— Да. — Но мне что-то не хочется туда идти, — тихим голосом произнесла Юса. — Сама не понимаю почему. Я посмотрела вперед, на идущую под горку асфальтированную дорогу. По ней, изо всех сил толкая перед собой сумку-тележку, поднималась старушка: белая шляпа с полями, белая рубашка с открытым воротом, бежевые брюки. Ничто не заслоняло августовского послеобеденного солнца, и в его лучах улица выглядела словно под затянувшейся фотовспышкой. Зеленые листья, асфальт с надписью «Стоп!», электрические столбы, старушка с ее тележкой и даже их тени выглядели как на засвеченном фотоснимке. Которое уже мое лето по счету, подумалось мне. Я понимала, что ответ очевиден и равен моему возрасту. Но наверняка где-то существует иное, истинное число, думала я, не сводя глаз с выбеленного солнцем летнего пейзажа. В последний день августа небо над Токио стали затягивать облака, но из голубых прогалин между ними лился солнечный свет. Я встала в шесть утра, достала из шкафа старый рюкзак и сложила в него запас белья и носков на два дня и умывальные принадлежности. Рюкзак был старый, купленный мной больше двадцати лет назад, но вполне годный, поскольку я его время от времени проветривала. Я позавтракала, выпила чашку холодного ячменного чая и, собравшись с мыслями, вышла из дома. Я понимала, что быстрее было бы доехать от Сангэндзяи до Сибуи, потом по линии Яманотэ до Синагавы и там пересесть на синкансэн, но решила все-таки отправиться на Токийский вокзал. Во-первых, это конечная станция синкансэна и там можно гарантированно сесть, не бронируя место за дополнительную плату. А во-вторых, через Синагаву я еще никогда не ездила. Я вообще редко пользовалась электричками: ежедневный мой маршрут пролегал от дома к супермаркету возле станции и обратно. К тому же с моим топографическим кретинизмом делать пересадку на огромной малознакомой станции было страшновато. Теплый утренний воздух ласкал кожу. Я всего лишь шла к станции по серой асфальтированной дороге, которую знала как свои пять пальцев, но людей вокруг почти не было, отчего ощущение было такое, словно в кармане лежит свежевыстиранный и выглаженный, аккуратно сложенный носовой платок. Я вспомнила, как на летних каникулах, когда я еще училась в начальной школе, мы по утрам выходили в сквер на радиозарядку. Соседские дети выглядели сонными, но радостными. В пляжные сандалии набивался песок. Ворковали голуби, от большой дренажной трубы в синеватой тени тянуло сыростью и прохладой. После обеда мы вытаскивали шланг и баловались с водой. От сырой, почерневшей земли веяло особым запахом. Я могла целую вечность наблюдать за тем, как переливается на солнце струя воды, льющаяся из шланга. Иногда я видела на нашем балконе фигурку бабушки Коми, которая развешивала белье после стирки. Она не знала, что я на нее смотрю, и старательно тянулась вверх, чтобы прицепить на перекладину очередную вешалку с одеждой или нижним бельем. Тайком разглядывая ее издалека, я чувствовала, как во мне борются смущение и радость, а еще почему-то нарастает странная тревога: а вдруг так и останется навечно, я здесь, а она там? До Токийского вокзала я добралась к восьми, и он уже кишел народом. За те годы, что я тут не была, ничего не изменилось. Время будто сложилось, как простыня, — конец к началу. Потоки людей устремлялись к турникетам и прочь от них. Если что и появилось тут нового, то это толпы иностранных туристов. С красной, обгоревшей кожей, одетые в топы, шорты и сандалии, они тащили огромные рюкзаки, которые от малейшего неправильного движения грозили опрокинуть владельцев на пол. То и дело на весь вокзал разносились объявления, разобрать которые было почти невозможно; что-то постоянно то гудело, то звенело, то дребезжало. Я купила билет без места до станции Син-Осака, нашла ближайший синкансэн «Нодзоми» и встала в конец очереди к двери вагона. Войдя, я села у окна. Вскоре поезд мягко, без единого звука двинулся с места. Около сорока минут он ехал на запад сквозь город, мимо жилой застройки и торговых центров, пересекая реки одну за другой. Постепенно городской пейзаж сменился полями и пустошами, и поезд начал нырять из туннеля в туннель. За окном показались горы и россыпь домиков у их подножия. Я увидела безлюдную дорогу, уходящую к горизонту между полей, и маленький грузовичок, который медленно ехал по ней вдаль. Черные крыши теплиц сверкали на солнце, вдали поднимались белые перья дыма. Провожая глазами ландшафт, я думала о том, что мне не суждено оказаться ни на этой дороге, ни на краю этого поля, ни на берегу этой реки и не суждено увидеть пейзаж, который открывается только оттуда. Человеческое тело такое крошечное, и нам отпущено так мало времени. Мир почти целиком состоит из мест, куда мы никогда в жизни не попадем. Едва я вышла на Син-Осаке, как меня стеной обступила влажная духота. Вот оно какое, осакское лето, усмехнулась я, сквозь толпу пробираясь по лестнице на пересадку. Атмосфера города ощущается мгновенно, стоит шагнуть из поезда. Но в чем она? Если прислушаться к разговорам, то, конечно, узнаешь диалект. Но все-таки мне казалось, что дух этого города, который я сразу узнала, вернувшись в него много лет спустя, не только в языке. Может быть, я неосознанно обратила внимание на какие-то характерные местные жесты? Или осакский менталитет сквозит в еще более неуловимых вещах: в выражениях лиц, взглядах, походке? Или в Осаке люди чуть иначе стригутся и одеваются? Возможно, все понемножку. Исподволь наблюдая за людьми вокруг и слушая их разговоры, я села в подошедший поезд и устремила взгляд в окно. Но с каждым покачиванием состава, с каждым стуком колес на душе у меня становилось тяжелее и из груди вырывались вздохи. Возвращение в Осаку не пробудило во мне ни радости, ни ностальгии. Скорее неловкость и легкое сожаление, как если бы я что-то перепутала и пришла на вечеринку, куда меня не приглашали. На часах было двадцать минут двенадцатого. Я предупредила Мидорико, что приеду, как и обещала, но не сказала, во сколько именно. «Главное, успей к семи, — попросила она. — Я как раз закончу с работой и сразу тебя встречу на Сёбаси, а оттуда пойдем ужинать». Чтобы успеть к обещанному времени, было достаточно выйти из дома после обеда. Но, честно говоря, прежде чем ужинать втроем, я собиралась встретиться с Макико, извиниться как следует за тот раз и помириться с ней. Макико жила в двадцати минутах езды на автобусе от станции Сёбаси. Я думала купить в магазинчике на Сёбаси ее любимые паровые пирожки со свининой и как ни в чем не бывало позвонить ей со станции. Потом мы могли бы выйти из дома пораньше и вместе выбрать какой-нибудь симпатичный подарок для Мидорико. Однако, когда я наконец добралась до Сёбаси, настроение у меня совсем испортилось. То и дело останавливаясь или оборачиваясь без причины, я побрела куда глаза глядят и в конце концов оказалась на площади перед станцией. Я остановилась, вцепившись в лямки рюкзака. Солнце припекало вовсю, и потная футболка, облепившая мне грудь и спину, делалась все влажнее с каждым выдохом и вдохом. Я простояла так, обливаясь потом, минут пять или десять. Мне нужно было позвонить Макико, а перед этим — купить пирожки. Но мешало некое мрачное, тяжелое чувство, не имеющее отношения ни к Макико, ни к пирожкам. Оно словно обхватило меня за плечи и тянуло за собой в бездонную черную дыру. На Сёбаси было много народу. Люди приходили и куда-то уходили, кого-то ждали или громко разговаривали по телефону, не слезая с велосипедов. Раньше, когда я здесь работала, по обе стороны от станции обитали бездомные. В любое время дня и ночи кто-нибудь из них обязательно был здесь: просил милостыню, спал на тротуаре или выкрикивал что-то непонятное. Теперь я не видела вокруг ни одного. Напротив станции я заметила знакомую вывеску кафе: когда-то модным, но давно устаревшим шрифтом на ней было написано: «Роза». Несмотря на дневное время, вокруг надписи мерцали лампочки. Внутрь я ни разу не заходила, но мы с Нарусэ часто назначали встречу возле кафе. Я вдруг вспомнила Кю-тяна, бродячего гитариста и профессиональную жертву автомобильных аварий. В конце концов он неудачно прыгнул под машину и погиб. Вроде бы в последний раз Маки видела его как раз перед этим кафе. Что Кю-тян тут делал? Может, кого-то ждал? Или просто стоял, не зная, куда ему пойти и что делать, прямо как я сейчас? Я направилась в переулок, где теснились мелкие лавочки. Стоило углубиться туда на несколько метров, как людей вокруг сделалось заметно меньше, а кругом стало гораздо темнее. Мимо меня быстрым шагом прошли несколько человек. Дешевая забегаловка с удоном, куда мы часто заходили по ночам с мамой и Макико, прогорела, и на ее месте теперь был магазин мобильных телефонов. Рамэнная по соседству превратилась в маленькую сетевую столовую. А в витринах книжного, куда я любила заходить перед сменой в баре и разглядывать корешки на полках, были опущены серые ставни. На ступеньках под козырьком сидел молодой человек с сигаретой и в полный голос разговаривал по телефону. Когда я в последний раз приезжала в Осаку, я сразу села в автобус и поехала к Макико. Так что, выходит, по этим местам я не гуляла уже лет двадцать. Аптека, которую я хорошо помнила, тоже закрылась, остался только обвисший и выцветший баннер с рекламой полоскания для горла. Вскоре я вышла на перекресток. Я ждала, что он окажется оживленным — там находились бордели и игровые центры, ресторанчики якинику с длинными узкими залами и бесчисленные бары. Но сейчас лишь кое-где светились вывески и рекламные щиты, да и народу почти не было; впрочем, возможно, это потому, что я пришла сюда в дневное время. Я отправилась дальше бродить по Сёбаси, окутанному летним зноем. Подняв голову, я увидела покосившийся столб и провода, которые, пересекаясь под самыми разными углами, безжалостно исчерчивали и без того крохотный клочок неба. Вскоре показался бар, где мы раньше работали. Прежним в нем остался только лифт — все остальное было переделано до неузнаваемости, а у входа висела табличка с огромной желтой надписью: «Мужской досуг нового поколения! DVD-салон. Индивидуальные кабинки. Регистрация — 1 этаж». Я завернула за угол и пошла обратно к станции другой дорогой. Справа я увидела здание больницы, в которой лечились, а потом и умерли мама и бабушка. Я отлично помнила эту вывеску «Клиника N». Тогда в городе только начали появляться мини-маркеты, и в один из вечеров я рассказывала маме про ближайший такой магазин, пока она лежала под капельницей. Мама, всегда веселая и сильная, потерла наши с Макико ладони своей исхудавшей, фиолетовой от синяков рукой и с улыбкой сказала: «Вы уже, наверное, устали. Идите домой, поспите». Мы с сестрой отправились пешком домой по темному городу, и, пока мы шли, мама умерла. Одна, в больничной палате. Пожалуй, и мама, и бабушка Коми всю свою жизнь безвыездно прожили на Сёбаси. Хотя нет. Мама после рождения Макико перебралась в другой район, недалеко от порта, и жила там до тех пор, пока мне не исполнилось семь. И бабушка Коми отправлялась к нам с какими-то бесконечными пересадками, чтобы накормить нас, живших впроголодь, разными вкусными вещами. Если отец был дома, она угощала нас прямо на станции. Утром я шла за мамой к телефону-автомату, ждала, пока она позвонит бабушке Коми, и, если выяснялось, что бабушка собирается приехать, прыгала от радости. Заранее, за несколько часов я уже ждала ее на станции и, едва завидев, бежала обниматься, с удовольствием вдыхая бабушкин запах. Я нашла в телефоне нашу станцию возле порта и выяснила, как туда добраться. Двадцать восемь минут, с одной пересадкой. Я покачала головой. Конечно, я и раньше знала, что это не так уж далеко. Но получается, что дом бабушки Коми, который в детстве, когда я со слезами на глазах провожала ее до самых турникетов, казался таким далеким… дом бабушки Коми, которая была для меня единственной причиной, чтобы продолжать жить… получалось, он находился от нас меньше чем в получасе езды. Морем запахло уже на платформе. Я не бывала здесь больше тридцати лет. С тех пор, как мы с мамой и Макико втроем сели в такси и под покровом ночной тьмы уехали из этого района. Станция за это время сильно изменилась, но схема выходов осталась прежней: от турникетов можно было пойти налево или направо. Многочисленные пассажиры садились в поезд, выходили на платформу, спускались по лестницам, весело переговариваясь насчет жары. Когда мы тут жили, здесь был только порт и главным событием становился заход в него парусных судов. Лет через десять после нашего побега здесь построили большой океанариум, и об этом районе заговорили все. А когда я была маленькой, тут не было ничего. Только бесконечные ряды огромных серых складов, тяжелые волны, бьющиеся о камни, и морская сырость, разлитая в воздухе. «Скоро тут все снесут и затеют большую стройку», — сказал мне как-то раз отец, раскрасневшийся от выпитого пива. «А когда?» — тихонько спросила я, и он радостно засмеялся: «Ну-у, лет через десять — двадцать». Остановившись на площадке у одной из лестниц, ведущих вниз со станции, я посмотрела в сторону порта. Там ослепительно сверкала под белыми солнечными лучами большая крыша какого-то здания — вероятно океанариума, — а рядом возвышалось колесо обозрения. Об этом районе, о нашей покинутой квартире я время от времени вспоминала, когда мы уже переехали к бабушке Коми. От этих воспоминаний делалось тоскливо. Тощие бездомные собаки и разбитые пивные бутылки, пятна жвачки на дороге. Грязные футоны, немытая посуда в раковине и злые крики снаружи. Словно часть меня все еще оставалась там. Вот стоит ранец с учебниками на вторник, а рядом лежу я и чего-то жду. Словно меня забыли в той квартире, а я не могу сдвинуться с места и не понимаю, что произошло. На самой большой улице района, переходить которую в детстве было так жутко, что перехватывало дыхание, выстроились в ряд такси, а по тротуару в направлении океанариума двигался поток людей. На углу я увидела знакомую вывеску лапшичной. Она принадлежала семье моего одноклассника. Я осторожно заглянула внутрь: народу не протолкнуться, как раз обеденное время. Кроме лапшичной, ничто не напоминало о прежнем облике района. По обеим сторонам улицы к услугам посетителей океанариума тянулись магазины сувениров. Что было на их месте раньше, я не помнила. Заметив мини-маркет, я купила там два онигири и бутылку холодной воды и пошла дальше, вытирая пот со лба. Времени было час дня. Слепящее солнце стояло почти в зените. Едва взглянув на него, я зажмурилась, и перед глазами вспыхнули радужные круги. По кромке волос выступали крупные капли пота, и казалось, что кожа и волосы вот-вот зашипят под жгучими лучами. Я шагала все вперед и вскоре увидела знакомые здания. На одном из них висела маленькая вывеска с надписью «Космея». «Космея» — надпись тянула меня как магнитом. Это была столовая, где днем подрабатывала мама. Несколько раз бабушка приводила меня сюда в мамину смену, и мама выдавала мне комплексный обед. Увидев нас с бабушкой, она расплывалась в широкой, уверенной улыбке. Я с замиранием сердца смотрела, как ловко мама в своем красном фартуке орудует за стойкой, как бодро отвечает всем, кто с ней заговаривает, как она вытирает тарелки и носит подносы с едой. «Мама старается!» — говорила с улыбкой бабушка Коми, и я, повернувшись к бабушке, кивала как заведенная. Еще бы! Я попыталась представить себе, как открываю дверь «Космеи» и говорю: «Знаете, тут раньше работала моя мама. Очень давно, уже больше тридцати лет назад. Я смотрела, как она усердно работает, и у меня замирало сердце, и я еле сдерживала слезы, даже котлета не лезла мне в рот, хотя это была такая роскошь! Я отворачивалась, пряча лицо, и все-таки откусывала котлету, и она была такая вкусная! И сидела тут с бабушкой, и смотрела, как мама работает…» Рассказать это работникам столовой? Нет, немыслимо. Я отпила воды из бутылки, бросила долгий взгляд на дверь «Космеи», а потом, отойдя в тень дерева, села на скамейку и медленно, не торопясь съела свои онигири. Потом я еще какое-то время сидела на скамейке и наблюдала за людьми, идущими в океанариум. Ощущая, как по телу стекают струйки пота, и разглядывая новый, преобразившийся облик района с редкими вкраплениями прежних зданий, я пыталась представить себе, в каком состоянии духа когда-то приехала сюда мама. Что она подумала, впервые увидев этот район? Какие чувства вызвал у нее соленый запах моря? Испытывала ли она радостное предвкушение, надеялась ли, мечтала ли о счастливом семейном будущем? А я ведь так и не успела расспросить ее о том, какой она была до того, как стала мамой! Интересно, а что теперь с нашим домом, где жили мы с Макико, мамой и отцом? Если его не снесли, то достаточно вернуться к лапшичной, свернуть направо и пройти несколько улочек в глубь квартала. Помню, когда мы там жили, по соседству был ресторанчик якинику, а напротив другой, с окономияки, в котором хозяйка управлялась одна, без помощников, а рядом — маленький искусственный прудик, в котором, изящно огибая темно-зеленые водоросли, плавали большие золотые рыбки. По диагонали от нашего дома, на углу, стояла овощная лавка, такая старинная, что продавцы там еще складывали деньги в бамбуковое решето, свисающее на резинке с потолка. Сейчас я с благодарностью вспоминала о том, что они ни разу косо на меня не посмотрели, всегда были добры и шутили со мной, хотя мама постоянно брала у них продукты в долг. Направо за углом была парикмахерская. Ее владелец очень гордился тем, что один его бывший парикмахер стал каскадером в фильмах про супергероев и несколько раз мелькал в телевизоре. Он часто нам рассказывал про него — одно и то же, но очень забавно, в лицах и красках. А на первом этаже нашего дома была пивнушка, возле которой я обычно сидела и ждала маминого возвращения. Не проведать ли мне наш дом? Но какой смысл? Я же приехала в Осаку совсем не за этим, что я вообще здесь делаю? Вытирая пот, я смотрела на прохожих. Вспоминала стены, облицованные коричневой глянцевой плиткой. Она была нескольких оттенков, и каждый прямоугольник отливал карамельным блеском. Рядом со входом в пивнушку начинался коридор, который вел к лестнице. В коридоре всегда царил сумрак. На стене висели почтовые ящики, тускло-серебристые. А сейчас, что там сейчас? Даже не верилось, что место, куда я ребенком складывала все свои нехитрые, но дорогие сердцу пожитки, а потом так ни разу и не вернулась, находится в нескольких минутах ходьбы от этой скамейки. Может, все же сходить? Существует ли еще наш дом? Что стало с соседними? Но даже если дом не снесли, что мне с ним делать? О чем думать, когда видишь такое спустя столько лет? А с другой стороны, почему я так этим гружусь? Что такого — сходить взглянуть на место, где жил раньше? И все же мне было страшно. Я не знала почему, но стоило представить, как я стою и смотрю на свой прежний дом, как ноги у меня стали будто ватные. Я снова зашла в мини-маркет, купила еще воды и стала пить — медленно, по глотку. Потом села обратно на скамейку и рассеянно уставилась на дорогу. Когда я взглянула на часы, они показали полтретьего. Может быть, пора уже вернуться на Сёбаси и позвонить Макико? И написать Мидорико, что я благополучно добралась до Осаки. Да, возможно, именно так и следует поступить. Но я не смогла заставить себя встать со скамейки. Мимо прошла семья. Две девочки в похожей одежде, видимо сестры, немного отстали от мамы и побежали ее догонять. За спинами у них прыгали голубые рюкзачки. Сначала в маму уткнулась одна, потом ее догнала вторая, обхватив маму руками, куда дотянулась, — за бедра. И все втроем со смехом отправились дальше. Я смотрела им вслед, пока их силуэты не растаяли вдали, потом стерла ладонями пот с лица. Встала, встряхнулась, чтобы поправить рюкзак, свернула направо возле лапшичной и пошла в сторону дома, в котором мы когда-то жили. Стоило немного отойти от главной улицы, как туристы исчезли и вокруг стало тихо. Безлюдный переулок был залит беспощадно палящим солнцем. Маршрут был мне знаком. Я окидывала взглядом каждую лавку, каждый дом. Какие-то из них были старые, хотя и перестроенные, но большую часть из них я видела впервые. Справа я увидела маленький, поросший травой пустырь. Раньше тут была прачечная самообслуживания, и в дождливые дни я подолгу сидела в ней на скамейке, посреди запаха сохнущего белья, и глядела, как большие дождевые капли падают на серый асфальт и отскакивают от него. На месте овощной лавки стоял другой дом, серо-голубой, однотонный — будто сложенный мастером оригами из одного листа бумаги. Возраст дома не поддавался определению. Стальная дверь сбоку, матовые окна без занавесок, не поймешь, живет там кто-нибудь или нет. Кафе справа от дома выглядело как прежде, только вот ставни были опущены и, судя по всему, уже довольно давно. Я не спеша шагала дальше по переулку. По пути я не встретила ни одного человека, не услышала ни единого звука. Как будто солнечный свет и жар поглотили все живое вокруг. Справа обнаружилась парковка, на которой не стояло ни одной машины. Раньше — точно, раньше тут был дом, его дверь целый день не закрывалась, люди то входили, то выходили. А еще в этом доме жила большая собака — метис по кличке Сэн, крупная, спокойная, она обычно лежала на крыльце. Я очень любила Сэн и часто подходила ее погладить. Однажды я видела, как она щенилась, как из нее появляются крошечные детеныши, влажные и блестящие, словно внутренности. Сэн вылизывала их, а слепые новорожденные щенки крутили мордами в поисках сосков. Запах подстилки, высунутый собачий язык, темные пятна вокруг глаз… Машинально подняв голову, я увидела наш дом. И застыла с запрокинутой головой, медленно моргая. Плитка с карамельным отливом была все та же. Заведения на первом этаже, судя по всему, успели не один раз смениться — на незнакомом мне зеленом козырьке, уже успевшем выгореть, под слоем краски слегка проступали очертания каких-то букв. Окна были закрыты ставнями, сплошь в пятнах ржавчины и плесени. Дом казался совсем крохотным. В два велосипеда шириной. Справа от закрытого заведения темнел проход — тот самый, что вел к нашей лестнице. Я сжала губы. Я знала, что дом невелик, но чтобы настолько… Проход был узкий, не больше метра, так что я решила, что войти лучше боком. Высокий порог соединялся с тротуаром полоской цемента. Этот бетонный прямоугольник, на котором я так часто сидела в детстве, был того же серого цвета, что и раньше. Я хорошо помню, как возле нашего дома появился человек в рабочем комбинезоне и сделал этот цементный пандус. Он не велел до него дотрагиваться, пока тот не застынет. Оставшись одна, я стала наблюдать за тем, как цемент постепенно твердеет, и в какой-то момент, затаив дыхание, нажала на него пальцем. Потом присела на корточки и вгляделась. След от моего пальца все еще был виден. Крохотная ямка — казалось, отведешь на секунду взгляд, и она исчезнет. Да, именно здесь я сидела чуть ли не каждый вечер, здесь я ждала маму, прислоняясь спиной к карамельной плитке и иногда прикладывая палец к своей ямке. Коротко выдохнув, я шагнула внутрь. В коридоре было прохладно и темно и слегка пахло плесенью. Похоже, жильцов в доме не осталось. Здание, одинокое и заброшенное, стояло в ожидании сноса. В сумраке коридора чуть поблескивали заржавевшие почтовые ящики. За ними виднелась лестница. Узкая-узкая. С каждой ступенькой во мне пробуждались воспоминания, словно по коже бежали мурашки. Часто дыша, я поднималась по лестнице. Однажды по ней, такой тесной, что даже одному взрослому не повернуться, бабушка Коми несла меня на спине. На этой лестнице я играла с Макико. По ней я со смехом взбегала вверх, догоняя маму. А в те редкие дни, когда мы решали пойти куда-то все вместе, я видела сверху спину отца, который спускался первым, сунув руки в карманы. На третьем этаже я обнаружила дверь, оклеенную пленкой под дерево. Дверь тоже была крошечная. Внимательно вглядевшись в древесный узор на пленке, с которым у меня было связано столько воспоминаний, я положила ладонь на дверную ручку и попробовала ее повернуть. Она не поддалась. Я сделала еще одну попытку. Бесполезно — дверь была заперта. Одной рукой утирая пот, льющийся со лба в глаза, другой я снова схватилась за ручку и затрясла дверь. Она не поддавалась. Я ударила в нее. Но дверь только задребезжала в ответ. Я ударила сильнее. Я стучала изо всех сил, будто спасаясь от погони. Мне казалось, что, если эта дверь откроется, может быть, я смогу снова встретиться с прежней жизнью. Когда я взбегаю по лестнице с ранцем за спиной, и дверь распахивается мне навстречу, и мама в красном фартуке говорит: «Привет, солнышко». Если эта дверь сейчас откроется, может быть, за ней я увижу свою белую толстовку, и кукол, и ранец. Я найду ту радость, те сны, тот маленький столик-котацу, вокруг которого мы сидели всей семьей, и зарубки на дверном косяке, отмечающие наш с Макико рост, и красные пластмассовые чашки в посудном шкафу. И распахну наконец то самое окно, и, может быть, снова увижу, снова встречу… Я понимала, что это невозможно, но все равно продолжала колотить в дверь. Маленькую дверь, ведущую в квартиру, где мы жили. Я подумала об отце. Наш отец, где бы он ни был, наш отец, который однажды взял и пропал, помнит ли он? Вспоминал ли хоть раз о нашей совместной жизни, о нас? Я села на ступеньку отдышаться. Потемневший пол был весь в трещинах, в углах виднелась застарелая грязь. На лестничной площадке громоздилась куча хлама: отсыревшая картонная коробка, выцветшее ведро, из которого торчала грязная швабра, задубевшая тряпка, черный целлофановый мешок непонятно с чем. Все это покрывал толстый слой пыли. Кучу озарял слепяще-белый солнечный свет, падавший через небольшое окошко. И тут вдруг раздалась музыка. Я вскочила как от удара током и непроизвольно прижала руку к горлу. Но это всего лишь звонил мой телефон. Я вспомнила, что так и не написала Мидорико. Сбросив с плеч рюкзак, я открыла «молнию» и достала трубку. На экране горело имя — Айдзава. — Алло, — послышалось из динамика. — Алло. Это я, Айдзава. — Да, — ответила я вдруг севшим голосом и сглотнула. — Нацумэ… — начал Айдзава. Тон у него был напряженный. — Вы меня удивили, — искренне призналась я. — Даже не представляете насколько. — Простите, что я так внезапно. Но, честно говоря, я и сам удивлен. Не был уверен, что вы ответите. — Телефон так резко зазвонил… — Нацумэ. — Да. — Ваш голос немного… вы не простудились? — Нет, — выдохнула я. — Просто голос сел от неожиданности. — Простите меня еще раз… — Ничего, я, в общем-то, пришла в себя. — Можно с вами сейчас немного поговорить? — Да. — Я сделала вдох и выдох: сердце так колотилось, что я испугалась, вдруг Айдзава это услышит. Он тоже вздохнул. — Вы сказали, что больше не будете со мной видеться, и я… — Он кашлянул. — Я думал об этом, очень долго думал. Если вы действительно больше не хотите меня видеть и говорить со мной — а вы мне уже сказали это прямым текстом… Тогда, наверное, с моей стороны бестактно вот так вам звонить, и надо просто принять ваше решение как данность. Но все же… — Угу… — Все же мне так хотелось с вами встретиться, поговорить, — продолжил Айдзава, — что я не выдержал и позвонил. На некоторое время мы оба умолкли. По прошествии тридцати с лишним лет, снова сидя на лестнице своего дома, я слышала в трубке голос Айдзавы, а мой собственный голос гулким эхом отдавался в этом темном, знакомом до слез коридоре — все это было так странно! Я как будто находилась внутри чьего-то сна, и голова моя шла кругом. Я прижала телефон к уху еще сильнее и несколько раз моргнула. — У вас сегодня, — произнесла я, — день рождения, верно? — Ого, вы не забыли?.. — Конечно, не забыла. — Как удачно, что я родился в один день с вашей племянницей. — Дело не только в этом, — рассмеялась я. — Нацумэ… — Да? — Все ли у вас хорошо? Как вы поживаете?