— Ну да. Не знаю почему. Она лежала на боку, спиной ко мне. Прямо на полу, кремовом, ничем не укрывшись. Я решил, что она спит, и окликнул ее, раз, другой, третий. Наконец она отозвалась. Я не знал, с чего начать, и только сказал: «Я съездил туда». Но мама все так же молча лежала на полу, никакой реакции. И тогда… Сейчас я вообще не понимаю, почему не дождался более подходящего момента. Мозг у меня включился уже после того, как с языка сорвалось: «Бабушка сказала, мой отец мне не отец. Это правда?» — Вы так и спросили об этом, стоя возле двери? — Да, — кивнул Айдзава. — Теперь жалею, надо было поговорить в другой обстановке. Чтобы хотя бы видеть мамины глаза. — А что мама? — Она долго молчала. Уж не знаю, сколько длилось ее молчание, но все это время я стоял и смотрел ей в спину. В конце концов она медленно села на полу и сказала: «Да, правда». А потом добавила: «Это было так давно. Чего ворошить прошлое?» На этом месте Айдзава умолк, и мы оба потупились, разглядывая каждый свою чашку. — А что дальше? — спросила я. — Дальше я не помню, как открыл дверь, вышел из квартиры и отправился наматывать круги по окрестностям. Я осознавал, что в моей жизни произошло что-то ужасное, и в то же время находился в полной прострации. Чувствовал, что мне надо о чем-то подумать, но не знал, о чем именно. Такое чувство, как будто у меня внутри засел инородный предмет. Будто меня заставили его проглотить, и теперь он застрял у меня под ложечкой и с каждой секундой становится все тверже и тяжелее. В груди давило, я задыхался. И одновременно было странное чувство, словно все это происходит не со мной. В общем, я просто шагал по улице. Доходил до угла, поворачивал направо, на следующем углу опять направо и так далее. По пути купил бутылку воды. Потом увидел парк, сел там на скамейку и долго рассматривал свои ладони под светом фонаря. — Ладони? — переспросила я. — Да, я знаю, это всего лишь обычные ладони… сколько на них ни смотри, ничего интересного не разглядишь. Но, наверное, на тот момент это оказалось единственным, на что я был способен. У меня в голове снова и снова всплывали слова бабушки: «Ты не принадлежишь к нашему роду». Конечно, о донорстве спермы я тогда не знал, даже не слышал ни о чем подобном, поэтому допускал, что я внебрачный ребенок. Или, может быть, меня усыновили. Но в голове это не укладывалось. Вот я и сидел, уставившись на свои ладони, как дурак. На них были складки и жилы, были пальцы — по пять штук на каждой. А еще суставы, подушечки пальцев. Какая странная форма у человеческих ладоней, подумал я. И только тогда вспомнил об отце. Я кивнула. — Отец… Поразительно, но при всем том он меня очень любил. В молодости ему удалили грыжу. Лапароскопии тогда не знали, сделали разрез со спины, и операция прошла не очень удачно. К счастью, денег у родителей отца хватало, поэтому на работу ему выходить не пришлось. Бабушка обожала своего единственного сына и решила, что лучше ему заниматься садом или мелким ремонтом. Поэтому отец всегда был дома. Когда я возвращался из школы, он с искренней радостью встречал меня, подробно расспрашивал, как прошел день. И сам тоже рассказывал мне много интересного. Однажды отец признался мне, что пишет книгу. У него в комнате вообще было много книг — не только на полках, а повсюду. Мне казалось, что он только и делает, что читает книги. И еще я помню, как он до поздней ночи что-то писал, низко-низко наклонившись над столом. Если я тянулся к его книжным полкам и начинал читать названия на корешках, отец вставал со мной рядом, снимал с полок одну книгу за другой и рассказывал, о чем они. Например, эта — самая подробная в мире книга о китах, эта — история об одной семье, богах и правосудии: на протяжении четырех дней происходит полная неразбериха, но очень интересно. Рассказывая, отец перелистывал страницы книг, и мне запомнились его руки. Пальцы были очень белые — наверное, из-за того, что отец редко бывал на улице, но ладони покрывали красноватые пятна, а с тыльной стороны кожа то и дело шелушилась. Ногти веерообразной формы. Руки… Уж не знаю, правда ли они были крупными или мне только так казалось, но я запомнил их толстыми, словно из теста. И теперь я сидел на скамейке, рассматривал свои ладони и думал, что в них нет ничего от моего отца. Айдзава снова уставился было в окно, но вдруг точно смутился и посмотрел на меня, тряхнув головой. — Что-то я все о себе и о себе. Как же так получилось? Я ведь пришел, наоборот, чтобы вас выслушать. Откуда вообще вылезла тема моего отца? — Вы сказали, вам интересно, как пишут книги, и заговорили о нем, — засмеялась я, ободряюще кивая ему. — Точно. — Айдзава тоже рассмеялся. — В конце концов мне так и не довелось узнать, что именно писал мой отец. — После него ничего не осталось? — Я все перерыл, но не нашел. Один раз отец показал мне стопку тетрадок и сказал, что это и есть книга, которую он пишет. Потом я перерыл весь его кабинет — ничего. Не знаю, как все было на самом деле… Может, он только говорил, что пишет. Но думаю, действительно любил и читать книги, и писать свое. А потом инфаркт, и все. Мы так и не успели об этом нормально поговорить, — сказал Айдзава. — Поэтому мне в некотором роде интересны люди, которые пишут. Любопытно, о чем такие люди думают. Но все-таки… То, что вы писатель, это не повод грузить вас историей моего отца, который не имеет к вам никакого отношения. Простите меня. — Нет, все хорошо. — Я покачала головой. — А что было потом? Вы вернулись к маме? — Вернулся, — помолчав, ответил Айдзава. — Я все еще не знал, что и думать, да и не мог же я сидеть на скамейке в парке вечно. Так что я вернулся. Мама смотрела телевизор, и некоторое время я стоял и смотрел его вместе с ней, привалившись к стене. Потом начал понемногу рассказывать ей новости из Тотиги. О том, что в саду засохла хурма, о самочувствии бабушки, о тех людях, которые мне вроде как родственники, но я их увидел впервые в жизни. Сначала мама только молчала и слушала, но в какой-то момент произнесла: «Это твоя бабушка меня заставила». — Сделать AID? — Да, — кивнул Айдзава. — Она сказала, что много лет не могла забеременеть от отца и что бабушка постоянно ее упрекала. Времена были другие… Хотя и сейчас не то чтобы многое изменилось. Но тогда о мужском бесплодии вообще никто не заговаривал. Все считали, что если у пары не получается зачать ребенка, то проблема в женщине. Поэтому маме пришлось несладко. Она призналась, что ее чуть ли не каждый день прилюдно оскорбляли, насмехались над ней, будто она бракованный товар. Наконец бабушка велела ей поехать в специализированную клинику в Токио и выяснить, что с ее организмом не так, пока не стало совсем поздно. И если окажется, что она вообще не может иметь детей, то придется задуматься о разводе. Когда мама позвонила в эту клинику, ей сказали, чтобы она приезжала с мужем, потому что обследоваться надо обоим. В итоге оказалось, что проблема в ее муже. У него обнаружили азооспермию — полное отсутствие сперматозоидов. — И как отреагировала бабушка? — спросила я. — Мама говорит, сначала у бабушки был такой шок, что она рта не могла открыть. Потом немного отошла и заорала, что это наверняка какая-то ошибка и чтобы они тут же ехали в другую клинику на повторное обследование. Но и в другой клинике результат был тот же. Бабушка строго-настрого запретила маме об этом рассказывать. А однажды… Наша семья сдавала земельные участки большим компаниям, жертвовала деньги политикам и все такое — видимо, по этим связям бабушке и порекомендовали клинику, которая занимается донорством спермы. Бабушка потребовала, чтобы мама поехала туда и сделала эту процедуру. Отец с мамой подчинились, стали ездить в эту клинику, и где-то через год мама забеременела. После этого она стала наблюдаться в женской консультации поблизости, а бабушка принялась таскать маму с собой по соседям и родным, демонстрировать растущий живот. А через несколько месяцев родился я. В том разговоре с мамой я впервые услышал слова «донорство спермы». До этого я видел только два возможных варианта: либо я ребенок от другого маминого мужчины, либо приемыш. Ничего другого мне и в голову не могло прийти. Да, возможно, у меня есть другой, настоящий отец, но я был уверен, что это конкретный человек, он где-то живет сейчас, мама его знает и с ним можно увидеться, если я захочу… Но все оказалось не так. Выяснилось, что мой отец не имеет человеческого облика. Это был просто сперматозоид, взятый у анонимного донора. У меня тогда появилось ощущение, что я и сам наполовину не человек. Конечно, все люди обязаны своим рождением яйцеклетке и сперматозоиду, но мне казалось, что часть меня… Айдзава взял чашку со стола и только тогда заметил, что она пуста. С тенью тревоги в глазах он уточнил, не надоела ли мне его болтовня. — Нет-нет, продолжайте, — ответила я и попросила официанта принести меню десертов. Айдзава поудобнее устроился на стуле и, наклонившись над меню, стал рассматривать его, как будто ничего похожего в жизни не видел. Я заказала бисквитное пирожное, а он после долгих раздумий выбрал карамельный пудинг. — Знаете, что меня больше всего удивило… — продолжил Айдзава со слабой улыбкой. — Что мама сообщила мне об этом довольно сухо и с таким видом, будто это ей неинтересно и не важно. Меня это поразило. На мой взгляд, тема заслуживала как минимум серьезного, обстоятельного разговора. Что в жизни может быть важнее? Вот вы писатель — как вы считаете? — Конечно, это самое важное, — кивнула я. — По-моему, тоже. Мне сложно передать свое состояние тогда, но… Вот даже по телевизору или в кино, когда детям раскрывают правду об их происхождении, это обычно долгий, серьезный разговор. Я думал, так всегда и бывает. Мне казалось, что мама сейчас подробно мне объяснит, что, как и почему, может, даже со слезами на глазах станет просить прощения за то, что молчала все это время. Такой мне представлялась реакция адекватной матери. Но она все это сообщила мне спокойно, как бы между прочим, и ей явно не хотелось развивать тему: «Ну все, хватит уже об этом». Я был настолько потрясен и растерян, что принялся ее упрекать: «Ты вообще понимаешь, что ты мне сейчас говоришь? Понимаешь, что ты сделала?» А она мне в ответ: «Я тебя родила живым и здоровым. Ты ни в чем не нуждался, даже в университете вон отучился. Какие у тебя могут быть ко мне претензии?» Я дар речи потерял, а она продолжает: «Ты мне объясни, в чем проблема-то». «В том, что я не знаю, кто мой отец», — сказал я. Но, судя по всему, она действительно не понимала, что в этом плохого. Мне стало не по себе и почудилось, будто она не совсем человек — что-то вроде ускользающего призрака. Кажется, у меня даже голос задрожал. А мама, продолжая смотреть на меня все тем же непонимающим взглядом, бросила: «Это так важно?» Я молчал, не зная, что ответить, она тоже молчала. По телевизору шло музыкальное шоу, звуки лились с экрана, наполняли комнату. Я тупо глядел в экран и в какой-то момент перестал понимать, где я. Ах да, на маминой съемной квартире… Спустя какое-то время мама, не отворачиваясь от телевизора, тихо заметила: «Да какая разница, кто твой отец». Я все еще молчал. После долгой паузы она повернулась ко мне, посмотрела в глаза и сказала следующее: «Ты вырос у меня в животе, я тебя родила, ты родился. Все просто, разве нет? Это единственное, что имеет значение». На этом Айдзава умолк. Я тоже молчала, разглядывая предметы на столе: кофейные чашки, одноразовые полотенца для рук, стаканы с остатками воды на донышке. Народу в кафе не убывало. За соседним столиком женщина в красном свитере с электронным словарем в руках явно штудировала иностранный язык, какой именно, я не разглядела. На самом краю ее столика, заваленного учебниками, стояла кружка, готовая вот-вот упасть, но женщина, похоже, этого не замечала. Вскоре официант принес нам свежий кофе, пудинг и пирожное. Молча мы принялись за десерт. Стоило языку коснуться крема, как рот наполнился слюной и сахар устремился прямо в мозг, так что у меня сам собой вырвался стон. — Глюкоза… — закивал Айдзава, видимо ощутивший то же самое. — Как будто этот крем наполняет каждую складку в мозгу! — Хороший образ! — засмеялся он. — Думаю, он дополнительно усиливает эффект. — А что ваша мама… что с ней стало потом? — решилась спросить я. — Ей удалось остаться в Токио? — Нет, — Айдзава покачал головой. — В конце концов она сама решила вернуться в Тотиги. — Сама?! — Я не знаю, что за разговоры у них были тогда с бабушкой, и были ли вообще. Но в какой-то момент мама заявила, что ей все-таки надо поехать туда и самой смотреть за бабушкой и за домом. — Ого… — «Если уж начал мучиться, то мучайся до конца». Вот что она сказала. И с тех пор она живет там, в Тотиги. — А что она говорит насчет той процедуры и вашего отца? — Больше мы с ней этой темы не касались. Мы снова замолчали. Подошел официант с кувшином. Мы смотрели, как он наполняет наши стаканы водой и как она играет в солнечном свете. — И все-таки простите меня, — сказал наконец Айдзава. — Я не должен был так много говорить о себе. — Что вы! Мне это очень интересно. — Вы добрая, Нацумэ, — помолчав, тихо произнес он. — Впервые такое слышу. — Серьезно? — Конечно, — подумав, ответила я. — Никто мне этого не говорил. — Удивительно! — усмехнулся Айдзава. — Не знаю, не знаю. — Видимо, вы по-настоящему добрая. Вот никто этого и не замечает. — Люди не замечают настоящую доброту? — Не только доброту. Как правило, люди улавливают любые человеческие качества только в среднем диапазоне. Когда их не слишком много и не слишком мало. Так работает эмпатия. — Но вы все-таки заметили, — рассмеялась я. — Именно, — так же весело подхватил он. — Поэтому сегодня особенный день! День, когда ваша доброта наконец получила признание. После этого мы выпили еще кофе и принялись за остатки сладкого. Бисквитное пирожное, которых я уже сто лет не ела, было невероятно вкусным. Нежное, воздушное тесто, в меру сладкий сливочный крем… Захотелось питаться ими всю жизнь. — Что такое? — спросила я у Айдзавы, заметив, что по его губам скользнула улыбка. — Нет, я просто подумал, это странно, — сказал мужчина. — Я ведь даже на собраниях не рассказывал об этом так подробно… об отце и остальном. — Правда? — Да. Но я и сам это понял только сейчас, — сказал Айдзава и, сверля взглядом свой карамельный пудинг, добавил: — Если подумать, на публике, ну, то есть перед большим количеством людей, я вообще упоминал об этом всего пару раз… тогда, на Дзиюгаоке, и еще как-то до этого. — Никогда бы не подумала! — восхитилась я. — Вы так уверенно выступали. — Думаете? Конечно, на собраниях мы все периодически рассказываем о себе, но, если выбирать, мне спокойнее в роли слушателя. — Понятно. — Обычно я веду нашу страничку на Фейсбуке, делаю флаеры для мероприятий… бывает, пишу письма с нашими предложениями в медицинскую ассоциацию или в университеты.