какой-нибудь другой бар. Но я только следила за тем, как ее фигурка становится все меньше и меньше. Когда я вернулась домой и распласталась на кресле-мешке, голова у меня разламывалась. Я закрыла глаза. Из темноты накатывали бесформенные волны боли. Я чувствовала себя клубком лапши, отчаянно извивающимся в кипятке. Не открывая глаз, я надеялась уснуть, но время шло, а я так и не понимала, сплю я или нет. Очнувшись после очередного видения, не то сна, не то яви, не то фантазии, я заворочалась, устраиваясь поудобнее. Наверное, я сплю с открытыми глазами, подумалось мне. Поежившись от холода, я подтянула к себе свернутое одеяло и укрылась. Вскоре стало трудно дышать, и я отбросила его в сторону, потом снова закуталась, чтобы согреться, и так по кругу. Когда я уже в который раз отпихнула от себя одеяло, мои пальцы коснулись чего-то холодного. Приглядевшись, я поняла, что это ножницы, которые подарила мне Риэ. Разве я вынимала их из сумки? Их серебряная поверхность беззвучно втягивала в себя ледяной ночной воздух, превращая его в голубоватое мерцание. Взяв ножницы в правую руку и глянув на потолок, я обнаружила, что он весь заполнен разноцветными воздушными шарами. Я забралась на табуретку, встала на цыпочки и принялась протыкать их один за другим. Вместо лотерейных бумажек из них сыпались слова: «Счастливого Рождества!». Чей это был голос?.. Знакомый потолок заполняли все новые и новые шарики — они вылетали откуда-то, как мыльные пузыри. Грудь мне будто сжало тисками, я задыхалась, но не могла отвести глаз от этих шаров, колыхающихся надо мной, будто облака. Упираясь пальцами ног в табуретку, я тянулась рукой к потолку и протыкала, протыкала их. «Счастливого Рождества!» Вот передо мной встает силуэт Риэ, которая машет мне из вечернего полумрака, прощаясь навсегда. Я прокалываю шарик, он исчезает, исчезает беззвучно, но вместо него тут же появляются новые, я теряю равновесие и чуть не падаю с табуретки. В этот момент кто-то подхватывает меня за локоть, я смотрю на него и понимаю, что это Дзюн Айдзава. Я вновь стою на табуретке, он показывает пальцем на очередной шарик. Я перехватываю ножницы и снова тянусь к потолку. «Счастливого Рождества!» Еще один шарик, второй, третий… «Надеюсь, у вас все получится», — шепчут мне волосы Айдзавы, подстриженные аккуратной лесенкой и ровно посередине разделенные пробором. Я помню их, нежные, похожие на рябь на воде, они словно сомневались — стать крыльями или узором, оставленным волнами на камне. Во что превратиться? Что выбрать? Гулкие раскаты эха от караоке-системы сливаются со струящимися волосами Айдзавы так, что одно от другого уже не отличить. Надеюсь, у вас все получится… Выронив ножницы, я провалилась в сон. 13. Непростая задача Новогодние праздники пролетели незаметно, затерявшись в череде обычных дней. Наступил 2017-й год. Мы с Макико и Мидорико обменялись поздравлениями в Line, ну и еще я обнаружила в почтовом ящике четыре новогодние открытки — вот, собственно, и все. Одна открытка была из ортопедической клиники, в которой я была всего один раз, остальные — из редакций журналов и газет, где я публиковалась. Когда мир вернулся к рабочим будням, мне позвонила Рёко Сэнгава. Я слегка напряглась, подумав, что она хочет поговорить о романе, но она не стала затрагивать эту тему — только сказала, что завтра по делам будет в моем районе, и предложила вместе поужинать. Мы встретились возле станции, поели тонкацу. Перед Новым годом Сэнгава сделала себе перманент, так что я похвалила ее новую прическу, которая ей правда очень шла. В ответ Сэнгава вдруг смутилась, покраснела и поправила волосы, бормоча, что ничего особенного, просто иначе их никак не уложить. Потом мы сели в кафе неподалеку и стали болтать о том о сем. Сперва я была начеку — вдруг она мне специально зубы заговаривает, а сама ждет удобного момента, чтобы завести разговор про роман, но, похоже, я зря боялась. Сэнгава, за которой я никогда не замечала любви к сладкому, в этот раз удивила меня, заказав себе к кофе тирамису, которое ела с явным удовольствием. Несколько раз мы говорили по телефону с Юсой. Она сказала, что все новогодние праздники провалялась вместе с дочкой в гриппе, настоящий ад. Жаловалась, что времени совсем нет, — надо и читать верстку книги, которая пойдет в печать весной, и писать роман, который публикуется главами. — У тебя же вроде только что вышла книга? — удивилась я. — Прошлым летом, и такая толстая! — Да. Но тут остановишься — и все, свалишься в пропасть. Отдыхать некогда, — рассмеялась Юса. — К тому же в следующем году мне предстоит публикация еще одного романа в газете. Вот кто всем этим будет заниматься? — Ох, ты просто что-то невероятное… Так я провела первый месяц нового года. Работать над романом было тяжело — с каждым днем я все меньше понимала, получается он или нет. Не считая того, что я продолжала публиковаться в нескольких газетах и журналах, а моя единственная книга пару лет назад стала бестселлером, я была никем. И даже порой сомневалась, что меня хоть кто-то помнит. С одной стороны, хорошо, что Сэнгава перестала теребить меня с романом, а с другой — не значит ли это, что она в меня уже не верит? День за днем я изображала работу: читала источники, делала заметки, переписывала раз за разом одни и те же куски текста. В магазинах появлялись новые книги, на литературную арену выходили новые писатели. Пока я просматривала блоги о лечении бесплодия, у этих женщин рождались дети. Всегда и везде были люди, которые открывали для себя ту жизнь, те эмоции, о которых вчера и не подозревали, и делали шаг вперед, к новому. А у меня ничего не менялось. Я не совершала никаких движений, и потому с каждой секундой меня уносило все дальше и дальше от этой чужой, такой ослепительной реальности. В перерывах между работой или перед сном я стала перечитывать интервью Дзюна Айдзавы. Я нагуглила общество, в котором он состоит: сайт, соцсети, интервью с их основателем. Но о самом Айдзаве там практически ничего не было. Я даже не знала, настоящее это имя или псевдоним. Мне удалось найти только единственное фото в отчете об одном из прошлых симпозиумов, в уголке которого я обнаружила знакомый силуэт. Человек смотрел вниз, поэтому лица было не видно, но, судя по прическе и росту, это был Айдзава. На сайте общества висели публикации его членов, то есть людей, рожденных от доноров, но, сколько я ни листала их, Айдзавы там не было. Я открыла на телефоне календарь и нажала на двадцать девятое число — единственный день, помеченный особым значком. В этот день проходил симпозиум, о котором мне в декабре рассказал Айдзава, и я планировала туда пойти. Однако едва я представила себе это мероприятие, как мне стало неуютно. Конечно, это шанс узнать, что думают люди, которые столкнулись с AID, которые, как и я, видят в нем свой последний шанс или, наоборот, категорически возражают против этой процедуры. Но стоило вспомнить о прошлогоднем рождественском собрании, как мой энтузиазм улетучился. Я уже не была уверена, стоит ли мне идти на этот симпозиум. Впрочем, с другой стороны… Мне ведь есть что спросить у Айдзавы. Из того интервью в сборнике и речи на собрании я уже примерно представляла себе, как он относится к AID, но кое-что хотелось бы уточнить. Например, я уже поняла, что рожденные от доноров очень страдают от того, что их так долго обманывали. Но что, если бы им с самого начала рассказывали все как есть? Если бы у них было гарантированное право узнать, кто был донором? Устроило бы это Айдзаву или он все равно был бы против AID? Многие дети, рожденные вовсе не от доноров, тоже не знают какую-то часть своей родословной. В чем тогда разница? Вопросы роились у меня в голове, но чем больше я размышляла, тем меньше понимала, какие из них уместно задать человеку, лично столкнувшемуся с проблемой AID. Впрочем, на симпозиум я все же решила сходить. Атмосфера показалась мне совсем не такой, как на прошлогоднем мероприятии. Зал был рассчитан человек на двести, и больше половины зрительских мест, полукругом расположенных вокруг сцены, уже были заполнены. Я села на крайнее место в заднем ряду и приготовилась слушать. Первый доклад назывался «Искусственное оплодотворение с использованием донорской спермы в Японии: сегодняшние реалии и актуальные проблемы». Это были презентация законопроекта о репродуктивных методах лечения, который три года назад выдвинула Либерально-демократическая партия, и отчет о результатах работы консультативных групп. В ходе выступления докладчик несколько раз подчеркнул, что в своих воззрениях на репродуктивную этику и по соответствующей законодательной базе Япония сильно отстает от других стран, и призвал к немедленному проведению реформ. Следующее выступление касалось вопросов отцовства, причем не только в случае AID, но и при использовании спермы умершего супруга, замороженной при его жизни, а также отношения японских властей к донорству яйцеклеток и суррогатному материнству. Докладчик приводил и анализировал судебные решения на этот счет. С его точки зрения, приоритетом является благополучие детей, при этом использовать людей как инструмент для размножения недопустимо. Чтобы защитить человеческое достоинство, полагал он, следует запретить любую коммерцию в репродуктивной области. Затем был объявлен десятиминутный перерыв. Зрители поднялись с мест и начали расходиться. У сцены несколько человек — по всей видимости организаторы — разбирались с проводами для микрофонов, двигали столы и стулья для спикеров. Но никого, похожего на Айдзаву, в зале не было. Среди тех, кто регистрировал участников на входе, я его тоже не заметила. Он говорил, что обычно занимается организационной работой. Может быть, он отвечает за пиар, за какие-нибудь обновления на сайте и Фейсбуке и сегодня его здесь вообще нет. Я вынула из сумки пластиковую бутылку с чаем и стала пить не торопясь, ощущая, как жидкость течет по стенкам горла. Еще во время первого выступления у меня стало стучать в висках, а на втором я уже с трудом сидела неподвижно. В последнее время я плохо спала и постоянно просыпалась. Я видела, как зрители постепенно возвращаются на свои места. В зале стало темнее, и ведущий объявил следующий пункт программы — трехстороннюю беседу с участием ученого, врача и человека, зачатого от донора. По идее, меня эта часть симпозиума интересовала больше всего, но ученый целиком ушел в теорию. Прошло уже минут пятнадцать, а он и не собирался заканчивать. Голова моя уже раскалывалась. Я понимала, как все это важно, но сил больше не осталось. Выйдя из зала, я отправилась в туалет, тщательно вымыла руки и посмотрела в зеркало. Видок еще тот. За волосами я никогда особо не ухаживала, и они выглядели тусклыми и всклокоченными. Брови были подведены криво, а тональник поплыл пятнами, что сводило весь эффект к нулю. Видимо, крем успел испортиться прямо в упаковке, я его купила не помню сколько лет назад. Что же она мне напоминает, эта вялая, нездоровая кожа? Точно, маринованный баклажан. Не шкурку, а разваренную зеленоватую мякоть. С трудом верилось, что эта измотанная, высохшая женщина в зеркале способна произвести на свет новую жизнь. Даже воображать этого не хотелось. Опершись руками на раковину, я медленно и вдумчиво сделала гимнастику для шеи. Внутри что-то хрустнуло. Потом я еще раз старательно вымыла руки и вышла в безлюдный коридор. В конце коридора был холл, где проходила регистрация на симпозиум. Там на диванчике сидел мужчина. Это был Дзюн Айдзава. Пройти к эскалатору, не столкнувшись с ним, было решительно невозможно, так что, сжав ручки сумки, я направилась вперед. В тот самый момент, когда я думала, сказать что-нибудь Айдзаве или нет, наши взгляды встретились. Я непроизвольно кивнула, он, чуть поколебавшись, ответил тем же. Я собиралась пройти мимо, когда Айдзава обратился ко мне: — Вы все-таки пришли. Уже уходите? Его голос показался мне гораздо мягче, чем тогда в лифте. В руках у него был только бумажный стаканчик с кофе — ни сумки, ни портфеля. Черный джемпер, примерно такой же, как в прошлый раз, хлопковые брюки темно-коричневого цвета, черные кроссовки. — Я хотела послушать до конца, но… — Да, я понимаю, симпозиум длинный. — А вы, Айдзава? Не пойдете в зал? Он на секунду замер — видимо, не ожидал услышать свою фамилию из уст едва знакомого человека. А потом объяснил: — Я дежурю в фойе для выступающих. — Если что, моя фамилия Нацумэ, — представилась я. — Правда, визитки у меня нет, но… Достав из сумки свой сборник двухлетней давности, я показала его мужчине. — Я пишу прозу. Айдзава удивленно поднял брови: — Так вы писатель?