— Я понимаю, что это противоестественно, — сказала я, — ну, то, что я хочу сделать. — Противоестественно? — со смешком повторила она. — Это на самом деле не так уж важно. — В каком смысле? — Ну, не важно ведь, каким способом будет зачат ребенок. Общая кровь, гены, отсутствие информации об одном из родителей… это все не имеет значения. — То есть?.. Ведь многие люди сейчас из-за этого страдают, — поколебавшись, ответила я. — И вы, и Айдзава… — Я, конечно, не считаю, будто это замечательная идея — рожать ребенка, понимая, что в будущем ему, да и вообще семье в целом понадобится психологическая помощь. Но я говорю о том, что касается вообще всех. Дело в самом рождении, в появлении на свет. Мы всю жизнь стараемся справиться с этой травмой, просто не все это осознают. Я спрашиваю у вас не о том, как вы собираетесь забеременеть. Я спрашиваю, почему вы хотите родить ребенка. Настолько сильно, что готовы идти на такой риск. Я молчала. — Наверное, — тихо продолжила Юрико Дзэн, — потому что вы убеждены, будто рождение человека — это что-то заведомо прекрасное. — Что вы имеете в виду? — Вы переживаете только насчет способа забеременеть, но даже не задумываетесь о том, чего вы, собственно, добиваетесь. Я молча рассматривала свои коленки. — Допустим, вы родите ребенка, а он потом всем сердцем пожалеет о том, что появился на свет. Что вы тогда будете делать, а? — Глядя на сцепленные в замок пальцы, она продолжала: — Когда я говорю о таких вещах, меня все начинают жалеть. Говорят: «Ах, бедняжка… выросла, не зная отца, столько вытерпела — конечно, ей непросто». Делают скорбные лица, обнимают со слезами на глазах, в общем, жалеют меня как могут. «Ты ни в чем не виновата, еще не поздно все изменить, всегда можно начать жизнь заново». Они добрые люди и поступают так из лучших чувств. Вот только не думаю, что я как-то особенно несчастна и что меня надо жалеть. Все, что произошло со мной в жизни, — это ничто по сравнению с самим появлением на свет. Я посмотрела на Юрико Дзэн, пытаясь осмыслить услышанное. — Вы, наверное, не понимаете, о чем я. — Она коротко выдохнула носом. — А все очень просто. Я не понимаю, почему все вокруг решаются на это? Почему люди думают, что вправе рожать детей? Как они могут радостно совершать такое насилие, почему это продолжается до сих пор? Затаскивать кого-то, кто никогда их об этом не просил, в эту безысходную бездну. Вот чего я никак не могу понять. Юрико Дзэн потерла руку об руку. На фоне черного платья они казались такими бледными, что отливали синевой. — Если человек появился на свет, его рождение уже не отменишь, — с легкой улыбкой произнесла она. — Вам мои мысли могут показаться слишком радикальными и оторванными от жизни. Но это не так. Я говорю о реальных вещах. О реальной, самой настоящей боли, которая всегда рядом с нами. Только, похоже, больше никто так не думает. Люди даже представить себе не могут, что они причастны к насилию. Вот все обожают вечеринки-сюрпризы, правда? Когда открываешь дверь, а за ней толпа начинает орать: «Сюрпри-и-из!» Люди, которых ты не знаешь и никогда не видел, поздравляют тебя, улыбаются во весь рот, хлопают в ладоши. Если это вечеринка, то ты можешь просто повернуться и выйти обратно через ту же дверь. Но нет такой двери, с помощью которой можно вернуться в то время, когда ты еще не родился. При этом никаких дурных намерений у людей нет, они просто думают, что всем нравятся вечеринки-сюрпризы. Эти люди способны верить в то, что жизнь — прекрасная штука, жить — счастье, а мир вокруг нас — очень красивое и в целом, несмотря на некоторые минусы, замечательное место. — Рожать… — негромко начала я, — это эгоизм и насилие. Я согласна. — Знаете, даже если кто-то соглашается со мной, продолжение всегда одинаковое. «Но так уж устроены люди» — вот что они говорят. Вроде признают, а потом начинают себя оправдывать. «Так уж устроены люди…» Но как они устроены? Вот как? — слабо улыбнулась Юрико Дзэн и тихо, будто про себя, повторила свой первый вопрос: — Почему вы так сильно хотите родить ребенка? — Не знаю, — вырвалось у меня. На секунду передо мной снова возникла ухмылка Онды, и я закрыла глаза, придавливая веки подушечками пальцев. — Не знаю. Вы правы, я, наверное, перестала понимать, чего я добиваюсь и почему. Но мне просто… — Я беспомощно качнула головой. — Просто захотелось встретиться со своим ребенком. — Все говорят одно и то же. Не только те, кто воспользовался AID. Вообще все родители. «Просто малыши такие милые». «Просто мне хотелось попробовать, как это». «Мне хотелось встретиться со своим ребенком». «Мне хотелось задействовать все возможности своего тела». «Мне хотелось передать дальше гены любимого человека». Еще чтобы не было одиноко, чтобы было кому подать стакан воды в старости… Но все эти причины, по сути, сводятся к одному. Поверьте, когда люди рожают детей, они думают исключительно о себе. О ребенке они вообще не думают. В этом мире нет ни одного родителя, который завел бы ребенка, исходя из интересов самого ребенка. Просто сумасшествие какое-то, вам не кажется? При том что большинство родителей желают своим любимым деткам безоблачной жизни, хотят, чтобы все невзгоды обошли их детей стороной. Но ведь единственный способ гарантированно избавить ребенка от страданий — это не рожать его. Оградить его от появления на свет. — Но… — подумав, возразила я, — но ведь пока не родишь, не узнаешь… — В чьих интересах эта игра? — спросила Юрико Дзэн. — «Пока не родишь, не узнаешь». Что вы ставите на кон? — На кон?.. — прошелестела я почти шепотом. — Это как в азартной игре, — продолжала она. — Люди делают ставку на то, что ребенок, которого они привели в этот мир, будет таким же или даже более удачливым, чем они, станет счастливым, сможет радоваться тому, что появился на свет. Говорят, что в жизни есть и хорошее, и плохое, но в глубине души все считают, что хорошего больше. Поэтому люди решаются на участие в этой игре. Даже несмотря на то, что все мы когда-нибудь умрем, в жизни есть смысл, и в страданиях тоже есть смысл, а еще есть радость — сколько в жизни радости! Они верят в это и даже не сомневаются в том, что их дети тоже будут в это верить. Никто не задумывается о том, что может проиграть. В глубине души каждый убежден, что уж у него-то все точно будет хорошо. Люди верят в то, во что хотят верить. И делают это ради себя. Но самое ужасное, что в этой игре они ставят на кон то, что им не принадлежит. Юрико Дзэн подперла щеку рукой. Вокруг клубился вечерний сумрак — не то черный, не то серый, не то темно-синий. В легком ветерке явственнее слышался запах дождя. Вдалеке на дороге показался велосипед. Разглядеть велосипедиста я не смогла. Рыская туда-сюда, бледно-желтые пятна фар перемещались все дальше, от правого края моего поля зрения к левому, а потом и вовсе пропали из виду. — Есть дети, которые сразу после рождения… — снова заговорила Юрико Дзэн, — умирают, не успев почувствовать ничего, кроме боли. Они не могут посмотреть на мир, в котором очутились, не понимают, кто они. Им просто вдруг приказали существовать, заставили стать этим сгустком клеток, который способен только испытывать боль. А потом снова отправиться в небытие… Айдзава рассказывал вам о педиатрическом отделении? Я покачала головой. С тихим вздохом Юрико Дзэн продолжила: — Родители и врачи хотят услышать от детей слова «Я рад, что появился на свет», удержать детей в этой жизни и заставить поверить в то, во что верят сами. И все это — чтобы не проиграть в игре, начатой из собственного эгоизма. Ради него они стараются заставить детей жить, хотя те их об этом не просили. Режут маленькие тельца, сшивают, подключают через трубки к автоматам, проливают их кровь. Но все равно многие дети умирают, успев побыть только сгустками боли. Тогда все жалеют родителей. Говорят: «Бедные родители, это самое страшное горе в жизни!» А родители льют слезы и, чтобы как-то утешиться, твердят: «Все равно мы очень рады, что ты родился, спасибо тебе!» Причем говорят это искренне. Но к чему это «спасибо»? К кому оно обращено? Для кого, для чего на свет появилось существо, состоящее из одной боли? Неужели только для того, чтобы родители могли сказать ему «спасибо»? Для того, чтобы кто-то похвалил врачей за их мастерство? По какому праву это делается — может, вы знаете? Как люди решаются родить того, кто, может быть, проживет свою недолгую жизнь в муках и страданиях, может быть, не захочет оставаться в этом мире больше ни на секунду, может быть, каждый день будет думать только о том, как бы поскорее умереть? Они не знали? Они не хотели, чтобы так получилось? Они не думали, что могут проиграть в этой игре? Люди — глупые существа? Вы только вдумайтесь, для кого все это затевается? Что оказывается на кону? Я молчала. — Знаете, попадалась мне такая задачка, — помолчав, проговорила Юрико Дзэн. — Скоро рассвет. Вы одна стоите на краю леса. Вокруг еще темным-темно, и вы сама не очень хорошо понимаете, как вы тут оказались. Но вы все равно решаете зайти в лес. Вы идете по лесу и вскоре видите хижину. Тихонько открываете дверь. Там, внутри, спят десять маленьких детей. Я кивнула. — Десять детей сладко спят в хижине. Они не испытывают ни радости, ни веселья, ни, конечно же, грусти или страданий. Для них ничего этого не существует, ведь они спят. И вы можете выбрать: разбудить их или оставить спать дальше. Если вы их разбудите, то девять детей из десяти будут рады своему пробуждению. Они от всей души скажут вам большое спасибо. Но один — не скажет. Вы знаете, что одному из этих детей суждено с рождения и до самой смерти испытывать жуткую, непрекращающуюся боль. Но кому из детей это суждено, вы не знаете. Сложив руки на коленях, Юрико Дзен прикрыла глаза и вновь открыла. — Рожать ребенка — это как если бы вы, несмотря ни на что, все равно разбудили детей в хижине. Люди, которые решают завести ребенка, — это люди, способные на такой поступок, — сказала она. — Ну а что, вы же не имеете к этим детям никакого отношения. — Не имею отношения? — Да, потому что вы-то сами не в этой хижине. Поэтому вы можете их разбудить. Кем бы ни оказался ребенок, которому предстоит провести всю свою жизнь в муках, им точно будете не вы. Не вы пожалеете, что появились на свет. Я сидела неподвижно и только моргала. — Ради собственной веры, например, в любовь или в смысл жизни, легко закрыть глаза на чужую боль и страдания… — сказала Юрико Дзэн и едва слышно добавила: — Что же вы творите, люди? Духота усиливалась, и я еще явственнее ощущала, что покрылась липким потом. Во рту было кисло, видимо от желудочного сока, я ведь с утра так и не ела. Но голода не чувствовала, только в животе слегка урчало. Дотронувшись до носа, я почувствовала под пальцем толстый слой кожного сала. — Больше никого, — вполголоса проговорила Юрико Дзэн, — больше никого не надо будить. Пошел дождь — мелкая морось, похожая на туман и различимая только в освещенном круге под фонарем. Мы еще долго сидели не двигаясь, каждая на своем краю скамейки. Юрико Дзэн не то думала о чем-то, не то вглядывалась в невидимую мне точку на бледной поверхности асфальта, проступающей сквозь мглу. Издалека донесся гулкий раскат грома. На рубеже июня и июля я свалилась с температурой. В первую ночь она подскочила чуть ли не до сорока градусов, а потом двое суток не опускалась ниже тридцати девяти. Я уже и забыла, когда меня в последний раз по-настоящему лихорадило, поэтому сперва даже не поняла, что со мной, когда вдруг стала раскалываться голова, замутило, навалилась слабость и заныли суставы. Градусник показал тридцать восемь. На то, чтобы температура упала до более-менее нормальных значений, потребовалось еще три дня. В окно бил яркий летний свет, а когда я вышла на улицу, легкие мне обожгло жаром. Но дрожа от озноба, я отправилась в мини-маркет за изотоником и питательным желе, а потом зашла в аптеку за витаминными напитками. Дома озноб усилился. Пришлось вытащить из шкафа теплую домашнюю одежду и ватное одеяло, в которое я тут же закуталась. В моем раскаленном сознании весь этот период был как один бесконечный день, который то растягивался, то сжимался, то скручивался в мягкий жгут. Я много раз ловила себя на том, что не помню, сколько уже лежу и какое сегодня число. Подумывала сходить к врачу, но так и осталась лежать под одеялом и ждать, когда спадет температура. Пить жаропонижающее я тоже не стала: когда-то я читала, что с помощью высокой температуры организм убивает бактерии и поэтому нет смысла ее сбивать, это только даст временное облегчение, и все. Растворив порошок изотоника в воде, я приготовила себе несколько бутылок сладковатого напитка и пила его каждый раз, когда просыпалась. Пошатываясь, ковыляла в туалет, по мере надобности меняла нижнее белье и одежду. Потом возвращалась под одеяло и снова отрубалась. Когда жар немного спал, я взялась за телефон, все это время пролежавший рядом с подушкой. Заряда в нем осталось тринадцать процентов. Заглянув во входящие, я обнаружила там один спам и рассылки — ни от Юсы, ни от Сэнгавы, ни от Макико, ни от Мидорико, ни тем более от Айдзавы ничего не было. В этот момент я задумалась о том, что от моей болезни в мире ничего не изменилось. Что совершенно естественно и логично. Странно, что ни один человек на всем белом свете не знает о том, что я провалялась тут с температурой около недели, подумала я. А с другой стороны, что в этом странного? Сознание путалось, и мозг отказывался отвечать на этот вопрос. Меня охватило странное чувство. Может, у меня и не было никакой температуры? Да нет, была, вот пакетики из-под изотоника на кухне и груда нестираной потной одежды в углу комнаты. Если я встану на весы, то они явно покажут, что я сбросила пару кило, и даже в зеркале будет видно, как осунулось лицо. И все же… О моей болезни не знает никто, вообще никто. Если я расскажу кому-нибудь эту историю, вряд ли он усомнится. И все же никто не знает этого наверняка. Я ощутила смутное одиночество. Словно меня, совсем маленькую, оставили одну посреди незнакомого безлюдного района. Оранжевое солнце опускается в дымку, удлиняющиеся тени подползают ко мне, словно хотят что-то сказать. Охваченная невыразимой тревогой, я гляжу на темные крыши домов, на тускло-серые заборы, на холодный блеск ничего не отражающих окон. Бывала ли я в этом месте? Или оно лишь игра воображения? Кто знает? Пока я валялась в лихорадке, мне раз за разом являлась Юрико Дзэн. Она возникала посреди нахлынувших воспоминаний и смутно брезжущих образов, такая же, как во время нашей последней встречи, в том же черном платье, и неотрывно смотрела на свои пальцы, сцепленные на коленях. Как и тогда, я ничего не могла ей ответить. И не то чтобы я хотела ей возразить, но не могла внятно сформулировать свои доводы — вовсе нет. Я ее отлично понимала. Мне даже казалось, что в чем-то она права. Мечась в жару, я спрашивала себя: может быть, мне стоило ей так и сказать? Но слова на ум не шли. У нее были хрупкие плечи, тонкие белые руки. Сведенные вместе коленки, маленькие, будто детские. Когда я смотрела на нее, облекать в слова то, что я думала или чувствовала, казалось чем-то неправильным. Может, надо было все же сказать: «Я очень хорошо понимаю, о чем вы»? Но что это изменило бы для нее? Подперев своей тоненькой, как у ребенка, ручкой щеку, Юрико Дзэн вглядывалась в вечерний сумрак. Нет, подумалось вдруг мне. Нет, все не так. Не как у ребенка. Юрико Дзэн, которая сейчас передо мной, на самом деле ребенок. Конечно, ведь она была еще маленькой девочкой, когда слышала стук дверей, закрывающихся за темными силуэтами, и скрежет холодного ключа в замке автомобиля; когда в ее глазах отражались облака, мирно проплывающие высоко-высоко в небе за стеклом задней двери, незаметно меняя очертания. Издали доносится детский смех. Можно разглядеть крошечные ребячьи фигурки. Неужели это и правда один и тот же мир — здесь и там? Интересно, о чем думают травинки, растущие на берегу? Всю жизнь, с самого рождения на одном месте… не двигаясь… А о чем сейчас думаю я? Вглядываясь в даль, Юрико Дзэн вспоминает луг, куда ее однажды за руку привела мама. Терпкий запах трав бьет в нос, Юрико Дзэн наклоняется и рассматривает каждый сверкающий листик. «Чем, чем ты отличаешься от меня? — едва не касаясь их губами, спрашивает она у одного, второго, третьего неизвестного растения. — Тебе больно? А мне больно? Что вообще такое “больно”?» Ответа нет, лишь ветер разносит ароматы. Наступает темная ночь. На тропе, которая ведет в лес, еще темнее. Юрико Дзэн протягивает маленькую ладошку, мягко берет меня за руку, и мы вместе отправляемся по этой тропе в самую глубь леса. Вскоре перед нами появляется хижина. Юрико Дзэн тихонько заглядывает в окно. На лице у нее отражается облегчение, одними губами она подзывает меня поближе. Затем прикладывает палец ко рту и с нежностью качает головой. В хижине спят дети. Спят сладко, закрыв глазки и прижавшись друг к другу. Их животики мерно вздымаются и опускаются. «Никому больше не больно, — улыбается моя спутница. — Тут нет ничего: ни радости, ни грусти, ни прощаний», — добавляет она. Потом отпускает мою руку. Отворив дверку хижины, скользит внутрь. Осторожно укладывается на пол между спящими детьми и медленно закрывает глаза. Боли больше нет, больше никому не больно, вытянутые ноги Юрико Дзэн постепенно уменьшаются, я наблюдаю за этим не моргая. Купол сна, окружающий детей, с каждым моим вдохом становится все толще, и маленьких обитателей хижины ласково окутывает теплая, влажная темнота. Больше никому, никому-никому не больно… И тут раздается внезапный стук. Кто-то колотит в дверь. Сильно, уверенно, через равные интервалы. Этот звук раскачивает хижину, летит дальше в лес мимо тысяч, нет, десятков тысяч стволов, и охватывает весь лес. Неизвестный целеустремленно продолжает стучать в дверь, будто забивая тупые гвозди в промежутки между паузами. Стук этот словно отдается по всему миру звоном колокола, который может возвещать только об одном. Хижина качается из стороны в сторону, мои веки дрожат, и я мысленно кричу: «Хватит! Хватит, не стучи, не буди меня!» В следующий миг я ощутила, как ходит ходуном моя грудная клетка, и поняла, что проснулась. Я открыла глаза, и взгляд уперся в привычный абажур на потолке. За окном было светло, но какое было время суток, я не понимала. Зато поняла, что звонит телефон, и, дотянувшись до него, увидела на экране имя: «Дзюн Айдзава». — Алло, — произнесла я после короткого выдоха. — Нацумэ… — послышался голос Айдзавы. Голос Айдзавы, произносящий мою фамилию. Почему он меня зовет? Пространство между черепом и мозгом было словно залито чем-то липким, парализующим. Я медленно вдохнула и выдохнула, несколько раз моргнула. В правом глазу движение отдалось болью. — Температура, — сказала я, — у меня была температура. Долго. — А сейчас? — встревоженно спросил Айдзава. — Сейчас уже, наверное, нет, я спала, и… Слушайте, а какой сегодня… Который час? — Я вас разбудил? Простите меня. Сейчас утро. Без пятнадцати десять. Поспите лучше еще, до свидания. Я что-то промычала в ответ. — Вы были у врача? — Нет, как-то сама обошлась. Сердце продолжало колотиться, но руки и ноги постепенно обретали чувствительность. — Разводила себе изотоник, — объяснила я. После этого Айдзава стал меня расспрашивать, не тошнит ли меня, например, но я с трудом понимала его вопросы. Вместо их смысла голову мою наполнял его голос. Голос, который я так давно не слышала, от которого по коже бежали мурашки. Когда мы виделись в последний раз, вокруг так красиво зеленела молодая листва. Значит, это было в конце весны, а сейчас уже лето. С тех пор Айдзава много раз писал мне в почту и в Line, но я постепенно перестала ему отвечать. — Думаю, я уже в порядке. Просто надо было отоспаться. — Если что-то будет беспокоить, обязательно покажитесь врачу, — посоветовал Айдзава. На несколько секунд повисло молчание.