— Да, давайте так и сделаем, — согласился Айдзава и зашагал прочь. Оба силуэта — и его, и Юрико Дзэн — почти сразу растворились в толпе. Февраль выдался теплым. С романом все обстояло по-прежнему, но от зимнего солнца, тихонько заглядывающего в мое окно, на душе становилось немного легче. Иногда я болтала по телефону с Макико или переписывалась в Line с Мидорико. Племянница рассказывала о ресторане, куда недавно устроилась на подработку, и присылала фотографии с целыми подборками недавно прочитанных книг. С Айдзавой мы тоже обменялись несколькими имейлами. В ответ на мое первое сообщение он написал, что начал читать мою книгу и, когда дочитает, пришлет свои впечатления. Я его поблагодарила. По сравнению с недавним разговором в холле писал Айдзава довольно сухо — скорее в стиле нашего с ним разговора в лифте, и я никак не могла подстроиться. Что, если его мягкость и открытость во время нашего последнего разговора объяснялись его врачебным опытом? Что, если он говорил со мной как с пациенткой? В памяти всплыло лицо Юрико Дзэн с разбегающимися от носа к щекам галактиками веснушек. Юрико Дзэн тоже родилась от донора. Интересно, сколько ей лет? Размышляя, я разглядывала солнечное пятно на ковре. И вдруг мне пришло в голову, что биологическим отцом Айдзавы был студент-медик, а значит, сейчас он, скорее всего, как и сам Айдзава, работает врачом. Во вторник седьмого февраля, вернувшись в комнату после ванны, я заметила, что на столике вибрирует телефон. На экране светилось имя Рёко Сэнгавы. Был уже одиннадцатый час вечера. Когда я ответила на звонок, Сэнгава сообщила, что только освободилась после работы, находится сейчас возле моей станции и предлагает немножко посидеть где-нибудь вместе, выпить. Судя по голосу, она уже успела поднабраться, и на мгновение я подумала, что надо бы отказаться от ее предложения. И повод есть: я только что из ванны, волосы мокрые, да и вообще пора спать. Но обычно Сэнгава не звонила мне в такой поздний час. Может быть, у нее что-то случилось? Пришлось сказать, что мне надо высушить голову, так что пусть присылает мне название заведения, а я подойду. Бар, который выбрала Сэнгава, находился совсем рядом со станцией. Я часто проходила мимо этого здания днем, по пути в супермаркет, но мне и в голову не приходило, что там в подвале бар. Спустившись по крутой лестнице, я обнаружила тяжелую железную дверь, открыла ее, навалившись плечом, и оказалась в почти полной темноте. На столиках подрагивали огоньки свечей. Несмотря на самое бойкое для баров время, посетителей было мало. Официант спросил, одна ли я. Я сказала, что меня уже ждут, и прошла в глубь зала. Сэнгава сидела за самым дальним столиком. Увидев меня, она сложила руки в молитвенном жесте, с улыбкой извинилась, что позвала меня в такое позднее время, и поблагодарила за то, что я все-таки пришла. Все в порядке, заверила я. Неяркий огонек свечи отбрасывал на лицо Сэнгавы густые колыхающиеся тени. Перед ней уже стоял граненый стакан с виски и еще один стакан с водой. Я заказала пиво. — Вам не кажется, что тут как-то слишком темно? — поинтересовалась я. — Да нет… В это время суток так даже лучше. — Думаете? Ну не знаю, прямо как в пещере. — А ведь и правда! И свечи тоже напоминают костры. — Ну, у меня под пальто тренировочный костюм, так что… — Ха-ха. Да, при таком освещении можно подумать, что вы одеты от Жиль Зандер. А вообще это называется стиль нормкор, мне рассказывала одна коллега из глянца. — Сэнгава рассмеялась и сделала глоток виски. Она сообщила, что поужинала с другим писателем на Футако-Тамагаве. Чаще всего ужины редакторов с писателями начинаются часов в семь вечера, но этот писатель — «жаворонок», ложится рано, и к тому же не дурак выпить, особенно в компании. Поэтому Сэнгава начала принимать на грудь с четырех часов дня. На вопрос о том, сколько она сегодня выпила, Сэнгава ответила, что не знает и не помнит. Говорила она вполне членораздельно, но взгляд был абсолютно бессмысленный, и чем больше она говорила, тем резче и размашистее становились ее движения. В общем, она была, что называется, готовенькая. Я с улыбкой спросила, не пора ли ей домой, но в ответ она рассмеялась: — Кому? Мне? Глаза у нее при этом оставались такими же расфокусированными. Я молча поднесла кружку к губам. Несмотря на то что Сэнгава так внезапно позвала меня сюда, никакого срочного дела ко мне у нее не было. Романа она тоже не касалась. Меня это несколько уязвило, но, с другой стороны, зачем вести беседы о работе, в которой не намечается никакого особого прогресса? Только нервы друг другу трепать. В какой-то момент Сэнгава заговорила о своей семье. С самого начала ее рассказа стало понятно, что родители у нее очень богатые. В детстве она часто болела и у нее было множество репетиторов, которые приходили к ней даже в больницу, в ее отдельную палату. У родителей был такой огромный сад, что в сезон в нем работали аж три садовника, а ванна была из мрамора; однажды Сэнгава так неудачно там упала, что разбила голову, и ей наложили пять швов. В сырую погоду шрам до сих пор побаливает. Потом она вспомнила, что в родительской спальне стоял шкафчик вроде сейфа, но без замка, и он был весь набит толстыми пачками купюр. Она и ее двоюродные сестры играли с этими пачками как с конструктором: собирали из них башни, потом смотрели, как они падают… На этом месте Сэнгава засмеялась и сказала, что сейчас ее родители живут уже не настолько хорошо. — Неужели… неужели все это имущество потом перейдет к вам? — Ну да, я же единственный ребенок. — Сэнгава с легкой улыбкой неспешно отпила виски и тотчас зашлась кашлем. — Виски не в то горло попало, — объяснила она. — Точно все хорошо? — Да-да, все замечательно. Про что мы говорили… А, что будет, когда мои родители умрут, — кивнула Сэнгава, глотнув воды. — Ну да, вероятнее всего, я получу какое-то наследство. Но скоро за родителями понадобится уход, потом еще хороший дом престарелых надо будет оплачивать… Думаю, почти все средства на это и уйдут. К тому же даже если мне завещают тот огромный и невероятно безвкусный дом, кто будет там жить? Я еще понимаю, если бы он был в самом Токио, но это ведь Хатиодзи. — И все же, мне кажется, гораздо спокойнее, когда на крайний случай у тебя есть такое жилье, где можно не платить за аренду. — Ну да… к тому же, если бы у меня были дети, я бы, наверное, думала иначе. Услышав из уст Сэнгавы слово «дети», я непроизвольно подхватила: — Дети? — И нарочито небрежно поинтересовалась: — А вы никогда не думали завести детей? — Детей? Сэнгава пристально посмотрела на опустевший стакан и заказала еще виски. Потом обеими руками поправила свои локоны и вздохнула. — Не то чтобы не думала. Я просто жила своей жизнью. И в ней как-то не оказалось для них места. Столько было всего, что куда уж тут детей… — Вот как… — Я сделала глоток пива. — Жизнь — такая штука. Все время приходится решать текущие задачи. Всех дел не переделаешь, особенно если ты наемный работник. Пока не произойдет что-нибудь, чего уже не сможешь игнорировать — болезнь или та же незапланированная беременность, жизнь не меняется, правда ведь? А в моей жизни ничего такого не случилось. — Сэнгава потерла пальцами глаза. — Это не было моим осознанным решением — не иметь детей. Я кивнула и отпила еще пива. — Тем не менее мне кажется, что для меня это естественно. Говорят, у женщин на подсознательном уровне заложено желание иметь детей, это их генетика. Но я такого никогда не ощущала. Просто делала то, что было необходимо в данный конкретный момент, и в результате оказалась там, где нахожусь сейчас. Я жила как мне жилось, что может быть естественнее? — Пожалуй… — Да так и есть! — со смехом заверила меня Сэнгава на осакском диалекте. — Но вообще… некоторые мысли меня все же посещали. — О чем? — О том, что в любой миг в моей жизни может произойти что-то, что ее перевернет. — Она прикрыла глаза и покачала головой. — В том числе и беременность. Что однажды со мной может случиться то же, что и с остальными. Я думала об этом. Но для меня это «однажды» так и не наступило. Некоторое время Сэнгава молча разглядывала свои пальцы, положив руки на столик. Затем подняла голову и с улыбкой проговорила: — У вас ведь, наверное, так же? Я молчала. Мы выпили, и я заказала себе еще пива. Скользнув взглядом по постеру на стене, Сэнгава проговорила: — Впрочем, порой мне кажется, что не иметь детей — это не так уж плохо. — Когда, например? — Ну, мне трудно судить, и сравнивать было бы нечестно, но когда я смотрю на окружающих, то часто думаю: насколько же мне лучше живется, чем им. Конечно, вслух я такого не говорю, — усмехнулась Сэнгава. — Наверняка есть и счастливые матери, но те, кого я знаю, разрываются между работой и детьми, у которых то температура, то еще что-нибудь. Это жутко выматывает. У наших в издательстве хотя бы оклад приличный и хороший соцпакет. А так-то и работать, и воспитывать ребенка практически нереально. Даже наши сотрудницы живут в постоянном стрессе. Вечно жалуются на мужей. Вы не замечали, сколько вокруг статей, книг на эти темы? Писательницы, ставшие мамами, только об этом и пишут. О родах, о воспитании, всякие истории о тяжелом материнском труде, о том, что матери нужно сочувствие… А еще про чудо новой жизни: спасибо, малыш, что ты выбрал нашу семью, — и прочую банальщину. Я думаю, когда писатель превращает книгу в личный дневник, это уже просто дно. Сделав пару глотков, я кивнула. — Но знаете… — Отпив немного виски, Сэнгава подержала его во рту, не торопясь проглотила, а потом коротко рассмеялась. — Когда я читаю или слышу подобные вещи, когда коллеги с детьми ноют и жалуются на жизнь, я думаю… только это по секрету, ладно? Я думаю: «Какие же они недалекие и самовлюбленные». Серьезно, именно так и думаю. Ведь они представляли себе, на что идут, и все равно сделали свой выбор. Ну и чего теперь плакаться окружающим? При этом мне их искренне жаль. Им ведь еще десятки лет придется мучиться, совмещая работу с воспитанием детей. Видимо, им не хватило собственных болезней, экзаменов, переходного возраста, поисков работы. Только-только прошли этот квест и сразу рвутся начать его заново с детьми. Странные у людей бывают желания. По-моему, бессмысленная трата сил. Ну правда. Поэтому, хоть для меня это и не было осознанным решением, сейчас я рада, что у меня нет детей. После этого разговор как-то сам собой перешел на другую тему. Раз за разом заказывая себе напитки, мы болтали о пустяках, шутили и смеялись в голос. Поговорили мы и о Юсе — о том, как ее новый велосипед с электроприводом за один день дважды увозили на штрафстоянку, и как ей приходилось его оттуда вызволять, и как она нечаянно стерла файл со своей рукописью, а там было уже десятка два страниц. Мои глаза быстро привыкли к темноте, и вокруг отчетливо проступили очертания предметов: листки с меню на стенах, длинные ряды бутылок, постеры из неведомой эпохи. Сэнгава молча встала и, махнув мне рукой, зашагала в направлении туалета. Тотчас в бар зашли целых две компании — одна большая, состоящая из мужчин в пиджаках, другая поменьше, смешанная. Помещение вмиг наполнилось шумом и суетой. Я ждала, но Сэнгава все не возвращалась. Вокруг раздавались чьи-то голоса, подзывающие официантов, то тут, то там мерцали экраны телефонов. Заволновавшись, что, может быть, ей плохо, я тоже пошла в туалет. Сэнгава стояла там спиной ко мне, склонившись над раковиной. Я окликнула ее, и наши взгляды встретились в зеркале. Даже в приглушенном свете я видела, какие красные, почти алые у нее глаза. На мой вопрос, все ли с ней в порядке, Сэнгава не ответила — только продолжила сверлить взглядом мое отражение. — Может, принести воды? — предложила я, но она покачала головой. А потом медленно повернулась, протянула ко мне руки и обняла меня. Я не поняла, что произошло. Все время, пока она меня обнимала, дыша мне в ухо, я не могла отделаться от этой картинки — ее длинные руки, протянутые ко мне. Я застыла, не в силах пошевелиться. Плечи Сэнгавы оказались такими хрупкими, а руки такими тонкими. Неужели можно столько узнать о человеке по одному объятию? Мой мозг по-прежнему отказывался понимать происходящее, но сердце от волнения выпрыгивало из груди. Не знаю, сколько секунд мы так простояли, прежде чем Сэнгава осторожно отстранилась. Сначала она смотрела в пол, но потом подняла взгляд на меня. Это снова была та Сэнгава, которую я хорошо знала. Мне показалось, что ее губы чуть шевельнулись и она что-то сказала. Какое-то короткое слово. Но до меня оно не долетело. А возможность переспросить я упустила: Сэнгава тотчас сказала, какая она пьяная, а я поддакнула, что мы обе хороши. Мы вернулись за столик, допили остатки, рассчитались и вышли из бара. Я предложила посадить ее в такси, но она уверяла, что доберется и сама и вообще на улице холодно, бегите уже. Правда, на ногах она держалась нетвердо, так что я все же довела ее под руку до большой улицы. Такси, в которое села Сэнгава, уже скрылось вдали, а я все стояла, глядя на проезжающие мимо машины. Мне казалось, что я выпила недостаточно. Я не знала, поможет ли это, но все-таки зашла в круглосуточный мини-маркет и после некоторых колебаний купила маленькую бутылочку виски, которого раньше почти не пила. Сначала я хотела взять из холодильника банку пива, но оно оказалось слишком холодным. Выходя из дома, я не выключила отопление, поэтому в квартире было тепло. Дотронувшись до волос, я почувствовала, что они еще влажные, хотя вроде бы высушила их перед тем, как отправиться к Сэнгаве. Пришлось снова сушить их феном. Я думала о том, что произошло там, в туалете бара. Сэнгава была пьяна в стельку. Может быть, у нее проблемы на работе. Может быть, она хотела поделиться со мной чем-то еще или ее все достало и просто захотелось выплакаться. Но какие бы я ни выстраивала предположения, ничего путного не выходило, только вновь оживало то волнение, ощущение хрупких плеч Сэнгавы, ее взгляд в сумрачном зеркале. Дальше этого мысль не шла. Я плеснула виски в стакан и выпила. Было невкусно, и каждый глоток обжигал горло. И все же не прошло и двадцати минут, как в бутылке осталось меньше половины. Выключив свет, я залезла под одеяло. Но заснуть не смогла — щеки, руки и ноги пылали огнем. Понимая, что это еще больше отдалит меня от сна, я все равно взяла телефон и полезла в интернет. Пролистав новые посты в блоге о бесплодии, который обычно читала с компьютера, я перешла оттуда по ссылке в другой блог и прочитала ветку за веткой все бессмысленные комментарии, которые там были — от женщин, которые сейчас лечатся, которые уже отчаялись, которые вообще не в теме. Анонимные, бестактные, горькие, сочувственные, глумливые, яростные, исполненные жалости к другим и к себе. Чем дальше я читала, тем меньше мне хотелось спать. В висках пульсировала боль. В груди нарастала черная тяжесть. Что бы ни писали эти женщины, сколько бы ни выплескивали в сеть свою боль и печаль, на самом деле они счастливые. Клиники предлагают им лечение и заботу. У них есть варианты. Способы приблизиться к цели. Их, этих женщин, признает общество. Публикации в интернете, книги — все рассчитано на тех, у кого есть пара. Но каково тому, у кого пары нет и не предвидится? У кого, по вашему мнению, нет права заводить детей? Неужели одно только отсутствие партнера в купе с невозможностью заняться сексом вот так вот просто лишает человека этого права? Мне захотелось, чтобы ни у кого из них ничего не получилось. Чтобы никакие вложенные деньги и потраченное время не помогли им добиться желаемого. Пусть им будет плохо. В конце концов, они могут утешить себя тем, что сделали все, что могли. Пускай скандалят, пускай обвиняют друг друга, пускай это разрушит всю их жизнь — мне плевать. Они попробовали, у них была возможность. Они даже не представляют, какое это счастье. Какая это удача. Я потерла лицо кулаками. Поднялась на ноги, допила остатки виски. Потом снова улеглась, взяла телефон и продолжила чтение. Я не моргая вглядывалась в экран, и от его резкого света глаза заволакивали горячие слезы. Но я не могла от него оторваться. Голова словно превратилась в пустой чайник, плавящийся на включенной плите. В ушах стучал молот. Грудь сдавило, тело горело огнем. Мне уже все равно, будь что будет, думала я, размазывая слезы по лицу, когда тренькнул сигнал и на экране появилось уведомление. Имейл от Айдзавы. Это был ответ на мое письмо недельной давности. Айдзава сообщал, что в конце апреля у них намечается еще одно мероприятие, немного поменьше масштабом, и приглашал меня прийти, если будет желание. И добавил в постскриптуме: «Уже совсем скоро дочитаю». Я начала набирать ответ. Судя по всему, я была совершенно пьяная: то и дело нажимала не на ту кнопку, и на экране появлялись совсем другие слова. Пытаясь исправить очередную ошибку, я напряженно всматривалась в текст или даже зачитывала его вслух, и от этого алкоголь будто еще глубже проникал в клетки моего тела. Голова кружилась, в ней раздувались обрывки мыслей, и вместе с ними росла моя уверенность в том, что сколько бы я ни выпила, но уж имейл-то смогу написать. В итоге текст сообщения у меня вышел просто кошмарный. Здравствуйте, простите, но на апрельское мероприятие я не пойду. Потому что уже понятно, что там будет. Там всегда одно и то же. Я не могу поставить себя на место ребенка донора, вы наверное понимаете, я могу только смотреть со стороны. Но вот например я хотела спросить — а что если бы вам не врали, а сразу все рассказали? Если бы мама уверенно, без всяких стеснений рассказала бы вам об этом. Вы думаете, если у человека нет партнера, то у него нет права встретиться со своим ребенком? Думаете это его вина? Меня не волнуют семейные ценности, которые вы все критикуете, и престиж. И то, что я хочу ребенка, это тоже не так. Иметь ребенка, хотеть ребенка — нет, не то. Я хочу встретиться с ним, увидеть его, узнать, как это жить вместе с ним. Но я вот говорю, что хочу с ним встретиться, а на самом деле еще ничего о нем не знаю. В общем, в апреле я не пойду. Над тем что хотела у вас спросить, подумаю сама. Спасибо за общение, хоть и недолгое. Прощайте. Даже не перечитав, я нажала кнопку «Отправить» и бросила телефон в самый темный угол комнаты. Потом с головой накрылась одеялом и зажмурилась. Надо мной нависла мощная черная волна и в следующий миг разделилась на множество мелких волн, которые завертелись у меня перед глазами, складываясь в неуловимый узор. А потом мне приснилась бабушка Коми. Как она сидит на полу, подтянув к себе колени, а я сижу рядом и потягиваю ячменный чай. Квартира — та, старая, недалеко от порта. Прислонившись к старой черной балке, мы разговариваем и смеемся. Бабушка, какие у тебя огромные колени! Ты на свои посмотри, Нацу, коленями ты в меня пошла. Ой, и правда здоровенные! Я вообще похожа больше на тебя, чем на маму, с самого рождения, мама всегда так говорит. Серьезно? Ну, я рада! Слушай, бабушка, но ведь все люди умирают — получается, и ты когда-нибудь умрешь? Когда-нибудь — да, но… Ты что, плачешь? Не плачь, Нацу. Это еще нескоро… Ну же, улыбнись! Не беспокойся, даже когда я умру, я буду посылать тебе знаки. Правда? Правда. А какие знаки? Сейчас пока не знаю, но я непременно приду тебя навестить. Приду и скажу: «Привет, моя милая Нацу!» То есть ты станешь привидением? Может, и так. Хорошо, бабушка, можешь быть привидением, только не слишком страшным, ладно? Обещай, что ты придешь, обязательно придешь… А я обещаю, что сразу узнаю тебя, кем бы ты ни стала: птичкой, листиком, ветерком или гулом электричества. Неважно, в каком виде, ты только приходи, не забудь! Конечно, приду, мое солнышко. Ну смотри, бабуль, ты обещала! Я всегда, всегда-всегда буду тебя ждать. i_003.jpg — Еще раз простите меня, пожалуйста… — Ничего, все в порядке… — заверил Айдзава. — Я тогда страшно напилась, — заново принялась объяснять я. Даже теперь, спустя целую неделю, оставалось ощущение, будто алкоголь из моей головы ушел не весь. — Ваше послание меня, конечно, удивило. Я решил, у вас что-то случилось. — Да я и сама удивилась потом, когда перечитала… — Вам было плохо? Рвало? — спросил Айдзава.